Уэнсдей злилась.
Это можно было бы принять за обычное раздражение. За непрошедшую агрессию, что осталась следом после превращения. И плевать, что прошло уже два месяца.
Они с Энид встречались уже больше месяца, буквально позавчера провели ещё одно полнолуние вместе, но Аддамс злилась не из-за луны.
А потому что Йоко снова касалась её девушки. Снова обнимала. Снова смотрела, как на солнце, которым Уэнсдей наслаждалась. Как на солнце, которым Уэнсдей жила.
Аддамс не была ревнивой, отнюдь. Как и не являлась собственником. Может чуть-чуть. Самую малость.
Поэтому, рыкнув, не особо сдерживая вторую часть себя, которая была куда менее хладнокровной, она попросту отвела взгляд, стараясь читать. Стараясь концентрироваться на чем-то, кроме Энид.
Это было сложно.
Поэтому девушка прикрыла глаза, концентрируясь на внутреннем.
Она ощущала жажду. Будто бродила по пустыне все шестнадцать лет своей жизни, а теперь, оказавшись у такого светлого оазиса, всё никак не могла напиться.
Видимо, ей следует попросту нырнуть, уходя в воды с головой. Попросту утонуть в Энид, в синеве её глаз, что являются самым ярким в жизни Уэнсдей. И что она ни за что не желает терять.
Не желает делить с кем бы то ни было.
Однако, девушку выдёргивают из более приятных мыслей ярким смехом Энид. И тем, как Йоко с довольством стоит рядом. Гордая.
И Аддамс жалеет, что привычные серебряные клинки ещё не нашли себе замены в её рукавах.
Потому что кинуть какое-нибудь холодное оружие прямо у головы Йоко, вынуждая уйти, отступить от Синклер — казалось самым логичным. Приятным.
Но с очередным недовольством её когти протыкают книгу, а сама Уэнсдей побыстрее уходит.
Ей нужно остыть. Ей нужно вернуть своё хладнокровие. Она не сможет спрятать своё солнце под боком грозовой тучи. Даже если захочет. Даже если хочет. Это попросту убьёт её девушку, погасит, как пламя свечи под стеклянным куполом. А этого Уэнсдей ни за что не сможет допустить.
Поэтому, сидя в комнате и пытаясь писать (спойлер: не выходило), девушка лишь буравила взглядом белый лист. Ни единой строчки в голове, ни единой строчки в главе за последние две недели. И кроме того, насколько же она хочет, чтоб Вайпер прижалась к своей волчице. Как Уэнсдей к Энид.
Как же она хочет, чтоб одна блондинка снова поцеловала её. Снова коснулась. Снова щебетала рядом, теша собственничество девушки. Уделила ей время, отдав весь вечер на просмотр тех идиотских фильмов. Главное чтобы под боком Уэнсдей.
Главное, чтобы рядом.
— Хей, ты так быстро ушла, — и такой любимый, абсолютно нужный и прекрасный голос, заставляет рыкнуть недовольно. Когда-нибудь Уэнсдей научится контролировать себя снова. Глупый щенок.
— Ты была занята, — и Аддамс правда старается говорить без ревностных ноток, но не особо выходит. Ей не нравится испытывать такой голод. Ей абсолютно неприятно накидывать на свободолюбивую Энид ошейник. Он ей не подойдёт. Ни за что.
— Мы просто болтали с Йоко, — и чужие руки, так желанно опустившиеся на плечи, вынуждают не привычно расслабиться, а ещё больше напрячься. Из-за напоминания. Из-за того, как Уэнсдей прямо в нос тыкают тем, что она не может заставить девушку радоваться жизни также громко. Также ярко и светло. Тепло.
Не для неё.
— Энид. Волчица может ошибаться? — Аддамс резко стряхивает чужие ладони с плеч и встаёт. Защищается, обхватывая себя руками. Нос вверх поднимает и смотрит тяжело. Ровно. Без капли сомнения. Если волчица ошибается, то вот она — нет.
А вот Энид аж сдувается. Теряет тот блеск, которым зарядилась от вампирши. И Уэнсдей аж тошно становится. Что же она делает со своим вечным огоньком?
— Я о таком не слышала. А твоё проклятие может давать сбой? — и Уэнсдей лишь отводит взгляд. Хмурится, понимая, насколько же это… странно. Судьба действительно решила поиздеваться. Вопрос: над кем конкретно? Неужели та хочет, чтоб Уэнсдей задушила своей жадностью Энид? Перекрыла им обеим воздух, туша одну и заставляя другую пылать? Или хочет, чтобы та сгорела в ревности, покрывая алыми шрамами свою бледную кожу?
— Нет. Однако, я действительно считаю, что тебе лучше с Йоко, — отворачивается, скрывая как горячая кровь вновь прилила к щекам, окрашивая их в розовый. От этой фразы было неприятно и больно. Будто нож Крэкстоуна вновь пронзил, но в этот раз не живот, а сердце, проникая в межреберья и раня как никогда прежде. Медленно, протыкая каждый миллиметр сосудов и артерий, вынуждая глупый четырёхкамерный сосуд ускорить бег, пока не остановится.
Однако… Сзади раздаётся смех. Яркий. Будто Аддамс сейчас не резала себя, отпуская своё солнце для остальных, а являлась каким-то клоуном.
Поэтому она едва успевает моргнуть, когда оказывается подле Энид, зажимая ту между собой с когтями и столом. Рычит прямо в лицо Синклер. Показывает, насколько же она опасный зверь. Жадный. Голодный.
— Тш… Прости. Скажи то, что говорит волчица, когда смотрит на меня, — Аддамс не противится, когда её напряжённого лица касается горячая ладонь. Не получает пощечины, нет, наоборот, лишь мягкое касание, что превращает грозу в слепой дождь [идущий в свете солнца, дождь при радуге]. Не отводит тёмного взгляда от бескрайних омутов тёплого моря Энид. Океана. И шумно выдыхает, втягивая когти. Прижимая Энид ладонями к себе.
— Ты. Моя. И я хочу накормить Йоко чесноком, — и Энид не кажется уж больно удивлённой. Не кажется и пораженной такому порыву ревности. Лишь продолжает ласково касаться щеки Уэнсдей. Успокаивать.
— Мы друзья с Йоко. Я твоя, Уэнсдей, — однако, это абсолютно не успокаивает Аддамс, вынуждая её вновь выпустить когти и с шумом царапать дерево стола.
— Она смотрит на тебя, будто ты её солнце.
— Тише. Иди сюда, — Энид, абсолютно спокойная, будто сейчас не на неё рычали, вынуждая атаковать, лишь прижимает Уэнсдей к себе. Позволяет уткнуться носом в изгиб шеи. Дышать её запахом. Осознавать, что так близко стоять позволено лишь её ревностной волчице. Её малышке… — у Йоко есть Дивина. И поверь, когда она с ней, то от вечных шуток не остаётся и следа. Дыши, Уэнсдей. Чего ты хочешь?
— Тебя, — Аддамс сильнее когтями впивается в стол, выпуская всю свою злобу (уже на саму себя) на это несчастное дерево. Как хорошо, что Вещь не видит такую слабость. Не видит как Уэнсдей похожа на своих родителей, если дело касается Энид.
— Я тоже тебя хочу, Уэнсдей, — и шёпот Энид, что раздаётся так близко, вынуждает Уэнсдей губами прижаться к горячей шее. Поймать стук чужого сердца на кончике языка. Лишь бы не скулить. Не показать, какой же она… волчонок рядом с этой волчицей.
— Ты вызываешь во мне бурю эмоций. И если та вырвется, я… Тебе будет плохо. Voglio conquistarti non solo con baci e tocchi innocenti [Я хочу заявить на тебя права не только невинными поцелуями и касаниями. (Итал.)].
— Ты боишься причинить мне боль? — Энид говорит тихо и спокойно, позволяет Уэнсдей касаться себя. Успокаиваться. Набираться необычайного контроля, который появился не так давно. Хотя, честно говоря, Энид сама поражена, как всё ещё стоит на месте. Как выдерживает без криков и нападок. Они будто поменялись местами: холодный рассудок теперь принадлежал Энид.
— Si, — и даже скудного познания Синклер хватает, чтоб понять, что шепчет Уэнсдей. Поэтому мягко отрывает её голову от своей шеи. Улыбается с такой нежностью, что брюнетка едва ли выдерживает такие эмоции напротив. Вздыхает, прижимаясь лбом ко лбу Энид.
— Ты моя пара. Волки моногамны. Поэтому я тебя не боюсь. И ты себя не бойся. Говори всё, что хочешь, Уилла, — и она продолжает поглаживать девушку по голове. Позволяет Уэнсдей спрятать наконец-то когти и изгнать этот… голод. Хотя бы в тёмную комнату, которых в её душе было полно.
— Quando sono vicino a te, ho sempre sete [Я всегда испытываю жажду рядом с тобой (Итал.)]. И я думаю, тебе стоит выучить итальянский. Пусть и есть вероятность, что я перейду на испанский, лишь бы не… Смущать тебя.
— Смутить меня? — Энид посмеивается, стараясь не потерять нить диалога, пока слушала этот незнакомый ей язык. Этот… Чарующий тембр.
— Да. Рядом с тобой, il mio lupo solare [Моя солнечная волчица (Итал.)], я готова стать такой же ненасытной, как мои родители.
— Forse ho già capito qualcosa [Возможно, я уже что-то понимаю (Итал.)], Уэнсдей… — и, видя пораженный взгляд своей девушки, Энид искренне хихикает, порождая этим звуком ещё бо́льшую дыру в груди напротив. Как же Уэнсдей влюблена.
Поэтому она сама, понимая, что когтей больше нет, обхватывает Энид за талию, удерживая рядом с собой. Этот огонёк. Её сердце.
— Как много ты понимаешь? И как давно? — осознавая, что только не говорила, надеясь, что Энид не знает этот язык, Уэнсдей краснеет. Сжимает талию рядом с собой крепче, боясь, что уйдет без этого жеста. Спрячется, смущаясь.
— Некоторые слова ты произносишь очень быстро. Но я умею пользоваться гуглом, la mia luna [Моя луна (Итал.)], — Энид тоже безумно смущается. Играется подушечками пальцев с выбившимися прядками тёмных волос, избегая взгляда девушки, — но я тоже хочу тебя не просто рядом. И понимаю твой голод. Точнее, у меня есть вариант, как его уменьшить.
— Parece que ahora cambiaré al español para ocultarte mis pensamientos sucios [Кажется, теперь я перейду на испанский, лишь бы скрыть от тебя свои грязные мысли. (Испан.)], — Уэнсдей шепчет это, выдыхая шумно в сотый раз за последние десять минут. А после всё же ловит недовольный взгляд Энид, понимая, что та выучит и испанский, и французский, и латынь лишь бы понимать её, — не заставляй меня сознаваться в своих постыдных желаниях.
— То есть, мои желания тоже являются постыдными? — Энид идёт ва-банк и Уэнсдей едва ли сдерживается, чтоб не упасть ниц пред твёрдым взглядом своей волчицы. Что она с ней делает…
— Нисколько. Я готова дать тебе весь мир, il mio solare [Моё солнце]. Убить каждого, на кого ты покажешь. Спасти тех, о ком попросишь. Я готова стать на колени, лишь бы видеть твою улыбку. Слышать твой смех. И знать, что твой взгляд прикован ко мне. Только ко мне.
— Не забывай, что это взаимно. Ну… Я готова рыть с тобой могилы, но не часто! И… И выполнять твои пожелания. Даже те, которые сейчас вызывают лишь отторжение. Типа… Охота? Вчера ночью ты ведь хотела поймать зайца, почему…
— Тебе не нравится кровь. Мои желания ничтожны и грязны. Ты не заслуживаешь подобного партнёра.
— Ещё одно слово, Аддамс, и я заставлю жениться на мне в стиле твоей семьи, чтоб ты точно приняла это, — Энид порыкивает и Уэнсдей расплывается в улыбке. Безумной. Маниакальной. Как же прекрасна её волчица в гневе.
— Без колец, клятв и ненужной бумажки — я твоя, пока моя душа не превратится в прах.
— Звучит как клятва, Уилла, — и Энид успокаивается, нежно касаясь кончиком носа чужого. Обхватывает за шею, приседая на столешницу, чтоб быть одного роста, — и в следующий раз мы идём на кого-то побольше, чем заяц. Помни, это я победила Хайда, — и гордая улыбка, которая тревожит кривые, но такие прекрасные шрамы, заставляет некогда мертвый орган в груди напротив сильнее забиться, обливаясь кровью.
— Моя альфа… — и Энид вновь тушуется, однако, тут же млеет, потому что Уэнсдей проводит по её левой щеке кончиками пальцев. Ласкает и чистую, такую мягкую, кожу, и грубые шрамы. Вынуждает шумно выдохнуть.
— Уэнсдей… Нам правда надо обсудить твои желания… Наши желания.
— Мои желания — это твои желания, Энид. Ma se hai bisogno di dettagli: sono attratto da te come se avessi ancora un minuto senza di te — e esploderò [Но если тебе нужны подробности: меня тянет к тебе, как будто ещё одна минута без тебя — и я взорвусь (Итал.)], — Уэнсдей, пусть и скрывается всё за тем же итальянским, не имея сил признаться Энид в каждом своём желании, говорит медленно, позволяя глазам своей волчицы смотреть на тёмные губы, пытаясь до конца понять, что конкретно говорит её странная пара.
— То есть… Ты готова к новому этапу? — зато Энид уточняет на давно знакомом себе языке, мягко ловит руки Аддамс и поднимает те к своим губам, оставляя на каждом пальце и белой костяшке трепетный поцелуй.
И Уэнсдей не может ничего ответить, видя, как сладкие и яркие губы оставляют слабые розовые следы на её руках. Как сердце опускается ещё ниже, тревожа что-то в животе.
— Caspita, tesoro [Чёрт возьми, дорогая. (Итал.)], — Она выдыхает, заглядывая в небытие голубых глаз. Не может оторваться, не может отвести свои. Понимает, что тонет. Ощущает, как пёстрые крылья внутри поднимают наверх, — Да. Если это… приемлемо. Для тебя, — Уэнсдей всё ещё тяжело говорить честно и без утайки, показывать, как ей важны чужие личные границы. Что её личные границы важнее своих. И как она боится их нарушить своей жадностью. Своим желанием, что уже давно не могло найти выход, кроме мучительно долгих поцелуев, после которых обеим девушкам требовался душ.
Уэнсдей — ледяной, чтобы хотя бы попытаться вернуть холод в свой разум.
— Ого, ты ругаешься… — Энид смеётся, посылая ещё больше невидимых иголочек по чужой коже. Вызывает мурашки одним своим горячим дыханием по чужой прохладной плоти, — я больше волнуюсь о твоих границах. Ты… Это не слишком?
— Мне прельщает возможность пытки в твоих руках, — Уэнсдей никогда не говорит, что доверяет Энид, слова лишь пустой звук. Лучше показать. Поэтому ловит её руку и отражает касания.
Пробегается слегка сухими губами по нежной коже. Оставляет едва заметные влажные поцелуи и смотрит в глаза, боясь перейти границу. Скорее проверяя её. Смотрит, как далеко может зайти.
Ведь если Энид не скажет, то Уэнсдей поглотит её полностью.
Но нет.
Энид больше не смеётся. Ничего не говорит, спуская рычажок в голове. Она внимательно, затаив дыхание, смотрит на Уэнсдей, особенно на место, где соединяются губы и кожа, а после тяжело сглатывает, когда брюнетка слегка кусает чужое запястье. И её глаза становятся темнее. Опаснее.
Тихий солнечный океан покрылся грозой. И у Уэнсдей даже волоски привстали от ощутимого статического напряжения.
— Sei bello [Ты прекрасна (Итал.)], — Энид выдыхает это явно без какого-либо злого умысла, но, ушедшее в низ живота сердце Уэнсдей, резко оказывается в глотке тяжёлым комом, что никак не желал проваливаться обратно.
— Я понимаю, что глаза называют зеркалом души, Энид, — Аддамс приподнимает уголок губ ещё выше, нежели раньше, даря комплимент в ответ, — иди ко мне, il mio cuore [моё сердце (Итал.)], — и, резко прижимаясь к Энид, что так и сидела на её столе, она целует свою девушку.
Не сдерживается, показывая, какой же голод та породила в её душе. Какое же желание теперь покоится в глубине её чёрных глаз. Какой среднестатистической становится под светом своего солнца. И как сильно она похожа на родителей, если рядом её человек, пусть и слегка покрытый шерстью в полнолуние.
И Энид не даёт покоя даже сейчас, отвечает, позволяя себе языком коснуться чужих губ, чтоб ещё дальше пройти. Чтоб через секунду, когда Уэнсдей откроется ей, сплестись с ней в новой борьбе.
И этот поцелуй был… Вау! Энид бы не смогла описать его, несмотря на свой опыт чтения разного рода литературы.
Зато Уэнсдей может. Хотя… Точно не сейчас. В данную минуту её руки ласкают талию рядом с собой, сжимают, едва не выпуская когти, чтобы оставить следы и пометить, не причиняя вреда. Сойти с ума. Действует, пока одного роста. Прижимает ещё ближе, чтоб единым целым стать, протиснуться меж едва разведённых ног, пасть ниже, чем когда-либо. Чтоб воздух только на двоих был.
Однако, Энид отстраняется, тут же утыкаясь в её шею, и Аддамс не может сдержаться, роняя тихий скулёж. Желанный. Недовольный.
— Подожди… Мне всё ещё нужен воздух, — и, снова посмеиваясь, пускает горячие волны на шею Уэнсдей, порождая в той внутреннюю дрожь. Почти щекотно, но от этого трепещет всё. Её Луна чуть склоняет голову, без слов давая Энид зелёный свет на ласку некогда бесчувственного участка собственного тела.
И волчица прекрасно всё понимает. Убирает косичку за плечо, тут же ловя губами едва бьющуюся венку на шее. Языком касается осторожно, следя за дыханием Уэнсдей. Надеясь, что это не будет перебором. Что ускоренное дыхание - правильная реакция на ту пытку, которой Энид накроет её с головой.
Но, не видя каких-либо протестов, продолжает самую невинную и незатейливую ласку, пока едва живая Уэнсдей трепетно водит по её талии. Забирается под рубашку, касаясь горячей, будто пылающей, кожи.
И неожиданно для всех — мычит. Вечно молчаливая Аддамс, которая даже рычит с сипом, будто шипение змеи, мычит чересчур громко и довольно.
А всего-то и нужно было — слегка прикусить её кожу.
— Какая ты чувствительная… — и Энид тут же целует ещё горящий след, лишь подливая масла в огонь.
— Ты могла бы закрыть свой рот более… — и Уэнсдей с чересчур довольной улыбкой прикрывает глаза, откидывая голову ещё больше. Давая девушке вдоволь пометить её. Прижаться настолько крепко, как хочется Энид. Впиться в её кожу каждым клыком. До крови.
Но её волчица всё ещё контролирует себя, поэтому пока без крови. Пока.
Энид правда находит губам более лучшее место, осыпая поцелуями нежную кожу, что от прикосновения её губ становилась теплее. Ярче. Наверное, помада не до конца осталась на пальцах брюнетки, вот и пачкала её шею.
Энид не ставит засосов, но невидимые следы, которые ещё долго, она знает, будут гореть на коже её пары, уже достаточная метка. По крайней мере — сейчас.
— Уэнсдей… Un collo non mi basta [Мне мало одной шеи (Итал.)]… Как ты смотришь, чтобы мы…
— Постель? — девушка едва приводит себя в сознание, возвращаясь из приятного места, где всё внимание Энид сконцентрировано на ней одной. Поэтому перебивает и тёмными не сколько из-за цвета, сколько из-за расширенных зрачков, глазами смотрит в голубые, которые также темнее стали. Почти сравнялись с её чёрными омутами. Океан - вторая бездна, так?
Ох, Энид…
— Тебя… Тебе нормально? — Аддамс делает шаг назад, позволяя девушке спрыгнуть со стола, а после кивает, протягивая руку и сплетая их пальцы, пока утягивала к… Кровати Энид. Удивительный выбор. Но она ни за что не признается, что это сделано лишь из-за близкого местоположения той. И из-за того, что она мягче. Из-за комфорта.
Она садится на край и, без отрыва наблюдая за Энид, которая скинула пиджак, оставаясь в одной выбившейся из юбки блузки, старается ровно дышать. Не показать, что даже такая невинная вещь вытворяет с её внутренностями. Перемалывает их через мясорубку, нашинковывая каждый миллиметр иголкой, пропитанной ядом. Прекрасно.
— Уэнсдей… — и, видимо, ей было мало абсолютно сошедшего с ума взгляда, ибо Энид не села, как обычно рядом, а залезла на бедра своей соседки. Прижала её к себе и этой яркой постели, буквально говоря, что никуда та теперь не денется.
Аддамс бы и не посмела вырваться от такой сладострастной пытки.
— Энид, — брюнетка вторит имя своей любви и, мягко обхватив её галстук, заставляет наклониться, тут же находя куда более ярко стучащую сонную артерию губами. Усмехается довольно, ощущая крепкое сжатие на своих плечах. И кусается. Показывает, что с ней вытворяла меньше минуты назад сама же Синклер. Как вынуждала глотать незнакомые ощущения, покрываясь мурашками, будто перед ударом молнии.
— Уилла… — однако, Уэнсдей не дают достаточно насладиться вкусом её сладкого и горячего солнца, потому что… Энид давит на плечи чересчур сильно, вынуждая упасть на мягкую ткань.
И, несмотря на то, что её ноги всё ещё касались пола, Уэнсдей не выглядит чересчур недовольной. Даже наоборот. Смотрит из под полуприкрытых ресниц, словно дразнит. Вызывает на игру, где они обе будут проигравшими.
Поэтому, не давая Энид времени, чтоб та извиняться начала, или спрашивать что-нибудь ненужное, тянет её за галстук. Как хорошо, что не сняла.
Их поцелуй в горизонтальной поверхности сразу же повышает градус. Накаляет воздух, делая его ощутимо густым. Заставляющим Уэнсдей жалеть, что та также хотя бы черный пиджак не сбросила. Чтоб прижалась к своей огненной девушке каждым миллиметром тела. Кожи. Раздеться рядом с ней не кажется чем-то постыдным. По крайней мере, сейчас, пока сама Энид, всё ещё проверяя их границы, медленно поднималась пальчиками по рёбрам Уэнсдей, явно собираясь коснуться груди.
И кто Аддамс такая, чтобы посметь запретить?
Поэтому и прикусывает губу Энид, когда та наконец-то накрывает её сердце. Пусть сквозь ребра, кожу и одежду, но всё же. Сжимает мягкую грудь, вынуждая на одну секунду замереть, раскрывая беззвучно рот, выпуская часть души наружу, чтоб через мгновение снова прижаться к её губам. Показать, что, разумеется, та делает всё идеально. Что Энид Синклер идеальна для Уэнсдей Аддамс.
И как же приятно по телу Уэнсдей пробегали толпы пауков, пока Энид столь жадно касалась её. Как посылала огненные импульсы к сердцу, что вновь спустилось в низ живота.
Теперь же, получив одобрительные вздохи и тихое мычание от Уэнсдей, её руки, что столь крепко прижимали Энид к телу под собой, не давая им обеим продыху, поднялись выше, притягивая светлое личико, обрамлённое цветными прядями, к себе. Чтобы осыпать поцелуями щеки. Скулы. Линию челюсти и снова шею, оставляя наконец-то там что-то похожее на слабый, очень слабый засос. И пусть уже к вечеру от едва заметного синяка не останется и следа, Уэнсдей безумно пожалела, что не перешла грань их невинных отношений ещё раньше.
— Я хочу… Расстегнуть рубашку… И снять с тебя пиджак. Можно? — Энид, её прекрасная, восхитительная волчица, снова в глаза заглядывает, а Уэнсдей не видит ни одного варианта, как отказать ей, пока непривычный жар распространяется по всему её телу.
Как наркотик. Теперь понятно, почему люди действительно настолько сконцентрированы на плотских утехах. Если это лишь предварительные ласки и их первый раз, Уэнсдей воистину восхищается будущему, что ждёт девушек. И поэтому кивает, абсолютно несдержанно. Без стеснения. Не отрывая взгляда, чтобы её маленькая девочка не усомнилась.
— Уилла, — данное сокращение собственного имени уже абсолютно приелось. Тем более из уст Энид, пока её пальцы пытаются открыть больше белоснежной кожи. Но, не выдерживая, попросту выдёргивают пару пуговиц, тут же с наслаждением прижимаясь губами к ямочке, где соединялись шея и плечо.
И Уэнсдей не может ничего с собой сделать, кроме как выгнуться, прижимаясь ещё сильнее. Показывая, что она не фарфоровая и любое крепкое, резкое и псевдо-жёсткое касание Энид заставит её пылать ничуть не меньше, чем нежное.
Но Энид крепкий орешек. Она лижет неторопливо. Проходится языком по коже, собирая вкус Уэнсдей. Стараясь запомнить не только запах, что уже родным казался, но и это.
И Уэнсдей позволяет делать с собой всё, что заблагорассудится. Приподнимается на локтях, сбрасывая пиджак, без которого легче ничуть не стало. Жарко. Противно.
Ткань неприятно касается пылающей плоти, и Уэнсдей бы с радостью променяла ту на раскаленные, будто металл, руки своей Энид. На её губы, что ожогами по всему телу остаются.
— Боже, Уэнсдей… Sei più dolce del miele [Ты слаще мёда (Итал.)]… — и Энид, решившая снова заглянуть в глаза Уэнсдей, улыбалась чересчур ярко, настолько, что брюнетке не хотелось отводить взгляда. Если бы взгляд Синклер оставлял ожоги — Аддамс первой бы предстала перед той, не страшась боли. Потому что рядом с Энид той нет. И та будто, никогда не маня, вынуждала послушно лежать, позволяя делать всё, что ей захочется, пока Уэнсдей трепетно перебирала блондинистые пряди с окрашенными кончиками. Сжимать слегка, показывая что тоже имеет власть. Что тоже может быть такой.
— Mi fai battere il cuore al ritmo del tango [Ты заставляешь моё сердце биться в ритме танго (Итал.)], — и понимающее выражение лица — это то за что Уэнсдей была готова умереть прямо сейчас. Страсть ещё не до конца затуманила разум, позволяла выцепить понятные слова и утонуть в разгорячённой нежности итальянского.
Почему танго? — потому что танец страсти. Потому что ритмы скачут также, как её пульс. Потому что жарко. Потому что, обожая мрачную музыку, Уэнсдей будто впервые ту слышала. Даже если забыть, как сильно ей не нравилась попса. Энид стала исключением. Энид была исключением. И им останется до конца времён.
— Я тоже люблю тебя, Уэнсдей, — и пусть Аддамс не говорила ничего о своих чувствах, она снова потягивается и целует Энид. Снова захватывает её губы. И они неловко, несколько торопливо, перемещаются полноценно на постель, чтоб никому не было некомфортно, пусть Уэнсдей и говорит, что ей подобное нравится.
Поцелуи и почти невинная ласка сорвали с её шкафа, в который Аддамс прятала свои голод и желание, петли — поэтому её руки, готовые при малейшем знаке от Энид убраться вновь в волосы для глубоких поцелуев, принялись расстёгивать чужую рубашку. Торопливо, но аккуратно, почти сдержанно открывая всё больше светлой, мягкой и столь прекрасной кожи её опасной волчицы со следами доблести. Шрамы.
Пальцы, соскользнув по талии, вызвали вибрацию по всему телу сверху, принялись нежно осыпать лаской слегка грубых подушечек пальцев её шрамы. Мурашки, захватившие Энид тут же перекочевали и к Уэнсдей.
— А я… Могу? — Уэнсдей едва ли сдержалась, чтоб не закатить глаза на данный, абсолютно глупый и неуместный вопрос, однако, теряясь в голубых глаз перед собой, лишь кивнула, не доверяя голосу.
Или попросту боясь, что он скажет лишнее, что действительно может смутить блондинку. Что волчица внутри будет говорить о желаниях куда лучше, чем она.
Ну разве не ясно, что от резких и таких же жадных касаний — ей лишь жарче становится?
И, будто умея читать мысли, Энид окончательно раскрывает торс своей благоверной, срывая оставшиеся на честном слове пуговицы резким движением. И Уэнсдей, не понимая своё тело, попыталась сжать от данного вида бедра, однако… Ей не позволили, ставя колено.
Внимательная негодница.
— Не закрывайся, если планируешь продолжать, — и Энид так внимательно смотрит в глаза, будто говоря, что остановится, если Уэнсдей действительно об этом прямо скажет. Оттолкнёт. Но Аддамс лишь срывает чужую рубашку вместе с галстуком, пусть с помощью последнего можно было крайне эффективно прижимать девушку к своим губам, а после, приподнимаясь, позволяет и с себя этот нежный предмет снять. Откинуть… Куда-то. Ей всё равно. Позже подберёт и, может быть, слегка побурчит, что белая вещь валялась на полу. А сейчас… Сейчас Уэнсдей притягивает свою сильную альфу за шею обратно к губам, позволяет ощутить каждое «да», которое попросту сгорит меж ними.
И она бы могла так очень долго целоваться, пока Энид, стараясь ещё ближе стать, не прижала колено к… Боже.
Уэнсдей будто током ударило. И она даже вздрогнула, пытаясь ни то выбраться из крепкой хватки своей Энид, либо прижаться ещё сильнее.
— Прости… Прости. Я не буду. Понимаю. Не торопимся.
— Нет… Повтори эту пытку, mio sole [моё солнце (Итал.)], — всё же понимая, что это… Приятно, Уэнсдей и сама пониже спустилась, прижимаясь своим горячим естеством к колену Энид. Слегка потерлась, тут же крепче впиваясь ноготками (благо, что не когтями) в твердые мышцы плеч (пока) мисс Синклер. Даже шумно выдыхает, заставляя тёмные ресницы трепыхать, а щёки покрываться ещё более явным румянцем.
— Уэнсдей… — и Энид снова склоняется к шее. Целует более активно. Лижет. Прикусывает белую кожу, оставляя более заметные следы. И руку опускает на чужую грудь, что уже не скрыта под ненавистной белой рубашкой. Оглаживает вставший сосок сквозь чересчур тонкое белье. Разумеется, чёрное. Насколько же плотные у них рубашки, что то заметным не было. Может от этого их тела столь разгорячились?
И ножкой своей слегка толкается. Водит. Энид явно опытнее. Энид знает, что ощущает нежное тело возлюбленное под ней, пока столь крепко цепляется за каждый участок кожи. И Энид нисколько не обижается на болезненные ощущения, потому что… Свести с ума хладнокровную Уэнсдей — разве не достижение? И та такая открытая, такая желающая — только рядом с ней. Кажется, Синклер сполна ощутила тот голод, что держала Уэнсдей в себе столько времени. Какая крепкая девушка…
— Если я… Отодвину лифчик — тебе будет комфортно? — и она слегка тянет тот вниз, касаясь кончиками пальцев, короткими ноготками, по нежной мягкой плоти. Но, так и не коснувшись соска, возвращает всё на место, заставляя Уэнсдей недовольно выдохнуть. Тихо зарычать, показывая что с ней играть не стоит.
Кажется, ответ очевиден, но Энид не двигается дальше без прямого ответа. Слишком уж ценит согласие.
— Энид… — Уэнсдей недовольно ёрзает, посылая от низа живота ещё больше разрядов тока по своему телу, старается таким образом поторопить Энид. Но, её наилучшая мучительница, лишь внимательно в глаза смотрит, дразня лаской руки. Пальцев. Не давая то, чего сама желает, судя по напряжённым желваками и губам, — сними. И свой.
— Impaziente [Нетерпеливая (Итал.)], — видимо, видя, как её не самое лучшее произношение, но итальянский, влияет на брюнетку, Энид выучила уйму прилагательных. Какая же умная девочка. За месяц научилась понимать ту, кто с пелёнок говорит на данном языке. Её умная волчица.
Но, не давая Уэнсдей поторопить её ещё как-нибудь, всё же выполнила её просьбу-приказ, цепляя застёжку, пока Аддамс выгнулась от очередного крепкого прижатия колена к её единственному слабому месту, что всё ещё прикрыто было несколькими слоями одежды.
И, кинув ненужный предмет одежды, Энид уже думала склониться и попробовать розовые горошинки самым кончиком языка, чтобы ещё больше раздразнить свою девочку, показать как много ощущений та упускала всё это время. Увы, была остановлена крепкой хваткой от Уэнсдей, что, явно отвечая на её непонимающий и взволнованный «неужели я перешла черту» взгляд тем, как мягко спустила бретельки бюстгальтера Синклер.
Ох, точно.
— Хочешь всё поровну, я запомню, — и, несколько нервно, ибо одну грудь также шрам коснулся, стягивает с себя бежевое белье, с волнением смотря на Аддамс. Не то, чтобы считала себя некрасивой, но… до дрожи в пальцах хотелось услышать хоть какой-нибудь комплимент от Уэнсдей.
— Тебе некомфортно, — она даже не спрашивает, когда спускает свои руки и накрывает чужие полушария, скрывая их снова, пусть и в ладонях прохладных. И Уэнсдей, не торопясь, слегка приподняла их, выглядя… Удивлённой?
О да, её поражало, насколько же грудь, что была лишь на размер больше её, тяжело лежала в руках. И какими же мягкими те были. Приятными. Как подходили к её музыкальным пальцам.
— Уилла, пожалуйста… Дай мне коснуться тебя, — недовольно дёргает ножкой, надеясь очередным разрядом тока привести Уэнсдей в нужное ей состояние, когда вся ласка направлена только на Аддамс.
— Sembri una dea uscita da un dipinto rinascimentale [Ты словно богиня, сошедшая с картин эпохи Возрождения (Итал.)]. Дай мне тоже насладиться тобой, Энид, — девушка, которая столь легко металась между языков, заставляла Синклер сходить с ума, потому что ни одно слово так и не было понято.
Касания Уэнсдей убирали абсолютно все познания из её головы, но то, как мягко произносились, заставляли уголки губ приподниматься в улыбке, а плечи — расслабляться в покое.
И, конечно, как бы ей не хотелось показать все прелести интимной ласки в сторону своей возлюбленной, она была вне себя от радости, что Уэнсдей действительно наслаждалась её телом. Конечно, будто могло быть иначе.
Но всё равно приятно. До стонов тихих, что даже сквозь сжатые губы срывались. Прорывались навстречу к внимательной Аддамс, которая изучающего взора от пары не отводила.
— Пожалуйста… — было непонятно, о чём конкретно просит Энид: то ли продолжить ласку, то ли наконец-то сдаться, но ответ пришёл сам собой, когда она, поймав запястья Уэнсдей, сжала те над её головой, лишая доступа к своим грудям. Но прижимаясь мягкой плотью к напряжённой под собой.
— Avevi promesso di soddisfare la mia fame. È ora di iniziare [Ты обещала утолить мой голод. Самое время начать (Итал.)], — Уэнсдей усмехается, однако, не долго музыка играла, не долго девушка радовалась, что сводила блондинку над собой с ума, потому что её мягкие, всегда касающиеся с трепетом и клубникой, губы прижались к губам снизу. Оборвали смешок, украли весь воздух из лёгких, заменяя его патокой.
И, продолжая держать руки Уэнсдей в крепкой хватке, она водила кончиками пальцев по чужой талии. Цепляла игриво школьную юбку, которую смяли до ужасного состояния своими играми в постели. Мучила, не давая продолжения.
И дрожь, которую Энид ощущала почти каждой клеточкой тела, вынуждала её двигаться агрессивнее, активнее. Отбросить игры и наконец перейти к основной части, желая поскорее показать Уэнсдей кульминацию сегодняшних игр. Утолить её голод, как обещала.
— Уэнсдей… Помнишь, что ты сказала однажды, когда решила прекратить просмотр Отпетых мошенниц для поцелуя? — шепча это прямо на ушко своей уже не такой и холодной девушки, Энид слегка укусила кончик её ушка, посылая новую волну электрического разряда. Даже на физическом уровне чувствует, как плечи вздрагивают, а сквозь сжатые губы пробивается стон.
— Энид… Сейчас не время для диалогов… — но Уэнсдей хмурится, правда стараясь вспомнить, что именно она сказала. Но в голове кроме касаний Энид и желания прижаться ещё сильнее — оглушительная тишина. Что с ней сделала эта волчица, ужас.
— Ты сказала на итальянском, что моя сила заставляет тебя чувствовать себя оголённым проводом. Это было после того, как я сжала тебя едва ли не до хруста. Что ты чувствуешь сейчас? — и снова ласка уже слегка розовых ушек, из-за чего Уэнсдей лишь крепче прижимается к Энид, не имея возможности коснуться. Сама, как глупый подросток, потирается о бедро девушки, напоминая, что они тут не для разговоров собрались.
— Энид… — но, раз её волчице интересно, та соберёт себя по частям, но постарается ответить. Постарается найти среди «Энид, ещё, пожалуйста, сделай со мной что-нибудь, убей меня своей любовью» что-нибудь о чувствах, — с тобой мой пульс становится хаотичным, — и, судя по усмешке, потому что Энид знает, как медленно и спокойно обычно стучит чужое сердце, ответ был удовлетворительным.
И заслуживал вознаграждения, поэтому Энид слегка меняет свои ноги местами, тут же заменяя колено рукой.
Осторожно прислоняется раскрытой ладонью к горячему центру своей девушки, пока губы продолжают терзать её шею.
И если Уэнсдей ощущала удары шокера от колена, то сейчас — будто села на электрический стул. Поэтому тут же дернулась, вырываясь из крепкой хватки и зарываясь пальцами в мягкие волосы. Руша их, сжимая, чтоб Энид никуда не исчезла.
— Ты испортила бельё и колготки… — и почему-то, слыша такой восторженный вдох, Уэнсдей даже не задумывается, насколько же она была возбуждена. Насколько нуждалась в касаниях Энид именно там.
— Я… Сделай что-нибудь, Энид, — это не просьба, как бы трепетно та не звучала. Это мольба. Её голос такой нуждающийся, слабый и тихий, наполненный всей палитрой красок, что у блондинки нет ни единого варианта не исполнить её маленький приказ.
Поэтому она, начиная более точечно и с нужной силой кружить по скрытому одеждой клитору, спустила свободную теперь руку на грудь Уэнсдей. Коснулась тёмного соска, приласкала, показывая, какая же её не тактильная девушка всё же чувствительная. Желанная даже с этими холодными иглами.
— Всё в порядке, дорогая? — снова укусив тонкую кожу на шее и прижавшись к ушку Уэнсдей, Энид, не смотря на их отнюдь не безобидное занятие, спрашивала нежно и трепетно, и уйма муравьёв, что бегали под кожей Уэнсдей сконцентрировались лишь в точках их касаний.
— Да… Энид, — чуть жёстче повернув голову девушки к себе, накрывает её губы в поцелуе в попытке скрыть стоны, что рождались от касаний. Пытается, но лишь более явно даёт ощутить её желание. Уэнсдей потерпела крах.
Потому что Энид целовала её отнюдь не нежно. Потому что обе её руки старались над эрогенными зонами, превращая Уэнсдей в единую точку удовольствия, пока рядом блондинка.
И разве можно было сдержаться, пока та осознавала, как даже сквозь одежду это лекарство от проклятия делает проклятую настолько влажной? Какой нуждающейся становишься лишь рядом с ней? Как открываешься с новой точки зрения?
И это всё принадлежит лишь им двоим. Никто и никогда не смог бы достичь такого же рядом с девушками.
Поэтому, неосознанно (или всё же понимая, что делает) Уэнсдей подставлялась под касания Энид. Под её ласку. Лично напирала на пальцы, желая ощутить их более явно. Но, видимо, у Синклер были свои планы на сегодняшний вечер и ночь. Она не проникала под тонкие чёрные колготки и такое же тонкое бельё, решив, видимо, проверить их границы.
Что ж, как оказалось, рядом с Энид у Уэнсдей те напрочь слетали. Казалось, предложи ей девушка что-нибудь абсолютно странное, Аддамс была б согласна. И ножки податливо развела. Ох, что же с ней делает Энид…
Ласка всё лилась от этой волчицы, что и щипалась, и нежила, и кусала, тут же зализывая свои метки на чужой коже. Такой родной. Такой… Вкусной.
Поэтому, теряя себя старую и находя что-то новенькое, Уэнсдей не смогла продержаться долго. Наверное. Впервые в жизни та потеряла счёт времени, не смея больше опираться на такт своего сердца.
Энид свела с ума её тело, подчиняя себе ещё больше. Вынуждая желать так, как ничего и никогда.
Поэтому, когда её тело пронзила стрела, пропитанная каким-то нейролептиком, из-за чего каждая мышца тела вначале напряглась, будто при видении, а после сразу же расслабилось, мешая даже удержаться за Энид. Как тело начинает слабо подрагивать, словно каждую мышцу стимулируют мелким током.
И она ощущала лишь слабость. Не только физическую. Зарекалась же плакать, но всё равно скрыла лицо в склонившейся к ней Энид, ощущая, как соленые дорожки от пережитого приятного опыта пусть и быстро пересыхают, но тревожат.
— Уэнсдей? Всё в порядке? — тут же убирая слегка влажные пальцы от чужого белья, скрывая свою маленькую девочку в широких и крепких объятиях, Энид искренне волновалась. И только сейчас поняла, что Уэнсдей прокусила ей губу во время оргазма. Но ничего, привкус металла не так пугает, как влага на собственной горячей коже.
— Mi hai rotto come un vaso [Ты разбила меня, подобно вазе (Итал.)]. Да, я… В порядке, — нежась, прижимается обнаженным торсом к такой же обнаженной Энид. Голова была в тумане. Причём настолько густом, что даже видение от Хайда было лишь родниковой водой. Уэнсдей, честно говоря, не особо могла понять, точно ли собственное сердце бьётся столь трепетно в её груди — или это она так хорошо ощущает стук Энид?
Но её это сейчас не волнует. Она медленно возвращает себе контроль над собственным телом, а после, с хитрой ухмылкой, заглядывает в голубые глаза, да ведёт кончиком слегка острого ноготка по животу Энид.
— Что… Боже, Уэнсдей… — напрягаясь от такого касания, что посылало только приятные ощущения, Аддамс с наслаждением приласкала выделяющийся пресс своей девушки, — тебе не обязательно… Всё в… В порядке.
— Я хочу заставить тебя хотя бы на секунду ощутить то, что чувствую я и вне постели, — и, так не сменяя позу, наслаждаясь тем, как Энид нависает над ней, Уэнсдей нагло, без какого-либо стопа, расстегнула уже первую пуговицу юбки.
— Боже, да. То есть, если хочешь, если тебе… Комфортно. Я твоя, — и, склоняясь, скрывая своё лицо в плече и шее Уэнсдей, Энид нисколько не помогала, как и не мешала своей девушке вернуть долг. Тем более после таких-то слов.
Как смела бы она не показать, как действительно любит Аддамс, если не сейчас?
И Уэнсдей правда, нежно прижимаясь губами к виску своей благоверной, достаточно быстро, даже не видя толком, справилась с чужой юбкой. И, откидывая её к стене, надеясь, что одежда не упадет за кровать, где точно было пыльно и грязно, осторожно соскользнула слегка прохладными пальцами под резинку вначале колгот, а после и нижнего белья. Но дальше — не торопилась. Изучала, как нравится Энид. Как сделать правильно.
Имея лишь слабую теорию, основанную на личном изучении различных видео, девушкам нравится весьма странно. И то, чем они занимались с Энид, абсолютно не подходило.
— Говори со мной, Энид. Иначе я прекращу, — разумеется, нет. Просто не хотелось, чтоб Энид остыла. Чтоб глубоко в свои мысли ушла, не обращая внимания на касания Уэнсдей, вторая рука которой снова коснулась такой чувствительной и мягкой, слегка тяжёлой, груди. Как же приятно. Необыкновенно.
— Говорить… Уэнсдей… Просто коснись меня, пожалуйста… Я никогда такого не ощущала, — ощущая гордость, самую настоящую, после такого признания, которое ещё и сбитым из-за неровного дыхания, вперемешку с хныканьем и тихим скулежом являлось, Уэнсдей решила выполнить мольбу своей сильной девочки.
Поэтому, опуская руку ниже, была поражена, насколько же… Жарко. Влажно. И как слюна сразу же собралась в её рту, желая прямо сейчас спуститься и попробовать языком. Собрать каждую каплю, смакуя. И она незамедлительно, пока ощущала такой подъем своей некогда фригидной стороны, решила поделиться этим с Энид. Кажется, та тоже что-то говорила, пока касалась Уэнсдей.
— Ох, мой щеночек такая горячая. Представь, если бы там был мой рот, вместо пальцев… Тебе бы понравилось? — ответом ей служит нервный всхлип в шею и жадный поцелуй в артерию, не считая того, как навстречу к её пальцам качнулись бедра её девочки, — я читала, девушкам нравится подобное. А что нравится тебе, Энид? — и смешивая свой тихий, неторопливый и будто бы спокойный голос с тем, как её пальцы мягко проходились по набухшему и такому влажному комочку нервов, она прислушивалась чересчур внимательно к Энид. Готова была прекратить в ту же секунду.
— Ты. Пожалуйста, Уэнсдей… Уилла. Быстрее… И надави, — продолжая двигаться навстречу к руке Уэнсдей, прижиматься к ней, пачкая до самых костяшек, Энид так поверхностно дышала, так часто постанывала, захлебываясь в стонах, из-за чего те просто скулежом выходили, что Уэнсдей решила не издеваться.
Да и как она смела, когда у самой в голове больше слов не осталось от таких ярких ощущений.
Аддамс всегда восхищалась пред возможностью патологоанатома оказываться в глубине чужого тела, но сейчас… Сейчас она готова была прожить остаточный ей срок, лишь бы касаться живой Энид вот так. Собирать её влагу, смазку, и тереть клитор. Заставлять волоски на собственной коже дыбом вставать, ощущая, как её волчице хорошо.
И она снова не смогла засечь время, когда чужие бедра, прижавшись к ней особенно сильно, едва ли не опуская пальцы ещё глубже, ниже, напряглись. Когда чужие зубы столь сильно впились в белоснежную кожу плеча, даря Уэнсдей необычное наслаждение от смеси гордости и боли.
— Моя хорошая, — девушка, однако, не сразу убирает руку, медленно оглаживая, помогая Энид пройти оргазм вдвоём. Наполнить Уэнсдей тёплом чужого тела. Дрожью.
И когда девушка дернулась, явно ощущая прямой удар тока по своему оголенному нерву, Уэнсдей убрала руку, сразу же проводя по своим губам. Что с удивлением и расширенными глазами, разумеется, заметила Энид. Заметила и тяжело сглотнула, забыв момент, когда свалилась на маленькое тело под собой.
— Carino, proprio come mi aspettavo [Сладко, как я и ожидала (Итал.)], — однако, очистив свои руки, Уэнсдей слегка пожалела, что теперь её губы пропитаны интимным вкусом Энид, ведь той вряд ли будет приятно. Ах, это же её волчица.
Энид, до сих пор не до конца придя в себя после действительно отличного оргазма, резко прижимается к влажным губам. Целует жадно. Желанно. Будто голод, которые они должны были утолить, лишь усилился. Пробует себя, смешиваясь с Аддамс. Рождает новое.
Она потягивает нижнюю губу Уэнсдей, проходится языком, сжимая талию под собой чересчур крепко для обычного человека, но идеально для Аддамс, которая завтра будет с гордостью носить каждый синяк, след и царапину от своей впечатлительной девочки. Эмоциональной. И безумно сильной.
— Я читала, что некоторым неприятно. Видимо, стоит забыть про изучение чужого опыта, концентрируясь на тебе. Нас.
— Уэнсдей… Ты буквально свела меня с ума… И… Ты устала? — ответом ей служит яркая, безумно хитрая и в тот же момент счастливая, улыбка Уэнсдей, что резко поменяла их местами, наконец-то оказываясь сверху своей волчицы. Своей пары и девушки.
— Мне всегда будет мало, Энид. Надеюсь, ты выспалась за шестнадцать лет без меня в своей жизни.
И, склоняясь для нового поцелуя, Уэнсдей ещё не знала, что почти процитировала Сумерки, о чём ей несколько позже, где-то перед рассветом, поведает Энид, умоляя глянуть очередную классику кинематографа.
Что ж, ради своей любимой можно и потерпеть.
Уэнсдей всё таки Аддамс, или кто?