Ни Лоренсен, ни Ронан ничего не замечают. Когда оба удосуживаются засунуть чемоданы в багажник и сесть в машину, мне удаётся взять себя в руки.
Мы покидаем стоянку аэропорта и съезжаем на шоссе. Из колонок негромко играет музыка. Летний пейзаж мелькает за окном зелёным лесом, одинокими, невысокими домиками, яркими вывесками бензоколонок и броскими рекламными щитами.
Я по-прежнему сижу сзади, Ронан — впереди рядом с Лоренсеном. Разговор с автомобилей плавно переходит на спорт. Не встреваю, не пытаюсь сменить тему на что-то более интересное. Молча наслаждаюсь короткой передышкой перед бурей, когда посыплются вопросы родных, на которые придётся отвечать и улыбаться. И снова всем врать.
...Мысли путаются, цепляются за отдельные фразы и звуки, снова проваливаются в чёрную воронку. С каждой новой попыткой получается чуть дольше зацепиться за реальность, но потом всё опять сменяется звенящей темнотой. Неизменным остаётся только запах. Резкий, горьковатый, от которого саднит в горле. В одно из пробуждений вспоминаю — так пахнет фенол.
Когда сверху в очередной раз доносятся приглушённые голоса, я почти силой заставляю себя разлепить тяжёлые веки и тут же зажмуриваюсь от яркого электрического света. Пытаюсь приподняться — не выходит, но хотя бы глаза привыкают к люминесценту. С удивлением замечаю склонившегося надо мной пожилого мужчину в очках и тёмно-голубом медицинском костюме. За ним — неровный, в грубых трещинах потолок, сероватая стена и такая же дверь. Слева что-то монотонно пищит. Пара секунд — тишина, а потом снова пронзительный и громкий писк.
— Где я? В больнице?
— Да, — с приветливой улыбкой подтверждает догадку врач. Резко выпрямляется, отчего редкие прядки тёмных волос с проседью падают на широкий, в глубоких морщинах лоб. — Помнишь, как тебя зовут?
— Стефф. — Голос охрип и кажется чужим. — Стеффани Тёгерсен.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— А живёшь где?
— Во Флёдстене. Страндвей восемь.
— Отлично, — доктор довольно качает головой. — Тогда доброе утро, Стеффани Тёгерсен.
— А что…
Договорить не дают. Лицо врача исчезает, вместо него появляется другое — папино. Бледное, испуганное, с лихорадочно блестящими глазами.
— Какое там доброе!.. — тараторит он. — Куколка, ну и напугала ты нас! Не приходишь в себя, не просыпаешься целые сутки! Мы с мамой…
Папа что-то ещё говорит, но его слова растворяются, не доходя до сознания. Чувствую, что отключаюсь. Отчаянно пытаюсь сесть и оглядеться, но даже просто крутить головой не получается — мешают провода и пластиковые трубки. Последние, кажется, везде: в носу, на руках, груди и не только. Не дают дышать, двигаться… Мышцы болят, будто я долго и упорно занималась физкультурой, в горле першит. Мозг отказывается соображать.
Через миг серый потолок опять сменяется темнотой.
Когда снова прихожу в себя, ни отца, ни врача в палате нет. Вокруг тишина, нарушаемая равномерным писком приборов. Я смотрю в потолок, изо всех сил стараясь не заснуть. Сглатываю, облизываю пересохшие губы. Очень хочется пить.
— Очнулась, спящая красавица? Ну ты даёшь! — слышу легко узнаваемый голос брата.
— Где мама?
— В полиции. Даёт показания. — Свен упирается ладонями в железный поручень кровати и нависает надо мной. — О чём ты вообще думала?! Решила покончить с собой? Мы чуть с ума не сошли! Мама вообще... Я думал, её инфаркт хватит.
— Что слу… — Разговаривать всё ещё сложно. Я словно заново учусь связывать буквы в слова. — Что случилось?
— Ты что?.. Ничего не помнишь? — Свен хмурится. Только сейчас замечаю, что он такой же бледный, растрёпанный и растерянный, как недавно отец.
— Нет, — мотаю головой. Пытаюсь приподняться на локтях и тут же жалею об этом. По телу пробегается волна нестерпимой боли, будто до этого положили под пресс и переломали все кости.
— Серьёзно, что ли? — недоверчиво хмыкает брат.
— Серьёзно, Свен. — Голова раскалывается так, что на раздражение не остаётся сил.
— Ладно. — Он задумчиво кусает нижнюю губу. Говорит медленно, будто подбирает слова, и такая задача даётся ему не просто: — Мы справляли день рождения Микаэлы. В охотничьем домике Лоренсена. А потом ты поругалась с Люком из-за неё, и он повёз тебя домой. Помнишь?
Никакой вечеринки я не помню, но хотя бы имена звучат знакомо. Микаэла Люнге — моя лучшая подруга с первого класса. С парнями я вообще знакома с пелёнок. А ещё я недавно начала встречаться с Люком. Или давно?..
С ужасом осознаю, что даже приблизительно не представляю, какой сейчас месяц.
— Потом вы сидели у него в автомобиле, — продолжает рассказывать Свен. — На обочине. Около моста… А потом... Потом ты выскочила… прямо на шоссе…
— Так меня сбила машина? — доходит до меня.
— Да… тебя задело, а они... — Свен отпускает кровать, суёт руки в карманы чёрной, потёртой кожаной куртки. Отводит взгляд, почему-то молчит.
— Кто они?
— Родители Лоренсена. Его отец успел затормозить, но… шёл дождь, их легковуху занесло, и…
Замираю от промелькнувшей догадки. Нет, нет, нет, нет... Только не это. Только не они! Не по моей вине! Нет, боже, нет… Пожалуйста, нет!..
Брат молчит, избегая смотреть в моё лицо.
— И, Свен?! — не выдерживаю я. — Они в порядке?! — Голос срывается на крик. Судорожно, со свистом втягиваю в лёгкие воздух, уже понимая, что услышу в ответ. В панике, не разделяя, какие чувства преобладают: боль, ужас, страх или вина, прошу: — Свен, скажи, что они в порядке… пожалуйста...
— Они не в порядке. Они... — бормочет брат, — они слетели с моста вниз. Прямо на камни. — Свен едва заметно пожимает плечами. — У них не было шансов, Стефф…
До Флёдстена мы доезжаем быстро и без приключений.
С неподдельным удивлением обнаруживаю, что город совсем не изменился, словно его законсервировали. Или прокляли, заставив замереть во времени. Как будто и не прошло столько лет. Те же аккуратные белые двухэтажные домики с покатыми серыми крышами и подстриженные лужайки на окраине. Те же трёхэтажные здания из красного кирпича, яркие пятна клумб с цветами, неприметные, давно выгоревшие на солнце вывески магазинов и банка, ленивые прохожие.
Спокойная, размеренная жизнь провинциального городка. Та, что могла быть у меня, не задай я умирающему брату вопрос, к ответу на который оказалась не готова.
Пару раз перехватываю цепкий, внимательный взгляд Лоренсена в зеркале заднего вида и, хочется надеяться, достойно выдерживаю испытание. А Ронан энергично и очень естественно — настолько, что даже я в какой-то момент верю в его искренность, восхищается местными видами. Даже приоткрывает окно, чтобы высунуть голову, и поёт дифирамбы чистейшему горному воздуху, о котором в загазованном Торонборге можно только мечтать.
Родительский дом тоже абсолютно не изменился. Единственное новшество — невысокая, метра полтора от земли, металлическая ограда по периметру. В остальном — будто я уехала семь дней, а не лет тому назад. Наш пряничный домик, как называл его Свен.
Лоренсен останавливает внедорожник напротив калитки и первым выбирается из автомобиля. Распахивает передо мной дверь и помогает вылезти.
— Ты с нами? — спрашиваю, пока Ронан вытаскивает чемоданы из багажника.
— Нет, зараз. К сожалению, нужно в офис. Кое-что закончить, зато потом… — Лоренсен выразительно округляет глаза. — Заеду за тобой, — добавляет он, обращаясь уже к Ронану, — около восьми. Будь готов.
Сразу же напрягаюсь:
— К чему?
— К разврату и алкоголю, как минимум, а дальше, как получится. — Лоренсен корчит мне рожу и с хохотом хлопает Ронана по плечу: — Сегодня же мальчишник! Оторвёмся по полной программе!
— Какой ещё мальчишник?
— Обыкновенный. Что с тобой, зараза? Это же лучшая часть свадьбы. Правда, последняя холостяцкая вечеринка немного пошатнула мою веру в мальчишники. Знаешь, было как-то грустно, — словно на что-то намекая, многозначительно добавляет он. — Смахивало на поминки. Но я собираюсь взять реванш.
— Так ты — свидетель Скотта? — со странной ухмылкой уточняет Ронан.
— Ага! Классный пацан, — расплывается в довольной улыбке Лоренсен. — Увидишь, будет мегаджигакруто!
Внутри всё холодеет. Почти не дышу. Я же совсем забыла, что так и не удосужилась уточнить детали. Теперь Ронан справедливо считает Лоренсена моим бывшим, от которого я сбежала практически перед свадьбой, что, конечно же, прекрасно объясняет моё прозвище. Но это полбеды, потому что можно легко расставить все точки над i, только тогда придётся рассказать и про Люка, который тоже обязательно явится на мальчишник и там познакомится с Ронаном.
Великолепно. Мегаджигакруто.
— Ронан никуда не поедет! — заявляю я. Слишком резко, громко, нервно. Плевать! — Он не сможет!
— Э… — ухмыляется Лоренсен. Нахально бросает мне: — Зараза, ты меня удивляешь. Что с тобой? Между прочим, поводок надо отпускать время от времени, иначе порвётся, — хмыкает он, бросая выразительный взгляд на мрачного Ронана. — Ты планировала запереть его в спальне или забрать с собой на девичник? Тогда поезжай лучше с нами, — продолжает лыбиться Лоренсен. — Выпрыгнешь из торта. Я всё организую. Увидишь, такого сюрприза точно никто не ждёт. Уверен, Люк будет в восторге, — с хохотом добавляет он.
В этот момент его хочется убить. Или хотя бы врезать по ржущей, наглой физиономии кулаком за то, что впервые за шесть лет он называет в разговоре со мной имя Люка. Но не успеваю не то что ударить, а даже возмутиться.
Из дома к нам навстречу несутся мои сёстры.
***
Стоило оказаться в родном городе, как память услужливо выдаёт даже то, что, казалось, уже давно пережито и похоронено.
Сейчас, спустя столько лет, вспоминать о прошлом нелегко. Неудивительно, что последние шесть я старательно пыталась всё забыть. Стереть навсегда. Только напрасно.
...Зима неожиданно вернулась во Флёдстен, и теперь с энтузиазмом подвывает метелью между домов, сбивает с ног холодным ветром, без устали заметает снегом улицы и газоны, пряча под белым пушистым ковром голые, уродливые деревья, пожухлую прошлогоднюю траву и грязный асфальт.
Впрочем, не настолько неожиданно. Бывало, робкая оттепель сдавала позиции даже в самый разгар весны, а сейчас только начало. И всё равно не верится, что четыре дня назад на город обрушился настоящий весенний ливень с грозой, а не успевшая толком оттаять земля не желала впитывать в себя воду, и лужицы на глазах превращались в озёра, лениво стекая мутными ручейками в обезумевшую от обретённой свободы Атабаску.
Зато сейчас за окном темно и мороз.
Сильнее прижимаюсь лбом к прохладному стеклу, почти не слушая сестру. Бесцельно выхватываю взглядом из кружащего за окном вихря снежинку, провожаю её глазами, пока та не исчезает, касаясь заснеженной дороги, и выбирает новую жертву.
Меня выписали из больницы вчера днём. Покрытое синяками и ссадинами тело болит, но терпимо. Получается обходится без обезболивающих. Однако родители всё равно не взяли меня на похороны Лоренсенов. Оставили дома с младшими сёстрами.
Может, и к лучшему. Наверное, я бы не выдержала. Брат и тот вернулся с панихиды пришибленный, растерянный, каким я никогда его не видела, и почти сразу же куда-то ушёл. Люк тоже убит горем, позвонил, но так толком ничего и не сказал. Лишь предупредил, что Лоренсен пока останется у них. Хотя бы до утра.
Как чувствовал себя он, думать невыносимо и страшно. Лоренсен наверняка меня ненавидит. Теперь вдвойне, когда выяснилось, что согласно завещанию его опекунами станут наши родители и ему придётся жить с нами в одном доме.
С того самого вечера, когда произошла авария, я до сих пор не виделась и не разговаривала с ним. Он не появился в больнице и ни разу не позвонил, а я боялась делать первый шаг. Слёзы и мольбы о прощении в данном случае бессмысленны и жестоки.
Тишину нарушает грохот, будто что-то тяжёлое ударилось о стену. Через мгновение из коридора в комнату влетает обезумевшая кошка.
Мы с сестрой вскакиваем с подоконника, в немом изумлении наблюдая, как Молли проносится в нескольких сантиметрах от нас и бежит к шторам. Я уже знаю, что последует дальше: на пол полетят любимые мамины орхидеи, но подхватить ни одну из них не успеваю.
— Капец! — подводит итог сестра.
Я согласно хмыкаю. Опускаюсь на корточки, чтобы оценить ущерб. К счастью, по-настоящему пострадал один горшок. Два других при падении выжили, лишь лепестки немного осыпались и помялись. Можно лишь надеяться, что расстроенная мама не заметит угробленные цветки. Или хотя бы не сразу.
— Попробуй запереть Молли в спальне родителей, — прошу сестру, кивком показывая на лестницу. — Только мелкую не разбуди.
Прихватив из подсобки в коридоре швабру с совком, возвращаюсь в гостиную. Наклоняюсь, тщательно собирая с пола рассыпанную землю вперемешку с осколками.
За спиной как от сквозняка хлопает дверь. Едва слышно звякает стекло. И ещё раз.
Прислушиваюсь: звуки повторяются. Отпустив швабру, решаю проверить.
— Свен? — негромко зову, выходя в коридор и упираясь взглядом в закрытую на кухню дверь. В щель снизу тянет холодный воздух. Кажется, что по ту сторону кто-то стоит, хотя свет не горит и очень тихо. Подойдя ближе, осторожно заглядываю внутрь. — Свен, это ты?
Даже в полумраке получается разглядеть то, что, похоже, и напугало Молли: на полу валяются осколки керамической вазы, которую папина сестра привезла из Китая в подарок родителям на годовщину свадьбы.
Глаза привыкают к темноте, и я замечаю в проёме силуэт. Высокий, худощавый, мужской. Очень похожий на Лоренсена.
Не успеваю ничего сказать, даже поздороваться. Вижу, как он медленно приближается ко мне, ступая прямо на осколки. Молча останавливается рядом. Не моргая, смотрит в глаза. Наверное, целую минуту, если не больше, мы буравим друг друга взглядами.
Щёлкает выключатель, и кухня наполняется электрическим светом.
— Бьёрн, — нарушает тишину сестра за моей спиной, — ты в порядке?
Он словно только сейчас осознаёт, где находится. Растерянно озирается. На лице ни капли злости, лишь печаль и растерянность.
— Простите, что напугал. Мне не следовало сразу сюда... — непривычно растягивая гласные, произносит он. — То есть… Извините, — Лоренсен вымученно улыбается. Неуклюже переступает с ноги на ногу.
Он стоит босиком, а на бежевом ламинате отчётливо видны кровавые следы от ступней.
— Ч-чёрт! Чудесно! Ты… Так. Стой, не шевелись! — сестра хватает стул, придвигает его к Лоренсену. — Садись скорей!
Он наблюдает за ней с каким-то обречённым безразличием и продолжает стоять.
— Сядь! — рявкаю я, приходя в себя. — Да садись же! Я мигом, — добавляю, когда Лоренсен послушно опускается на стул.
Бегом мчусь в ванную за аптечкой и тазиком с чистым полотенцем. На ходу вытаскиваю из коробки пакет с ватой, перекись и пинцет. Сую их в руки сестры, сама подскакиваю к крану, чтобы набрать тёплой воды. Торопливо возвращаюсь, ставлю тазик рядом со стулом, на котором с пугающим равнодушием сидит Лоренсен. Поднимаю на него взгляд, встречаясь глазами.
— Будет больно. Готов?..
Он смотрит на свои ноги, потом — на пинцет и снова на меня. Едва заметно кивает.
— Спасибо...
Осторожно возвращаю обратно на полку позолоченную статуэтку — награду за первое место в Чемпионате по хоккею юниорской лиги, вручённую много лет назад Лоренсену, как капитану команды. Но он отдал её Свену, утверждая, что благодаря их центральному нападающему они с Люком сумели забить тогда столько шайб и выиграть. Спорно, но всё равно благородно. Их троице не было равных на льду, и у каждого достаточно причин забрать приз себе. В этом весь Лоренсен, справедливый и великодушный. Пусть его частенько хочется придушить, как сегодня утром.
...Просыпаюсь с головной болью. Не сильной, но достаточно ощутимой, чтобы минут пять безуспешно уговаривать себя отпихнуть развалившуюся под боком Молли и вылезти наконец из-под тёплого одеяла.
Я легла спать вчера гораздо раньше, чем обычно — задолго до полуночи, — но совершенно не выспалась. Сначала мешали доносившиеся снизу голоса, потом внеплановый праздник перебрался из гостиной в комнату брата. Микаэла явно нацелилась дойти до «финала» победительницей, и чем закончится их вечер, угадать было не сложно. Вот только «уменьшить громкость» они не додумались или не захотели.
Свен тоже хорош! Неужели не понимает, что Микаэла в их доме теперь лишняя?! Но нет. Стоило родителям уехать в Видарсхавн, как из всех девушек, увивающихся за ним в школе, братец приволок домой именно эту сучку!
С зевком тянусь за мобильным. Ночью я буквально закидала Люка сообщениями, и на последние он наверняка отвечал рано утром. Так и есть. Сажусь на постели, пробегаясь по новым и отвечая на все разом в одном.
Молли тут же подскакивает, бодро проходит по краю кровати, глядя на меня во все свои изумрудные глазища.
— Жрать просишь, да?
Я так до сих пор и не определилась, рада ли я или огорчена, что именно в эти выходные Люку пришлось везти брата на школьные соревнования по плаванию в Калгарт. С одной стороны, я жутко соскучилась. После аварии нам и так требуется проявлять чудеса изобретательности, чтобы встречаться тайком после школы. С другой, последний раз, когда мы собирались похожим составом, закончился плачевно для всех.
Одна только мысль увидеть Люка в непосредственной близости от Микаэлы отзывается в желудке болезненным спазмом, пусть я безоговорочно верю в его версию событий. В нём я больше не сомневаюсь, а вот новоиспечённую подружку брата, так нагло целовавшую на вечеринке Люка, всё ещё хочется размазать по стенке ровным слоем. Теперь, когда память вернулась, я отнюдь не уверена, что когда-нибудь помирюсь с Микаэлой. Я по-прежнему на неё зла, и обида медленно, но верно превращается в ненависть.
Школьный психолог, к которому после гибели родителей Лоренсена директриса направила принудительно чуть ли не весь их класс, настоятельно советовал мне набраться смелости и поговорить лицом к лицу с «обидчицей», чтобы разобраться в случившемся. Но я упрямо отказываюсь. До сих пор не горю желанием выслушивать оправдания или сбивчивые объяснения Микаэлы, и так или иначе заново переживать всё, что произошло в тот проклятый вечер. Не верится, что когда-нибудь буду способна довериться подруге, которая так жестоко и подло обошлась со мной и Люком. Что вообще когда-нибудь смогу простить Микаэлу. Такое — не прощают. Предательство искупается смертью. Но, к сожалению, с моста на камни слетела вовсе не Микаэла.
Разбитое стекло не склеить, родителей Лоренсена — не вернуть. Причины, почему Микаэла так себя вела на вечеринке, не имеют никакого значения, и тратить на них время я не желаю. Вместо этого предпочитаю стереть бывшую подругу из своей жизни и вполне успешно делаю вид, будто той никогда не существовало, как и нашей с ней дружбы. Так проще справиться и похоронить в памяти если не «что», то хотя бы — «как» и «почему» случилось. Поэтому я сменила шкафчик в школе, отказалась от всех совместных проектов и курсовых и даже в школьных коридорах между уроками на пару с Люком старательно избегаю разговоров с Микаэлой или встреч ненароком.
Молли негромко, но требовательно мяукает, отвлекая от размышлений и напоминая, что сегодня, как и всегда, когда родители с сёстрами уезжают на выходные, именно на меня возложена великая честь кормить Её Кошачье Высочество.
— Ладно, ладно. Встаю.
Кошка, кажется, только этого и ждала. Моментально соскакивает с кровати и замирает под дверью, которую накануне пришлось плотно закрыть, иначе никак не удавалось заснуть. Нетерпеливо оборачивается, снова мяукает. На этот раз громко, настойчиво, явно давая понять, что не позволит себя игнорировать. Если сейчас же не покормить, вернётся, будет сначала тереться мокрым носом в ладонь и урчать, а потом пустит в ход «тяжёлую артиллерию» — начнёт царапаться и прикусывать пальцы.
Нехотя накидываю на пижаму шёлковый халат и выхожу в коридор, одновременно прислушиваясь. Кажется, остальные ещё спят или успешно делают вид. Внизу тихо шелестит телевизор. Наверное, забыли выключить — вряд ли кто-то его смотрит в десять утра, учитывая, что в пять в доме ещё кипела жизнь.
Молли бежит впереди, целенаправленно на кухню, к холодильнику и миске, как вдруг на последней ступеньке замирает, будто наткнулась на невидимую преграду. Шипит, выгибая дугой спину. Я тоже останавливаюсь. Несколько секунд удивлённо смотрю на вздыбленную шерсть Молли, потом осторожно беру кошку на руки и спускаюсь с ней в холл.
В гостиной на диване у окна вальяжно лежит Микаэла, только вместо вчерашних чёрных леггинсов и белого вязаного свитера с широким открытым вырезом на ней ярко-розовая фланелевая пижама сестры, а длинные, распущенные тёмные волосы собраны в озорной хвостик на макушке. На ногах — огромные мягкие тапочки-собачки, тоже розовые и тоже принадлежавшие моей средней сестре. В руках у Микаэлы — миска с кукурузными хлопьями. Что ж, о завтраке для фрёкен Похоть точно можно не беспокоиться.
Бросаю на неё недовольный взгляд. Выбранная тактика «молчания» сегодня не спасёт, и целенаправленно игнорировать «подружку» долго не получится, если, конечно, не запереться в комнате, как постоянно делает Лоренсен.
Микаэла же лучезарно улыбается и как назло продолжает вести себя так, словно ничего ровным счётом не изменилось. Вообще. Будто не было ни аварии, ни гибели родителей Лоренсена. Не она, пьяная вдрызг, висела на Люке полтора месяца тому назад, не из-за неё мы поругались и уехали с вечеринки, а потом случилось то, что случилось. Не ей, заявившейся в больницу, стоило мне прийти в сознание, я прямо с порога доступно объяснила, что нашей дружбе конец. Как будто Микаэла и понятия не имеет, что с тех пор Лоренсен разучился улыбаться, не появляется в школе, пропускает тренировки и почти не выходит из комнаты, а Люку приходится держаться за пушечный выстрел от дома Тёгерсенов.
— Доброе утро, — невозмутимо здоровается она, встречаясь со мной взглядом. — Или не доброе. Мы что?.. Совсем не дали тебе выспаться своими криками?
— Угу, не дали, — еле сдерживаю рвущееся наружу раздражение. Обдумываю, куда бы её послать, когда Молли с утробным воем начинает отчаянно вырываться.
Через мгновение у кошки получается — несильно поцарапав руки, она спрыгивает на пол и удирает обратно наверх. Кажется, Микаэла ей тоже больше не нравится.
— Прости. Мы не хотели… сильно шуметь, — та отправляет в рот ложку хлопьев и снова глазеет на экран. — Вот сволочи! Наобещали с три короба. Финал восьмого сезона всех удивит, бла-бла-бла. И чему я должна удивляться?! Лучше бы спать осталась.
Ага, точно. Определённо лучше. Особенно, если бы спала в кровати у себя дома!
Не двигаюсь с места, продолжая буравить Микаэлу взглядом. Выслушивать её объяснения, какого чёрта она делает в гостиной и почему не свалила с утра пораньше, как, впрочем, любые разглагольствования из уст Микаэлы, совершенно не хочется. Зато высказаться наконец-то откровенно, не стесняясь в выражениях, я совсем не прочь. Мне нужен лишь малюсенький повод, чтобы спустить на бывшую подругу всех собак. Но она то ли не замечает, то ли умело делает вид. На лоснящейся от удовольствия ненавистной роже — ни грамма косметики, вины или раскаяния:
— Фу! Весь сюжет испоганили! Невозможно смотреть.
Молча передёргиваю плечами. Молодёжный популярный сериал давно утратил актуальность, и в данный момент события там волнуют меньше всего. Микаэлу же хочется выставить на улицу пинками, а потом тщательно вымыть дом с хлоркой. Может быть, даже сменить диван. Однако на крики обязательно спустится брат, ссориться с которым я не собираюсь. Тем более, беспокоить Лоренсена. Уж точно не из-за подлой, наглой шлюхи, пусть её присутствие и бесит до зубного скрежета.
О чём только Свен думал? Или чем. Явно не головой, а совсем другим местом! Но если без «разбора полётов» не обойтись, я обязательно его устрою и прочищу братцу мозги. Позже и без свидетелей. Когда Микаэла уйдёт.
Демонстративно разворачиваюсь и иду на кухню, машинально отмечая, что там царит идеальный порядок. Ни тебе пустых стаканов из-под сока, ни бокалов, ни тарелок, ни недоеденной вчерашней пиццы. Кто-то был очень занят утром, наводя чистоту. Неужели Микаэла? На неё не похоже — даже в лучшие времена та не проявляла такой инициативы. Обычно её роль на вечеринках сводилась к двум задачам — как можно быстрее нажраться и перепихнуться. «Расширить половой кругозор», как говорила она. Может, сейчас пытается загладить вину? Да нет, вряд ли. Весь её видок никак не вяжется с уборкой и попыткой подлизаться.
У Свена, что ли, проснулась совесть? Привёл всё в порядок и вернулся в постель досыпать? Верилось с трудом. На подобные подвиги брат мог пойти только в случае крайней необходимости или под дулом пистолета.
Аккуратно насыпаю кошачий корм и, поскольку сомневаюсья, что Молли рискнёт спуститься в ближайшее время, собираюсь отнести миску в спальню родителей — кошачье убежище по умолчанию. В этот момент в холле хлопает входная дверь, слышатся шаги, а следом — недовольный голос Лоренсена:
— Всё ещё смотришь эту муть, Люнге?! Не надоело?
Я готова поклясться, что в его тоне звучит едва сдерживаемый гнев, и вряд ли он вызван приевшимся сериалом. Неужели игра «в молчанку» закончилась?
— Можешь переключить, — отвечает Микаэла елейным голоском, какого я не слышала у неё ни разу за все годы знакомства. — Могу вообще выключить, если тебе мешает.
— Мне не мешает. Но твоим мозгам точно вредит. Свен ещё спит?
— Ага. Зато Стеффани уже встала. На кухне возится.
Я уверена, что Лоренсен, как обычно, сразу поднимется к себе, но на этот раз ошибаюсь. Из холла доносятся приближающиеся шаги, и я окончательно теряю самообладание. Опускаю миску на пол, носком тапка судорожно отпихиваю её, отчего та отлетает к холодильнику и со звоном ударяется о дверцу. Часть корма, конечно же, рассыпается вокруг, пачкая ламинат.
Чертыхаясь, сажусь на табуретку, подтягиваю согнутые колени к груди. Обхватываю их руками, пытаясь принять невозмутимую позу. Но стоило Лоренсену появиться в дверях, как я тут же выпрямляюсь и неуклюже замираю, свесив ноги.
— Как жизнь? — сухо интересуется он, останавливаясь в проёме и глядя мне прямо в глаза.
— Н-н-нормально. — Хочу добавить привычное «А у тебя?», но давлюсь неуместным, кажущимся сейчас грубым, даже диким вопросом.
Мы не разговаривали с того самого вечера, когда после похорон Лоренсен пришёл к нам домой от Люка. Один, в тонкой весенней куртке, босиком, в мороз, прямо по снегу. Абсолютно неадекватный. Вдобавок изрезал ступни, прогулявшись, как заправский йог, прямо по острым осколкам разбившейся вазы.
А потом он заболел — сильно и надолго. Полторы недели провалялся с температурой под сорок, не вставал и практически не ел. Сначала родители хотели отвезти его в больницу, но позже решили, что дома ему будет всё-таки лучше. Втроём мы по очереди дежурили у его постели по вечерам, ночью нас сменял отец, а днём — мама.
Почти каждый день заходила мать Люка, чуть реже — его отчим с сыном и мать Микаэлы. Её отец, местный терапевт, исправно ставил Лоренсену капельницы, делал уколы, но при этом утверждал, что медицина в данном случае бессильна. Мол, тот должен захотеть выздороветь сам, а им остаётся только молиться и надеяться на лучшее.
Лоренсен не спешил приходить в себя, находясь в прострации между сном и реальностью. Часто, особенно по ночам, он бредил, иногда звал родителей, но обычно его слова почти не удавалось разобрать. Я, к своему стыду, не особо стремилась — боялась, что однажды услышу что-то такое, от чего будет не отмахнуться и с чем не смогу справиться. Не знала, куда деваться от постоянно грызущего чувства вины, да и выглядела едва ли лучше друга — бледная, осунувшаяся. С той лишь разницей, что я заставляла себя ходить на занятия в школу, правда, только для того, чтобы иметь возможность видеться с Люком, который тоже напоминал зомби.
А потом Лоренсен выздоровел. Так же неожиданно и стремительно, как и заболел. Проснулся в день рождения моей младшей сестры с нормальной температурой и попросил маму приготовить ему любимый завтрак — нарезанный кубиками жареный картофель с кусочками бекона. Только проще не стало. С тех пор Лоренсен почти не выходил из своей комнаты и едва обмолвился с кем-то из них парой слов. Сначала это напрягало, позже — все привыкли, смирились и больше не лезли с расспросами, решив дать ему время.
И вот теперь он, исхудавший, бледный, с непривычно отросшими тёмно-русыми взлохмаченными волосами, в сером спортивном костюме с чёрными вставками, в таких же кроссовках и с торчавшими из кармана белыми наушниками от плеера, стоит в каких-то полутора метрах на той же самой кухне, где мы говорили в последний раз. Смотрит в упор, не моргая и без тени улыбки, отчего мне становится по-настоящему жутко. И продолжает беседу:
— Что делаешь?
— Ничего. Жду, пока вода закипит. Для кофе. Хочешь?
Лоренсен бросает быстрый взгляд на чайник, который даже не включён. Скользит глазами по пустому стеклянному кофейнику.
— Ясно, зараза, — он смотрит исподлобья, трёт пальцами переносицу. Делает шаг вперёд, протягивая руку.
Вздрагиваю, отшатываюсь и пригибаюсь, как от удара.
— Ты… что? Ты меня боишься?..
Молчу, опустив глаза в пол и пытаясь понять, что же так напугало: позабытое детское прозвище, прозвучавшее сейчас как никогда грубо и обидно, или резкое движение.
— Стефф?..
— Да… Не знаю. Наверное.
— Прости. Не надо. Я ничего тебе не сделаю, — гораздо мягче произносит Лоренсен. — Но ты права, я — зол. Немного. Возможно… на всех. На весь мир. Хотя не понимаю, почему. У меня ведь нет для этого оснований. Мир ничего мне не должен.
— Есть. — Заставляю себя вздёрнуть подбородок и выдержать ледяной, пронизывающий насквозь взгляд голубых, таких родных, знакомых с детства и одновременно чужих глаз. — На меня — есть. Я виновата. Это из-за меня. Это я их… убила.
— Ты что?.. Нет, — он растерянно, будто видит меня впервые в жизни, качает головой. — Нет, зараза, ты… нет. Ты… Не говори так больше, хорошо? Я должен многое... Нам с тобой надо... мне... Объяснить, выговориться. Просто не могу решить, готова ли ты слушать, — Лоренсен прерывисто вздыхает. — Поверь, я не виню. Тебя… нет. Не в их… — он запинается, видимо, не сумев найти подходящего слова. — Слушай, давай мы… Пошли со мной на пробежку, зараза, — последнее предложение не звучит, как просьба.
— Прямо сейчас? — от изумления забываю дышать.
Мы бегали вместе много лет — по утрам, почти каждый день ещё с младшей школы. Последний раз — в утро того самого дня, когда случилась авария. И я почти поверила, что он действительно стал последним.
— Ага, — Лоренсен выразительно окидывает меня взглядом с ног до головы. Со странной усмешкой, от которой по спине ползут мурашки, добавляет: — Только ты и я...
— Чему ты там улыбаешься? — слышится за спиной мамин голос.
— Вы всё-таки превратили комнату Свена в музей.
Оборачиваюсь. Мама успела переодеться и сменить домашний брючный летний костюм на шёлковое вечернее платье цвета спелой сливы с треугольным вырезом на груди, а теперь пытается совладать с правой серёжкой в той же цветовой гамме.
— Давай, помогу, — предлагаю я, приближаясь.
Мама кивает.
— Скажи спасибо, что твою отец не превратил в джакузи, как собирался, — добродушно смеётся она.
— По-моему, в тренажёрный зал, нет? — Крохотный замочек покорно сдаётся, и я отступаю назад.
— А получился ещё один музей, — с нажимом замечает мама. — Надеюсь, благодаря Ронану твоя… наша жизнь вернётся в нормальное русло.
— Смотря что ты подразумеваешь под «нормальным руслом».
— Например, что дочь рассказывает матери о женихе не за пять минут до его приезда на свадьбу средней сестры через переписку с младшей.
Иронично улыбаюсь. Ну вот! Наконец-то прозвучал упрёк, которого я ждала с первой минуты, как только переступила порог родительского дома.
Как ни странно, этого не случилось ни во время представления «жениха» семье, ни позже — за завтраком. Все мило и естественно общались. Так, словно давно знакомы. Ронан, как я и предполагала, прекрасно справлялся с ролью и моментально очаровал всех. Сестёр — дорогими подарками, которые ловко выудил из чемодана. Отца — шуточками и любовью к остротам. Маму — чётким и совпадавшим с её мнением по поводу исландцев и их сепаратистских идей.
Мне, как я и думала, досталась моя старая комната. Ронана поселили в той, что когда-то принадлежала Лоренсену. Никто не донимал расспросами, не задавал наводящих вопросов о возможной дате ещё одной будущей свадьбы в семье Тёгерсен. Почти не пришлось врать.
— Прости, мам. Просто случилось всё так быстро. Я ведь не собиралась его приглашать. До последнего момента, — я не обманываю. Можно сказать, говорю чистую правду, если опустить некоторые нюансы. — А потом подумала, что вместе с ним мне будет не так… сложно.
— Сложно? По-моему, милая, ты сама всё усложняешь. С самого начала, — многозначительно добавляет она. — Не Люк отменил вашу свадьбу, а ты. Значит, были причины. Рассталась и точка. Твой дом — здесь. Это Люк пусть ищет пятый угол.
Его имя режет мне слух, словно грязное ругательство. Сговорились они, что ли? Сначала Лоренсен, теперь мама. Или появление Ронана само собой снимает заклятие не упоминать Люка всуе?
— Дело не в… Люке.
Произнести его имя оказывается проще, чем услышать, но я всё равно злюсь.
Прошлое лезет из всех углов, напоминая о себе. Пусть к этому я худо-бедно успела подготовиться, пока ворочалась днём без сна в своей же бывшей комнате, где время остановилось ещё семь лет назад. Но обсуждать прошлое — всё так же невозможно, как и раньше, и делать этого я не собираюсь. Тем более с мамой, которая недолюбливала Люка если не всегда, то с той самой аварии, когда погибли родители Лоренсена и чуть не погибла я сама.
— Не помню, чтобы мы эту тему открывали, мам. Но давай сразу закроем.
— Ссоритесь? — из коридора за моей спиной доносится добродушный отцовский голос. — Уже?
— Дискутируем, — мама миролюбиво улыбается, подаёт папе руку.
Отец нежно перехватывает за пальцы, притягивает к себе, обнимая маму за плечи, целует её в висок.
Я невольно расплываюсь в довольной широкой улыбке. Вот оно — реальное подтверждение из плоти и крови, что настоящая любовь существует. И появившееся облако раздражения невесомой струйкой сигаретного дыма испаряется в воздухе.
— Мама просто хочет сказать, Куколка, — отец правой рукой обхватывает меня за талию и прижимает к себе, — что мы тебя любим и сильно скучаем.
— Знаю, пап. — Благодарно чмокаю его в щеку и утыкаюсь лицом в плечо, с наслаждением вдыхая уютный и знакомый с детства запах кедра и едва уловимую примесь табака. В отличие от матери, резавшей по живому без анестезии, отец всегда умел найти правильные слова. — Я тоже скучаю.
— И мы! — Дениз вклинивается между родителями, втаскивая за собой в образовавшийся круг и Эрику.
— «Сила Тёгерсенов, правила Тёгерсенов» в действии, а? — она со смехом озвучивает предвыборный лозунг матери, обнимая отца.
— А как же иначе? Вместе и навсегда, — добавляет мама. — В горе и радости.
— Вместе и навсегда, — шёпотом повторяю я, крепче прижимаясь к родителям. Если действительно существует жизнь после смерти, если каким-то образом Свен может видеть нас вот такими, в обнимку, вместе, в его комнате, он наверняка счастливо улыбается. Так же, как я сейчас.