большие трагедии маленьких людей.

На фантике было написано красивым каллиграфическим шрифтом:

«Погаси этот свет».

Минхо поднял растерянный взгляд, но он никуда не уткнулся — бегал от ступеньки на лестнице, на которой были раскиданы фантики, к Хёнджину, затем к друзьям по одному, затем снова опустил взгляд на цветок, прорывающийся через трещину в бетонной лестнице. И снова на надпись, начертанную на фантике. Минхо показалось, что кто-то так пошутил, но ребята и не посмотрели на его реакцию, только хохотали о чем-то своем, о чем? Он даже не понял и не мог уловить смысл.

В трещинке забилось чуточку земли, наверное, из-под ботинок, подумал Минхо. И этой земли, и этой сырости после дождя хватило, чтобы на уличной лестнице под козырьком, куда не попадал дождь и едва ли — свет солнца, пророс голубенький василек. Вот блин, Минхо скорее бы поверил в ромашку или одуванчик. Но вот он пророс, такой голубенький, и Минхо бы поклялся, что слышал его звон за всеми этими громкими разговорами.

Хёнджин почему-то нащупал его руку, не глядя в сторону Минхо, и крепко перехватил пальцы. Ли вздрогнул — от неожиданности, от страха. Он подумал, что Хёнджин перехватил промелькнувшие мысли, почувствовал эту мимолетную и все же такую тягучую тоску, и вмиг стало страшно.

Почувствовал же?

Точно почувствовал.

У Хёнджина с эмпатией все было отлично. Настроение у Минхо всегда игриво-саркастичное, но Хёнджин ощущал его оттенки и точно знал, когда Минхо игриво-саркастично злится, игриво-саркастично радуется. Это в нем пугало, но одновременно с этим ведь ничего особенного в такой характеристике Хёнджина не было. Творческие люди всегда особенно чутко чувствуют мир и людей, замечают малейшие изменения в их эмоциях и интонациях, даже в шагах и походке. И именно поэтому Минхо испугался.

Но Хёнджин направил на Минхо радостный взгляд прищуренных глаз, белочки от искреннего смеха стали влажными. Нет, не перехватил, не услышал, не заметил, и это хорошо.

Минхо с каким-то остервенением сжал алюминиевый фантик в руке и отправил в пакетик с мусором, чтобы никто не успел прочесть. Он усмехнулся: как будто кто-то бы вообще смог понять. Иные фантики с начертанными надписями валялись на лестнице и слегка трепыхались от ветра, на них было написано что-то вроде: «Твори добро!», «Ты на правильном пути!», так мотивирующе и сладко, сладко-омерзительно, понимаете? И только Минхо досталась эта конфета с бельгийским шоколадом и лесными орешками, на котором какой-то урод потребовал погасить свет. Следовало бы собрать все фантики, чтобы не мусорить и не портить жизнь жителям этого случайного многоквартирного дома, на лестнице которого они расселись.

— Ты че? — бросил заинтересованный взгляд Чанбин, и Хёнджин обернулся вновь.

— Ничего. Устал что-то. Тоже мне, придумали, после учебы и работы собраться.

— Ну а что? Тебе тридцатник стукнул?

— Пойдем домой, если устал, — проговорил Хёнджин, голос у него стал слегка воркующий, мягкий и более нежный, нежели обычно — верный признак того, что он немного опьянел.

— Да я в состоянии клинической смерти, — уныло проговорил Минхо. И они стали собираться.

Чанбин только напоследок бросил что-то про то, что будет Минхо называть отныне «пенсионером».

— Весь кайф обломал, пенсионер, — проговорил он, впрочем, без злого умысла. У них в компании так не было заведено. Если уж злиться — то злиться по-настоящему. И веселиться, и ругаться. Минхо только одно скрывал от своих друзей и любимого.

Тоску.

— Правда устал? Что не сказал-то? — спросил мягко Хёнджин, когда они шли по дороге домой. Темнело в парке, влажность, витающая в воздухе, облепляла тело, и Минхо ощущал себя отсыревшим поленом.

— Сначала не почувствовал. Да ерунда, — он попытался заглянуть в глаза Хёнджина еще разочек, понять, перехватил ли он эту тоску, но столкнулся лишь с теплым прищуром глаз-бусинок. — Да и выпил, спать захотелось. Может, и правда пенсионером стал, — выловил улыбку пухлых губ на лице Хёнджина.

— Тогда точно мыться и спать, — заключил он, слегка хлопнув в ладоши. Уже совсем смеркалось.

— А ты хотел что-то еще?.. — уголок губы у Минхо дернулся в едва заметной улыбке, но когда Хёнджин взглянул на него так щенячье-невинно, улыбнулся уже неприкрыто и одарил этой улыбкой любимого. Хёнджин слегка сжал свои пухлые губы в некоем смущении, и Минхо понял, что он действительно хотел это «что-то» сегодня осуществить.

Они разобрали рюкзаки и отправили грязные контейнеры в посудомоечную машину, покормили котов. Решили помыться вместе: рассудили, что если один станет ждать другого из душа, то вовсе заснет, а ведь хотелось еще немного побыть друг с другом. Хёнджин чувствовал усталость Минхо всем своим естеством и несколько раз проронил:

— На самом деле, тебе необязательно мне угождать, и нет ничего страшного в том, чтобы сегодня ничем таким не заниматься.

Минхо только отнекивался, произносил на манер речи Чанбина:

— Я же не пенсионер.

Но уткнулся в его плечо и позволил Хёнджину потереть спину мочалкой и смыть мыльную пену с мягкого молодого тела. Каким-то внутренним ощущением он подозревал, что Хёнджин похудел. Уткнувшись в его плечо, он почувствовал эту угловатость и худобу, почувствовал, сползая к ключицам, острые косточки. У Хёнджина уже с момента их знакомства в стенах университета было отлично проработанное тело, он был рельефным, поджарым, а его плечи были такими широкими и покатыми. И вот он уткнулся и подумал: «С чего бы Хёнджину худеть? Странно», но вслух не стал проговаривать эту мысль. Она бродила где-то на периферии. Вместе с той, запретной мыслью.

Минхо даже не разрешал себе ее формулировать. Ему казалось, если она сформируется в отдельное предложение, он натурально сойдет с ума. Перестанет быть прежним. Нет-нет, в данный момент его жизни резоннее было бы избегать эту страшную мысль, она была действительно страшна, а еще… а еще она была Минхо противна. Он не хотел даже думать о таком рядом с Хёнджином.

Хёнджин попросил Минхо упереться в него руками, а сам присел на коленки и потер мочалкой ноги любимого, бедра, ягодицы. Его взгляд упирался в неэрегированный член, но стоило Минхо вдруг подумать, о чем мог бы думать Хёнджин в этот момент, как он тотчас же стал наполняться кровью и твердеть. А потому пухлые губы Хёнджина коснулись этой нежной плоти, и Минхо, вздрогнув, проснулся, до сих пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии.

— Не терпится? — Минхо посмотрел вниз, смерил Хёнджина прищуром и улыбнулся раскованно. Задрал рукой его подбородок. Когда Хёнджин смотрел на него снизу вверх, исподлобья, то был похож на щенка с глубокими черными глазами. Очень большой и очень послушный щенок. Он провел подушечкой пальца по его пухлой мокрой губе, приминая.

— Пойдем на кровать или тут?.. — проговорил Хёнджин слегка смущенно, исчезающим голосом, но он уже знал ответ на этот вопрос и был сам не против. Минхо нажал слегка на его нижнюю губу, и Хёнджин раскрыл рот, а потом, прислонившись к родному и желанному естеству, взял в рот.

Так было хорошо. Вода текла горячим потоком, и двум бедным студентам стоило бы озаботиться тем, что текущая вода просто крутит счетчик, пока они трогают друг друга беспечно, пока Хёнджин заставляет член Минхо твердеть и всё никак не может отлипнуть. Хёнджину ужасно нравилось доставлять другим удовольствие. В различных случаях: нравилось дарить подарки, дарить эмоции, дарить впечатления, а потом питаться ими самым невинным способом, не принося никому вреда. Это касалось и секса, его привлекало это занятие — доставлять удовольствие своему первому любимому, с которым у него получилось себя принять. Даже если в этот момент его естество не получало должного внимания. А потому скулил, скулил, пока отсасывал, и всем оттого было хорошо — и самому Хёнджину, и Минхо. Так что Хван был идеальным любовником.

Минхо слегка отодвинул Хёнджина, взяв за плечо, и тот вытащил изо рта, подняв глаза.

— Еще ты должен, — обронил Ли, имея в виду, что не хочет кончать сразу, пока не кончил Хёнджин. Тот улыбнулся, вытирая рот, и поднялся.

— Да, я понял, — он облокотился о кафель одной рукой, другой заставляя Минхо прислониться к его спине и свой горячий член поместить между ягодицами Хёнджина. Одно лишь чувствование плоти делало Хёнджина взвинченным, взбудораженным, опьяневшим, и Минхо знал, что любимому это нравилось: наклонился еще пуще, сильнее проводя членом между ягодиц Хёнджина. Конечно, сейчас было не до анального секса, времени на подготовку для этого обычно уходило достаточно много, и они оба устали, хотели спать да немного выпили, и хоть Хёнджин любил это, он любил также и это чувственное касание плоти между ягодицами. И его член поднялся тоже, головка соприкасалась с холодным кафелем, давая умопомрачительной силы контраст, а в следующее мгновение Минхо взял его член в свою руку и задвигался. Они задвигались оба, одновременно, и эта синхронность будоражила и позволила им кончить одновременно: Минхо — на ягодицы Хёнджина, а самому Хёнджину — в руку Минхо. Стон, вспышка. «Так хорошо», промурчал кто-то в ухо, и Минхо даже не помнил, кто из них это был или они вдвоем.

Они легли в кровать. Хёнджин заснул почти сразу, стоило голове коснуться подушки; уже через несколько минут Минхо услышал, как его дыхание стало более размеренным, а тело — неподвижным. Но сам Минхо не спал.

Он занимался тем, что противился себе, не позволяя сформироваться этой мысли.

Он вспомнил послание на этом чертовом фантике из-под конфеты, подумал, а почему оно так возмутило меня, почему, черт? Конечно, он знал ответ. Минхо не хотел гасить этот свет. Не хотел он забывать об этом чувстве. Самом настоящем, самом искреннем. Тогда он не был так уверен в нем, противился себе, и оттого не случилось между ним и Джисоном ничего, похожего на взаимную любовь.

Телом и душой он дрожал. Он лежал и пытался понять, как получилось именно так, а никак иначе: прямо сейчас рядом с Минхо находился его любимый человек, с которым удалось принять себя, не убегать от себя больше, от своей любви. И вот любовь его оказалась взаимной и такой правильной, такой… предначертанной, словно бы всё шло по чьему-то проработанному сценарию, словно бы они жили по книге — познакомились в университете, стали обычными друзьями по учебным заведениям, а потом обнаружили множество похожих интересов и абсолютную непохожесть характеров и, накидавшись на одной из студенческих тусовок, сблизились. Как морально, так и физически. И приняли вдруг это. Приняли, понимаете. И вот теперь Хёнджин был для всех «другом, с которым они снимают квартиру на двоих, так проще платить», а для самых близких — любимым человеком, который принимает эту его заносчивость, вечный сарказм, льющийся изо рта, и перепады настроения со всеми этими приступами ревности.

А вот Минхо лежал и не мог заснуть.

Потому что думал о Джисоне.

Не о нем в целом, хотя тоже. А о том, что именно с ним не удалось тогда ничего, хотя была ведь возможность, была.

Очень долго Минхо не мог заснуть, может быть, мучился около часа и старался не двигаться, чтобы не мешать любимому спать. А потом мучился от сонного паралича, пока организм не выдохся, и тогда заснул наконец.

Минхо снился сон, страшный.

Нет-нет, вовсе не в том понимании «страшного», когда, бывает, бежишь от монстра или маньяка, и бежишь медленно-медленно, еще и по лестнице, а потом вдруг лестница обрывается, и тебе нужно как можно скорее перепрыгнуть это снедающее пространство, а там, в этой дыре, просто небытие, ничто, полнейшая пустота или так пугающий каждого человека космос. То были страхи житейские, приземленные. Очень часто Минхо снилось, что все его кошки разом умерли, и эта боль не покидала весь последующий день после сна, оставаясь липким мутным осадком на сердце. Но Джисон ему снился тоже часто, правда, Минхо никогда не говорил об этом Хёнджину.

Когда Хёнджин спрашивал, Минхо говорил: «Нет, ничего сегодня не приснилось» или «Забыл».

А он не забыл и мучался от этого горького послевкусия.

В этом сне он встретился с Джисоном в глухом заброшенном лесопарке. Все тропинки уже заросли травой, как если бы по ним уже лет пять не ступала нога человека, и вот они впервые, именно они впервые ступили.

Они крепко, по-дружески обнялись. Объятия с другом совсем другие, это объятие такое, когда бабочек в животе совсем нет, только чистое, как приходы, ликование от встречи с родственной душой. А потом обнялись снова, но уже совсем по-другому: Минхо обнял его за плечи и так они стояли вдвоем долго-долго, неподвижно, среди веточек ярких зеленых деревьев, сокрытые от всех. У Минхо что-то поднялось от низа к горлу и защекотало внутренности, завибрировало, то было настоящее мужское возбуждение. Он подумал: чувствует ли Джисон что-то похожее, чувствует ли он вообще ко мне что-нибудь после столь долгой разлуки? Джисон держал его крепко, сцепив руки за спиной, ах, его голова душисто пахла, как у ребенка.

Джисон поднял на него молчаливый многозначительный взгляд. Почему, почему он молчал? Щеки у Джисона все еще были полненькими, как будто детская мальчишеская припухлость все никак не желала покидать его, и Хан все еще был похож на раннего подростка, но ростом — как взрослый.

— Зачем ты здесь? — спросил Минхо, но не получил ответа, его вопрос утоп в этой зеленой яркой чаще леса.

И они занялись любовью на траве.

Она щекотала их голую кожу, и то было как если бы всё происходило в реальности, до мельчайших подробностей: Минхо напекало голую спину, коленки щекотала трава, а по руке полз черный муравей. Джисон, такой распаленный, такой открытый и с горящими щеками, уже не казался Минхо ребенком, нет, он был самым настоящим прекрасным мужчиной, кровью наливалось все его упругое тело.

Джисон молчал и только глядел на Минхо своими глазами-бусинами. Его радужки глаз всегда выглядели так, словно бы их можно слегка подковырнуть да вытащить из белков и схоронить в кармашек на память. Вот так. Минхо целовал его тонкую шейку, поцеловал и тяжело вздымающуюся узкую грудь. Хёнджин был совсем другим, но таким же желанным. О черт, нет. Нет, нет. В тот момент Минхо осознал, что находится во сне, хотя муравей полз по его руке, как если бы то было независящее от его сознания обстоятельство, как если бы это было в реальности. Он зажмурился, но Джисон не исчез, остался таким же распаленным, горячим и желал, желал продолжить. Минхо наклонился за поцелуем.

— Почему мы встретились? — Минхо сделал еще одну попытку разговорить Джисона.

— Ты сам меня звал, — он улыбнулся.

Ли было трудно смотреть Хёнджину в глаза утром. Да, случалось такое часто, что Джисон ему снился, но никогда в жизни не снился голым и желанным. Хёнджин поцеловал Минхо в лоб и отправился в ванную, Ли продолжил готовить для них завтрак, затем разложил корм по мискам, кошечки терлись о его ноги и задирали свои пушистые хвостики. Минхо не стал завтракать, хотя сделал порцию и для себя, а Хёнджин съел с аппетитом всё. И почему тогда он похудел, может быть, болеет? Минхо поднял на него стыдливый беглый взгляд и понял, что ему не показалось: Хёнджин действительно худел с каждым днем.

— Малыш, — произнес вдруг Минхо, и Хёнджин слегка удивился. Такое случалось нечасто, что он называл Хёнджина этим прозвищем, чаще всего — когда они ссорились, а потом пытались помириться, — съешь и мою порцию тоже, что-то мне не хочется.

— Тошнит? — предположил Хёнджин, заглядывая в его глаза.

— Угу, — отозвался Минхо, избегая взгляд.

Автобус до университета. Минхо сидел на лекции, но одновременно отсутствовал: даже когда преподаватель произнес его имя, чтобы произвести перекличку присутствующих, он не ответил, и Чанбин вместо друга выпалил: «Он здесь!» Профессор поднял презрительный взгляд: «Ну и зачем вы покрываете непутевых студентов?», и только тогда Минхо отмер и произнес: «Я здесь, профессор».

«Погаси этот свет», — гласил дурацкий фантик от конфеты. Минхо злился. Он не хотел ничего подобного, и если бы мог насильно выжечь эту часть воспоминаний и эту часть мозга, ответственную за любовь к Джисону, то он не избавил бы себя от страданий.

Он просто не хотел этого.

Если бы он позабыл Джисона, то непременно позабыл что-то важное.

Весь день в университете Ли провел в каком-то странном состоянии одновременного присутствия и отсутствия. Присутствия физического, но душа его была где-то глубоко внутри зарыта и копошилась, копошилась в этих чувствах. Хёнджин отправился на дополнительный элективный курс по подготовке к экзамену, а Минхо, сославшись на недомогание, отправился бродить по городу. Он зашел в обычный пролесок, мало похожий на лес из того сна, и, конечно, Джисона там не было. И где он?

Вот как это произошло.

Чувства к нему появились далеко не сразу. Сначала Минхо и не осознавал, как сильно был привязан к Хану, а привязанность он вовсе отрицал. Он никогда не показывал своей любви к людям, только к животным разве что, а люди… А люди, кому это надо, и так поймут. А Джисон почему-то все это время оставался рядом, несмотря на то, что Минхо очень часто игнорировал его существование в одном помещении или вовсе «забывал» о нем на несколько недель, награждая молчанием. Злился, злился, но забывал тоже быстро.

Чувства эти стали зарождаться с пиком подросткового периода, Минхо тогда было пятнадцать. Первая выпивка, первые ночные прогулки и первая любовь — почти у всех. А Минхо вдруг влюбился в него, когда сам того не ожидал. Они тогда отправились на концерт любимой рок-группы. Чтобы не потеряться, Джисон взял друга за руку в толпе прыгающих потных подростков. И все вдруг остановилось, Минхо почувствовал что-то странное внутри, что-то, что внезапно стало ему мешать. Как будто внутри, на диафрагме, проросло какое-то колючее растение, так что даже дышать стало больно. Джисон поглядел на него влажными блестящими глазами, он был в восторге от концерта, а вот Ли, который до сих ожидал праздник целых полгода, теперь было плевать. Совсем. На все, кроме теплой руки друга.

Он почти и не заметил, как прошло время концерта и как именно прошел сам концерт, а потом даже не смог поддержать беседу с Джисоном, когда они отправились домой к назначенному родителями времени.

А потом был самый отвратительный период в его жизни. Период осознания.

Теперь на Джисона он смотрел под иным углом зрения. В глаза-бусины ему хотелось заглядывать постоянно и искать там ответные чувства. И его мальчишеское тело стало до трепета привлекательным: нежная тонкая шея, худые ноги и вечно незаживающие ободранные коленки, талия, больше похожая на девчоночью, а лицо еще щекастое такое, маленький рот. Конечно, в глазах он ответа не находил, а сам озвучить не мог, не мог, боялся.

Но однажды случилось вот что.

Непоправимое.

Джисон тогда пришел на ночевку вообще впервые за долгое время: им было по семнадцать, и школьные экзамены высасывали все силы, а потому они отчаянно готовились к ним и совсем позабыли о прогулках, о компьютерных играх, о совместном времяпрепровождении. Наступили тогда летние каникулы, и они оба выдохнули — пронесло, а потому решили хотя бы немного восполнить это время отсутствия в жизнях друг друга, да вместе поиграть, поболтать, отоспаться до самого обеда.

Ничего из этого не произошло.

Потому что всё перевернулось с ног на голову.

Минхо точно не знал, что послужило точкой невозврата, но предположил, что соприкосновение их голых коленок во время файтинг-игры. У Минхо-то были чувства, и ему этого было достаточно с лихвой, чтобы возбуждение накрыло волной, а потому он разнервничался, выругался и выкинул джойстик. Сказал: «Ой, отвали, не буду я больше играть». Интересно, а для Джисона… для Джисона соприкосновение их голой плоти тоже послужило этой самой точкой? Он не знал точно, да и не спрашивал более, было тяжело вспоминать даже, потому что это был,

это был, дорогой читатель,

первый и последний раз соприкосновения их тел и душ.

Джисон подразнил его немного за неумелость и излишнюю эмоциональность, пощекотал немного да навис над ним, вглядываясь в его глаза в темноте. А потом уже Минхо навис над Джисоном. И то первое чувство несравнимо со всеми последующими чувствами, да даже если сложить всю ту гамму чувств, которые он ощутил рядом с Хёнджином, они померкнут перед тем вечером, перед той ночью.

Неистово потянуло друг к другу. Минхо взял его за ягодицы и прислонился пахом к его паху, Джисон рвано выдохнул, не сопротивлялся. Руки у него были ватные такие, Минхо молчал, потом выпалил, чувствуя его напряженное естество в шортах:

— Можно?!..

Джисон имел силы только кивнуть.

А потом была темнота. Беспросветная. Она оставалась и по сей день в их отношениях, оттого так болезненны были все эти воспоминания. Нет, не умер он, никто в этой чертовой простой истории не умер. А просто, просто не получилось ничего. После той ночи они несколько дней избегали друг друга, потом немного поболтали на отвлеченную тему и разговорились вновь, уже не поднимая секрет той ночи. И Джисон просился несколько раз на ночевку к Минхо, а Ли не соглашался — боялся, что это повторится снова, и тогда уже точно назад пути не будет. Минхо после мыл свое тело неистово, желая избавиться от облепляющего его кожу отвращения к самому себе.

Интересно, как он там сейчас? Джисон.

Может быть, всё тогда получилось, будь Минхо хотя бы чуточку более добрым к себе. Если б он хотя бы попробовал открыть ту завесу неизведанного мира самой настоящей и самой взаимной любви, а не бежал от нее. И вот.

Он здесь.

Иногда он думал: «Как там Джисон, вспоминает ли он обо мне, а?» и запрещал этому свету гаснуть.

— Ну что, как ты? Может быть, мне сходить за какими-нибудь лекарствами? Скажи точно, что у тебя болит, — Хёнджин опустился на коленки перед кроватью и взглянул на Минхо снова так щенячье. Минхо затошнило, он не заслуживал к себе столь хорошего искреннего отношения и такой преданной любви, не заслуживал. Минхо не был верен ему. Пусть даже только во сне, только лишь в своей голове.

— Просто сходи за минералкой и купи какие-нибудь таблетки от тошноты.

Хёнджин поднялся, мягкая улыбка не сходила с его лица. Он был таким милым, таким заботливым, и когда Минхо становилось плохо, он был готов сделать что угодно для него. Хёнджин отправился в магазин, а Минхо снова остался наедине со своими мыслями. К горлу подступала тошнота, но когда он давил на корень языка, рвота не выходила. Что за чертовщина.

Телефон стоял на беззвучном режиме. Он поглядел в экран: парочка уведомлений о покупках по карте, несколько сообщений от Чана: «Я слышал от Чанбина, что ты заболел. Если пойдешь на больничный, я потом принесу тебе конспекты лекций. И напиши, как появится возможность». И еще одно сообщение от неназванного контакта.

«Привет, это Джисон. Прошло много времени с момента нашего последнего разговора. Прости, что появился в твоей жизни снова, если тебе не хочется, ты можешь не отвечать на сообщение…»

У Минхо внутри все содрогнулось. Оно содрогнулось и не встало обратно, оно было таким же диким, страшным и разрушительным, как движение тектонических плит планеты Земля. Он с жадностью читал строчку за строчкой, сообщение было огромным. Легкие что-то кололо, словно бы этот чертополох, проросший на диафрагме, стал разрастаться. Дверь отворилась, Хёнджин пришел домой с лекарствами.