— Ты обязана.

Лерна закатила наполовину ослепшие глаза и закуталась в плед. Мягкая перина, не тревожащая ночами хрупкие кости, заждалась хозяйку. В паре метров от кровати, в тёмной, наполовину пустой комнате восседал Комиандр, вооружённый дневником и хитрой улыбкой.

— Пустое это всё, пустое, — вяло отбивалась она.

— Не понимаешь меня и не жалеешь моей больной головы, так имей совесть послушать это.

В глубине души Лерна давно сдалась на волю почитателя Тобиаса. Казалось, мир ждал её кивка затаив дыхание.

— Только побыстрее.

Комиандр, не ожидавший иного, поёрзал в кресле для удобного положения и с горящими глазами провёл по ветхой странице.

— «Сегодня четырнадцатое ноября, и я в полном отчаянье. Заводя этот дневник, никогда не думал, что буду изливать сюда нечто, именуемое душой. Отнюдь, его предназначением было хранить мои опыты в «бумажном обличье». Но сегодня я решил исписать страницы мемуарами. Быть может, так удастся навести порядок в мыслях и прочертить чёткую линию. Линию, что привела меня (и если бы только меня!) к тому, что есть ныне.

Начну с давнего. Счастливые, поистине светлые времена двадцатилетней давности. А может, и дальше. Глубже. Я не знаю, откуда всё пошло. И я думаю… что бы мы ни делали, вина лежит не только на нас, забывшихся и возгордившихся. Отследить переломный миг, да только каким образом, если я его не застал?

Я был странным ребёнком с рождения — так говорили мне родители до своей смерти, так говорили родственники, меня приютившие. Но все эти люди были добры и потакали моим желаниям и, если можно так выразиться, талантам. У тётушки и дядюшки росли шумные, но весёлые работящие дети. Они таскали воду из колодцев и родников, бегали по рынкам и учились управляться с хозяйством в то время как тётушка и дядюшка возложили на влюблённого в науку меня груз надежд и не утруждали даже уборкой.

В одиночестве жилось уютно. Я был повелителем своего мира, где элементы — будь то свитки со странными письменами на древнем языке или склянки с маслами — пребывали в непоколебимой гармонии. С дядюшкой моим, да обласкай Высшие его душу, мы были очень близки. Он заходил ко мне в комнатушку на мансарде с телескопом и полночи мог рассказывать о созвездиях. А мне не хотелось смеха, что доносился с нижнего этажа. Не хотелось и друзей. Я всё хотел слушать истории про далёкое, непостижимое, потому что прикованные к земле стопы вселяли тяжёлую скуку. Дядюшка — вот он, мой неиссякаемый светоч с детства и по сей день, даже после смерти. С ним мы ходили в храмы Высших, учили их заповеди, он рассказывал мне историю нашего мира.

В один день я захотел ставить свои опыты. Дядюшка поощрял, несмотря на протест тётушки и недоверие со стороны невеликовозрастных братьев и сестёр. Гувернантки тоже предостерегали, но не он. Простейшая на тот момент потребность: ингредиенты. Травы, коренья, гербарии, виды почв, плоды растений, трупы насекомых. Разумеется, для покорения новых вершин нужно идти на риск. И вот я, никогда не вызывавший сомнений в своей прилежности и покладистости, решил этим воспользоваться. Жили мы ближе к окраине Дали, а там, за кварталами и улочками, расстилались леса и степи. Стойкий и резкий хвойный аромат, купол светлеющего неба с угасающими туманностями… Я отправился за нужными мне, доморощенному тринадцатилетнему алхимику, травами и кореньями. Прихватил с собой лишь корзину да флягу с водой, если настигнет жажда. Не было страшно, как всякому ребёнку, что попал в непривычное, незнакомое место. Высшие мне свидетели, я был странный ребёнок. Я будто знал этот мир ещё до того, как успел увидеть его. Несколько знакомых полян — стало так тесно пребывать на них, когда дальше, за перелеском, будоражащие воображение просторы… Я пересёк перелесок по широкой тропинке и вышел на неизвестные места. Шёл долго. По каменистыми холмикам, мураве и песку. Горло, как сейчас помню, страшно раздирало от жажды (фляга опорожнилась до ужаса быстро), но я условился забыть об этом и двигался навстречу желанию сорвать траву, не то чтобы редкую, и всё-таки требующую время на поиски — сильвирро. Перелесок, поляна, ещё одна, третья, снова… Глупый, наивный Тобиас не думал, что он уже не найдёт дорогу обратно. Но вдруг Тобиас стал нечеловечески упрям, словно бы копил упрямство все недолгие тринадцать лет и наконец дал ему волю. Я пишу, и воспоминания того дня воскресают в моей голове… вижу всё очень объёмно и живо, словно могу коснуться тринадцатилетнего себя рукой. Сильвирро, сильвирро, сильвирро. Счастливый бред поглощённого азартом юнца. Перебивался, как мог: находил яблони и срывал плоды, собирал съедобные ягоды, порой — во имя Светлого! — даже ощущал страх за себя и выговор, который получу от тётушки. И тут же успокаивался мыслью, что первая оплошность сойдёт с рук: до этого я не тревожил взрослых хулиганским поведением, даже напротив: прослыл тихоней, отсутствия или присутствия которого привыкли не замечать. Тогда я понял две вещи. Крики тётушки неминуемы и… за всё надо платить.

Сильвирро колыхалась на ветру, точно приветствуя отчаянного путника. Ковёр с тысячью бронзовых ворсинок расстелился передо мной, грея ноги. Я осматривался и ощущал какое-то злостное, безумное блаженство, после чего взвизгнул и упал на землю, болтал руками и ногами, потом вскочил (о нет, это я не бродил полями и лесами весь день, усталый, как дядюшка после работы! Совсем нет! Заснул изнурённый Тобиас, а проснулся дикий мечтатель!) и начал рвать один стебель за другим, жадно, вожделенно.

Я прижался к земле, дабы не перепутать сильвирро с невесть чем ещё, ползал любопытным восторженным младенцем.

И это спало во мне? Эта необузданная дикость, надежно спрятанная за вышколенность и безразличие к быту и людям?

Помню испуг, собственный крик о помощи и то, как своей хилой рукой я пытался удержаться за выступающий из отвесного склона камень. Как сильно нужно согнуться над землёй и как глупо забыть про осторожность, чтобы сидеть на краю обрыва и не заметить его? Соскальзывал и соскальзывал, подушки ладони, затем пальцы… Но Высшие Силы помогают.

Со звучным «Эй!» он, этот резвый мальчишка, схватил меня рукой, противоположной моей: сильная, упитанная, ловкая. Миг, рывок — и я очутился на земле, ощущая, как мальчишка уводит меня от обрыва и что-то бормочет.

— Что такое? — обернулся он на меня, одарив недоумённым взглядом тёмных глаз. Высокий, спина гордая, сложен крепко и ладно — в нём кипела бурная жизнь, и он не мог держать её в пределах тела и разума, как я. Одет он был в холщовые бриджи, которые несколько раз подвернул, в какую-то жалкую ситцевую рубаху с жилетом поверх и потрёпанные сандалии.

— О, Высшие… Как же я мог упасть? Тут же… тут…

— А я почём знаю? Тебя не Тобиасом случайно звать? Его описывали таким же тощим глазастиком.

Отчётливо помню волну ужаса, прокатившуюся по телу. В мыслях уже предстала разъярённая тётушка, что послала всю Даль — даже незнакомых мальчишек — на мои поиски.

— Да… А как ты нашёл меня? Как тебя зовут? — я никогда не отличался общительностью, но познакомиться со спасителем показалось необходимостью.

— Такой же хиленький, как мои… — он оглянулся по сторонам: — Эй! Где вы?

Мальчуган заметался на месте, затем схватил меня за руку и деловито, будто мы с ним давние знакомцы, куда-то потащил. Я едва успел подхватить корзину.

— Кто вы? Как вас зовут? — Я был в ужасе. Пару мгновений назад меня вытащили из пропасти, чтобы без каких-либо объяснений повести в лес. Я спотыкался о коряги, но меня уверенно вели вперёд.

— Упаси Высшие, если они набрели на какие-нибудь ядовитые ягоды, — бормотал мой спаситель. — Я убью их. А потом тебя! — и обернулся ко мне с белым от ярости лицом. — Я не хотел подводить их к обрыву! Велел сидеть на месте — так они и убежали, и хорошо, если вместе. — Через пару мгновений его гнев улёгся. — Ну давай, отвлеки меня. Расскажи, что ты там собирал в свою корзинку. Уж вижу, что не цветочки!

— Сильвирро, — устало обронил я.

— Что ж, муку из такого не молят, — усмехнулся он. — А вот отраву сготовить — запросто. Кто же твоя жертва, юный отравитель?

Не успел я оскорбиться его гнусным предположением, как мы одолели перелесок и увидели на поляне двоих детей.

— Рулла! Мидлен! — позвал он своих сестру и брата — близнецов лет шести. Сравнив мою хилость с их, он не соврал. Маленькие, бледные до болезненности, но радостно улыбающиеся дети подбежали к брату. Он сел на корточки и не без ласковой улыбки отчитал их за то, что они потерялись. — Проказники! Хулиганьё! В лесу водятся карабульницы, стр-рашные такие, забыли? — и развёл руками, как птица расправляет крылья. — Бегают быстрее меня!

Я чуть не ощутил стыд за то что я, знатный книгочей и юный исследователь, не знал, что такое карабульница. Нескоро я понял, что это внушающее страх слово он придумал сам.

— Помним, — пробормотала Рулла. — Мидлен меня повёл! Сказал, там земляника есть, а мы отойдём недалеко!

Старший брат переводил взгляд с одного близнеца на другого, уперев руки в бока.

— Мид, ты голову потерял? Ты знаешь, какие у неё клыки, а? — и приподнял рукав рубахи, оголив небольшой шрам на предплечье. — Вот. Видите? Это я однажды так заблудился, хотя папа предупреждал: не ходи в лес один! А она ка-а-ак набросится из-за камня, и всё! Пропал я, думал. Люди добрые спасли. А помедли они секунду — не было бы меня! Съела бы тварина!

Девчушка взвизгнула.

— Прости! Больше не пойдём, не пойдём, правда! — и кинулась к нему в объятья.

Он подхватил её, как куклу. Она и казалась мне настоящей фарфоровой игрушкой в руках такого высокого крепкого детины. Он любовно её обнял и начал целовать в щёку, укачивая на ходу, словно младенца. То ли отец им был, то ли мать, а может, и всё вместе.

— Как Мид чего предложит без моего ведома, сразу ко мне беги, — наказал он. — Ты у нас проказник, а?

Мальчик виновато понурил голову.

— Я думал… мне сказали, там земляника…

— Земляника, земляника! Суётесь, будто не пробовали никогда, а я ходи тут с вами. А, впрочем, кто ж за вами ещё так походит, как я… — старший брат донёс сестру до её близнеца, опустил на землю и посмотрел на меня со смешком: — Теперь пошлите, этого кузнечика проводить надо. Так глаза таращит, сразу видно, сам дороги не найдёт.

Он решил отвести меня к тёте, что, по его словам, разволновалась за «своего милого Тобиаса» до слёз. А когда представил пропавшего меня семье, тётя сжала его в крепких объятьях (уже после того, как отчитала за безрассудство меня) и спросила имя. И снова эта коварная, интриганская улыбка.

— Его Королевское Высочество Сандженис Стелспатиум, — гордо отчеканил он и перевёл на меня хитрый взгляд, вызвав в руке свет василиска.

Как легко опешить от осознания, что тебя спас сам принц, сын Великой Кадентии и наследник престола! Его выдавала лишь речь и какая-то особая отточенность в каждом жесте. Возможно, я бы не узнал ответ на вопрос, что толкнуло его гулять под видом простолюдина с братом и сестрой — Её Высочеством Руллой и Его Высочеством Мидленом. Возможно, я бы увидел его, юного кронпринца, прозванного в народе Диким Санджем, в первый и последний раз. Тогда жизнь у нас обоих текла бы спокойнее… потому, что она текла бы раздельно. Но по дороге домой он с любопытством, таким же искренним, как у меня, стал интересоваться травами в моей корзине. Никто из моих двоюродных братьев и сестёр не смог бы назвать и одной — Сандженис же перечислял их с таким знанием дела, будто в свободное время мой дядюшка обучал и его. Я не мог не отвечать, не пояснять. Отсюда всё и пошло. С сильвирро и моего пугающего азарта.

Забавно с высоты прожитых лет наблюдать за собственной жизнью и людьми, в неё пребывавшими. Год будет плыть за годом, кто-то будет знать тебя десять лет и неловко молчать при случайной встрече. Мы знали друг друга меньше часа, а делились друг с другом всем, что имели на душе. Впервые в жизни молчун Тобиас произносил в день столько слов, говорил и смеялся до хрипа в горле. Сандженис таков, что находит собеседника в ком угодно, расшевелил и каменное изваяние вроде меня. Я восхищался, но думал, что останусь для него одним из сотни спутников на короткий вечер. Обаятельный, дружелюбный — но проходящий; вспыхнет, ослепит — и погаснет, уже не помня, кто ты такой. Подходя к дому, я уже не боялся гнева тётушки, а грустил и хотел попросить его остаться. Но смолчал. Тогда он — Высшие Силы, я верил, что он прочёл это желание на моём лице! — обещал, что вернётся в мой дом с книгой по варке зелий.

Так и началась наша болезненная, весёлая, ужасная, отчаянная, безумная дружба.

Образование кронпринца делало его сведущим в бесчисленных науках, не только в алхимии. Но он открыто признавал моё в ней превосходство. Обыкновенный любитель, в то время как я — демиург материи (клянусь, моей совести не хватило бы так себя расхваливать — как, впрочем, и фантазии). Он как-то совмещал в себе озорника вместе с возвышенным поэтом. Это был тот вид детей, что всегда добиваются цели без труда, без усилия запомнят сложное правило или решат мудрёную задачу. Для таких всё слишком просто, и, убегая от скуки, они окунаются в риск.

Отныне в мирке причудливых стеклянных сосудов жило двое. Часто он наведывался к нам с наполненной доверху корзиной фруктов и пирожными — и, разумеется, братом и сестрой. Ласковые, тихие дети. Помню, как болезненно-бледная принцесса Рулла сидела на моих коленях и слушала сказку, которую я читал. Сандженис отпускал ласковые колкости про её влюблённость. Обещал, что женит меня на ней, едва ей исполнится семнадцать. Мнением скромного Тобиаса он, конечно же, не интересовался…

… как, впрочем, и правилами приличия вне дворца и присмотра строгих нянек. Не зря люди Дали, прознавшие о живущем на улице наследнике престола, дали ему прозвище «дикий». Быть может, странно, но он им гордился. Кадентия, говоря на чистоту, запрещала ему выходить из дворца, но Кадентия была погребена управлением страны. А он, пользуясь этим, ухищрялся проскальзывать через чёрные ходы дворца, и когда няньки находили его после нескольких часов отсутствия, дарил им букеты полевых цветов с уверениями, что сегодня их глаза особенно прекрасны.

— Так почему кронпринц изображает из себя оборванца? — однажды я всё-таки решился это спросить.

Мы сидели у бирюзовой глади широкой и величественной Миллаизы, реки-королевы. Сандж с необычайным для своего характера умиротворением закинул в реку удочку и ждал рыбы. Неизвестно, зачем наследнику престола ловить рыбу, но ему нравилось. Он прихватил с собой подстилку, где мы вчетвером расселись, и деревянное ведро. Наигравшиеся с братом Рулла и Мидлен тогда упали без сил и заснули. Во сне Рулла касалась моей спины и улыбалась. Природа жила спокойствием, вдыхала и выдыхала, обдавая легчайшим живительным ветерком. Мерное колыхание травинок, разлившееся по земле оранжевое сияние заката. Река с проскальзывающими серебристыми всполохами — мелкой рыбёшкой.

Сандженис долго молчал, прежде чем ответить.

— А про короля много знаешь? Разумеется — ничего, кроме имени. Он умер рано. Рулле и Мидлену было по году, а мне восемь лет, — рассказывал он о первом короле Звёздной Дали Джиллионе — в силу робкого нрава потерявшегося на фоне великой Кадентии. — Он везде брал с собой меня, выводил за пределы дворца и показывал леса. И рыбу ловить научил, и отличать съедобные грибы от ядовитых. Нас было два оборванца — пока подхваченная зараза не сморила его.

— А… Её Величество Кадентия? — сломанным робостью голосом проговорил я.

— Мама… Она — королева. Он часто называл её каменной. Так и говорил — каменная Кадентия. Сёстры, она и немая тётя Анетта, всю войну прожили вместе, и так до сих пор друг за друга держатся. Но это ничего. Мы уж справимся, — и с лаской оглянулся на близнецов.

Я едва удерживал вопросы на створках губ. Высшие Силы, я был отвратителен! В один миг нить терпения оборвалась, и страшные вопросы про Анетту и Кадентию полились водопадом. Он изумился, но тут же отвлёкся на пространные ответы. Рассказал про Анетту, старушку с обездвиженными ногами, что за жизнь не обронила и слова — язык ей отрезали ещё в юности. Кадентия бредила идеей заставить её ноги ожить, а язык заговорить — но больше чудес Высшие ей не даровали. Про то, что родился у матери с отцом поздно, но всё же не так, как Рулла и Мидлен. Из чрева уже немолодой королевы они вышли хилыми и больными, такими оставались и сейчас. И когда подхватывали случайную заразу, Сандженис неделями не покидал их общей опочивальни. Врачеватели наказали королеве беречь детей и их шаткое здоровье, слабое сердце — но всё ревностно делал Сандж, ведь они — родные, они — единственные, кто принадлежит ему безраздельно и навсегда. О, как он надрывал глотку, доказывая врачам, что на природе им лучше! И оттого стал брать их с собой. Он не прогадал: при солнце сами дети начинали светиться.

Можно думать, что тянулись годы. Отнюдь! Мне по-прежнему было тринадцать, ему — пятнадцать. Я любил его, Руллу и Мидлена, пикники у Миллаизы, сказки древних времён, безмятежные летние дни и зарево закатов. Иной раз дети оставались во дворце на занятиях, а Сандженис направлялся к моему порогу и без внятных объяснений куда-то тащил. Однажды он узнал о горячих источниках за лесом. Валуны прорезали поток и создали мощную стену, раздваивая течение — по одну сторону купались женщины, по другую мужчины.

Что ж — уже тогда он был жаден до женского общества. Узнав об этом «прекрасном, удивительном месте» он помчался ко мне. Разбавляя вялый интерес, во мне клокотали наставления дядюшки и нравоучения тётушки. Но упрямство кронпринца (грустно понимать: все занимались его образованием и никто — воспитанием) взяло верх.

Девицы купались в сорочках. Впрочем, намокшая ткань так очерчивала тело, что долго унывать Сандженису не пришлось.

— Смотри, Тоби! — говорил он, расплываясь в улыбке. — Вот та, возле берега, хороша. А тебе какая нравится?

Возможно, я безумец, или не человек вовсе. Высшие Силы, я не видел красивых. И не потому что они таковыми не были. Только сутулые плечи, кривые позвонки, неровным хребтом выступающие через слой прилипшей к телу ткани. Форму, цвет локтей, угрозы болезней, покраснения кожи и состояние зубов.

— Ох и зануда ты, — пробурчал он, когда я завёл разговор об узкобёдрой девушке и том, как тяжело ей придётся при родах.

Через месяц Сандж заключил: я влюблён в науку, и она будет мне женой, которая переживёт меня и найдёт новых гениев, выйдя замуж следом и за них.

И всё же среди сотен куда более интересных людей он избрал меня. Нескоро я понял: он нуждался в молчании. Ценил то, как я молчал в ответ на его правоту и его ошибки. Поэтому каждый день он брал это молчание с собой.

Проходил счастливейший для нас обоих год. Мы бродили по полям Дали, ночевали под открытым небом у потухшего костра и смотрели на струйки дыма, пока сочиняли близнецам сказки, иногда даже страшные. Он брал книги из королевской библиотеки и приносил мне для первых опытов. О, как он верил в меня и всё, что я делал! Искренне. Не помня, что мне тринадцать. Верил восторженно, слепо, пророча мне славу на всю Даль и ничуть не меньше. Водил во дворец, представляя известным придворным алхимикам с таким видом, будто я им ровня. Может, именно его вера сделала меня тем, кем я являюсь? А дворец! Что за дворец! После нашей усадьбы в два этажа он казался обителью Высших, куда смертные вроде меня ступать недостойны. Я видел Кадентию, имел честь здороваться и получать в ответ сдержанный, холодный кивок.

Он обращался к ней настойчиво. «Мамочка, ты устала?» — и ластится, точно кот. Мог первым подойти в кабинет и спросить, не нуждается ли она в успокаивающем отваре, зачитать ей вызубренный пассаж из трудов Амрио, будто красуясь, чтобы получить в ответ отрешённое «Ты что-то сказал?»

Выходя из кабинета, поворачивался ко мне и улыбался:

— Ах, мама-мама. Такая она у нас, занятая.

Ему не нужно было ворошить. Он думал, вероятно: пусть всё идёт, как идёт. Ему удобнее так, как оно есть. Уж не она ли научила его терпеть боль и жить так, будто её нет?..

Кадентия имела совет, слуг и достаточно времени, которое отнимала сама у себя. Шепталась о чём-то, не замечая ни меня, ни Санджа, ни близнецов.

Никогда, даже в день, когда на алом закате им обоим стало дурно. Рулла и Мидлен одновременно свалились на траву и стали жаловаться на боль в левой стороне груди. Сандж уже не удивлялся таким случаям — сказал мне брать на руки Руллу и вести во дворец. Я, как открывший у себя исцеление, пытался помочь — но облегчение быстро отступало. Мы остановили первый проезжающий экипаж, а когда Сандженис представился, мужик отвёз нас без платы прямо к дворцовым воротам. Лёгкая как былинка принцесса Рулла находила силы улыбаться. В перерывах между исцелением я целовал её детский потный, смертельно-горячий лоб, а она отвечала, что ей лучше. Помню, с каким теплом засмеялся Сандж, услышав это. Сказал, что попросит Тобиаса остаться на ночлег, если она захочет. Рулла закивала и заметно повеселела.

Я на удивление хорошо всё помню, притом едва осознаю всё, что произошло вчера.

Отчаявшийся владелец этого дневника пытается избавиться от стискивающих горло образов прошлого.

Близнецам дурнело день ото дня. Кадентию долго не могли найти в дворце, а когда нашли дверь, она запустила в слугу фолиант приказом не тревожить и угрозой смерти каждому, кто войдёт без разрешения. Всё, казалось, обрушилось. Что происходит? Что случилось с Её Величеством? Сандженис отказывался давать ответ на этот вопрос, но он знал — знал всё лучше, чем кто-либо. Он немедленно отдал приказ вызвать лучших врачевателей Дали, в том числе и моего дядюшку. Сам он, в отличие от матери, исцелять не умел. Ни целительная сила рук, ни поразительное разнообразие настоек с пряным ароматом не помогали. Я сидел у изголовья кровати и держал худую ладошку Руллы в своей, а она красная, горячая, смотрела на меня и называла именем старшего брата. Он сидел на кровати, заняв место между братом и сестрой и гладя их по лбам. Они обхватили его с обеих сторон. «Ну не могу я сидеть тут весь день. Я же спасать вас должен», — одёргивал он их руки, говоря это дрожащим голосом. Понимал, видно, что спасает — только тем и спасает, что сидит рядом. Одной ночью близнецам удалось ненадолго уснуть, и мы с Санджем стояли на просторном круглом балконе, опираясь на холодную баллюстраду. Мягкий ветер дул в лицо. Ночь. Сандж сказал, что они и я — его единственные близкие люди. Я понимаю, почему хорошо переживал одиночество — знал, что у меня есть любящая меня семья. А он летел в мире один, даже с близнецами — один; птицей с подбитыми крыльями. Но отчаянно хотел жить, вырастить искусственные кости, вставить искусственные перья, но жить.

Шли дни, мы редко выходили из комнаты больных. Помогали моему дюдяшке, он учил меня, я пытался сделать что-то… тщетно. Ясновидящие отмечали сбивающееся сердцебиение, предрекая смерть.

Верил ли Сандженис? Он скорее перевернул бы Даль верх дном — чем, впрочем, и занимался, внезапно срываясь вон из дворца и приходя с колдунами, знахарями, даже экзорцистами. В детях не оказалось злых духов, не нашли и проклятий с порчами. Сандженису было бы легче, окажись у них бесы — бесы слабее судьбы.

Духота, летний жар, горячий, покалывающий кожу воздух. Ритм моего сердца отбивал худший ответ, и Сандженис наконец попросил меня его высказать. Помню выжидающий зоркий взгляд с искоркой злобы. Одно моё «нет» норовило раздуть из неё пожар.

Но вместо этого я проронил то, о чём думал не один день:

— Почему тебе не пойти к ней?

— Тётушке Анетте уже неделю как плохо — говорят, её отравили. Никто не знает, правда это или нет.

— Её дети, её кровь! — горячо воскликнул я. — Высшие даровали ей свою силу, а что она делает, когда её дети умирают?

Помню, как прочёл в его глазах желание убить меня. Он сорвался с места и хотел ударить, но удержался. Далее последовал отчаянный, надрывной крик — они обязательно, непременно будут жить, а я не имею сердца, и на Руллу, его любимую Руллу, мне всё равно.

Не знаю, сколько прождал бы успокоения — моя рука сама схватила его за крепкое запястье. Я дёрнулся вперёд, не глядя на Санджа, не заботясь о его мнении. Мы дошли до опочивальни сестры королевы.

Кадентия сидела за столом и варила для Анетты какой-то отвар. Обезболивающий. Помню холодную комнату, хрипы немой Анетты, стойкий пряный аромат, трясущегося Санджениса — ему не хватало силы голоса, чтобы позвать маму на помощь. Народ, каждый человек Дали, обращаюсь к безликому тебе: ты никогда не видел цвет воздуха? Я видел. В той комнате он шёл коричнево-сизыми пятнами.

Принято считать, что Кадентия обезумела после смерти Анетты. Ложь. Она была безумна уже тогда, когда худые скрюченные пальцы клали в зелье одну траву за другой, а белые потрескавшиеся губы повторяли «Высшие не решат за меня, кого отбирать».

— Мама, — обронил Сандж — будто случайно, будто виновато.

— Я велела оставить меня с сестрой наедине.

— Рулла и Мидлен плохи. Они оба при смерти! — Забавно: только что он хотел ударить меня за те же самые слова.

Удивительно, но это отрезвило её. Взгляд как будто изменился. Умирающие дети — Бог знал, Кадентия насмотрелась на оных при войне — и вряд ли желала видеть смерть своих. На мгновение она застыла, выбирая между Анеттой и близнецами, краями мира, которые смыкала своими сильными и жёсткими руками. Потом словно что-то вспомнила, и это дало сделать выбор.

— Не надо было рожать в такой поздний срок. Ничего хорошего из этого выйти не могло, — бросила она. — Достаточно с меня. Я спасаю лишь того, кого могу спасти.

— И всё? — голос Санджениса истончился.

— Они постоянно болели. Чего только сейчас спохватились? Почему целители не справляются? — тут она нашла глазами меня. Этот взгляд я обречён помнить вечность. — Ты же целитель! Давай, покажи дар. Давай! Вылечи моих детей, — вцепилась она в меня. Я потерял голос и шептал в ужасе, что силы моего дара не хватает. Тогда она спросила про дядюшку, а на ответ о его беспомощности прокляла нас обоих.

— Оставь его в покое! — пожалуй, я ещё раз стал обязан Сандженису жизнью.

Кадентия подняла на него острый, истинно хищный взгляд:

— Я сказала тебе идти.

— Втоптать бы то, что ты сказала, в коровий навоз, — прошипел он. Затем сорвался с места и схватил за руку, да с такой бешеной силой, что сумел сорвать её с табурета: — Я тебя насильно потащу! И не вырвешься. Нет. И думать забудь. Умру, но дотащу. Сделаешь всё, что от тебя нужно. И всё. А потом я смогу с чистой совестью придушить тебя. Ты запиралась в кабинете, когда выгоняла меня. Не одна. Я слышал, как вы решаете государственные дела с этим длинноногим индюком. А потом ещё был. И тоже — государственные вопросы! Я знаю, сколько их у тебя, что тех, что других! А может, я тоже от кого-то из них, а не от короля? — Сандженис расхохотался, запрокинув голову. Слёзы были, был пот, и всё это водопадом текло по его коже.

— Выродок! — рявкнула она и зажгла руку. Свет. Жжение.

Он закричал от боли.

В тот момент я наблюдал то, что не должен был наблюдать. В тот момент я стал особенным. Она с удивительной для истощённой женщины силой повалила Санджениса на пол. Кадентия била его по голове, и шею пыталась сдавить, ударами рук разрывала рубашку, а под ней и кожу — до ссадин и крови.

Я искренне недоумеваю, как он нашёл в себе силы хотя бы подняться. Тогда я увидел алый цветок на его рубашке и быстро потащил из комнаты.

Мы ушли, а когда вернулись к близнецам, увидели дядюшку и два остывающих тела. Рулла и Мидлен держались за руки, отправившись в смерть вдвоём — как пришли и в жизнь.

Подойдя к кровати, их брат встал ровно и обронил:

— Не нужно было рожать так поздно. И правда, ничего хорошего.

Помню, дядюшка уставился на него сначала изумлённо, потом с сочувствием.

И ведь Сандж так и не заплакал. Не подошёл поцеловать их худые ручки, и глаза обоим пришлось закрыть мне.

Кадентия отказывалась покидать комнату сестры и пропустила несколько собраний совета. Наконец на одно из них явился её сын, держащий в руках стопку бумаг. Он прошествовал до стола и сел на место матери, готовый слушать доклады. Если из-за юного возраста он чего-то не знает — любезные господа объяснят, если чего-то не сможет — помогут, иначе по доброй воле он отсюда не выйдет. Когда Сандженис заговорил, его едва расслышали. Господам-советникам пришлось повернуть к принцу голову и вслушиваться изо всех сил. Он продолжал говорить, не утруждаясь повышать голос и оттого собирая на себе всё больше и больше взглядов. Он запретил себе ненужные, суетливые движения, а кулаки при случае разжимал в демонстративной медлительности. Нельзя быть мягким, потому что остальные увидят в этом слабость; нельзя быть злым, потому что остальные увидят в этом зачатки безумия его матери. Оставалась дрожащая в притворной учтивости улыбка и яд в словах. Если члены совета и были недовольны, они это скрыли.

Сандж взялся за ожидающие его дела, пугающе бодрый и деловитый. Сам заказал один широкий гроб (они должны уйти вместе), сам выбрал место захоронения. Уселся в кабинете матери, раздавал приказы тоном, не терпящим возражений, бороздил дворец от одного конца до другого, контролируя исполнение каждого из поручений. На похоронах Риллы и Мидлена он рассеянно спрашивал слуг, не выйдет ли мать из дворца.

Увы, она не вышла. Анетте стало хуже. Разумеется, скоро ушла и она.

Я думал, что ничего хуже Кадентия в своей жизни уже не сделает, однако нет. Прошёл день со смерти Анетты, когда затишье в её опочивальне сменил вой. Камеристка и пара горничных — единственные, кого иногда запускала Кадентия, — обнаружили смерть Анетты и сообщили остальным слугам. Запах усиливался; тело нужно было готовить к погребению. Кадентия, больше суток не издавашая ни звука, вдруг бросилась на слуг, обрушив на них всю мощь своего дара. Мужчины, что вызвались вынести тело, убежали. Женщины знали свою королеву дольше и верили в неё отчаяннее. Рыжую горничную Кадентия схватила прямо за узел её волос. Дар прожёг чепец, оставив от него кусок жгута, а волосы горели и плавились, как если бы кто-то держал их над огнём.

Сандженис видел, как эта горничная просила у королевы прощения, но не за дерзость — за неблагодарность. «Вы дали мне кров и еду, а я вздумала отнять у вас самого близкого человека». Тогда Кадентия отняла руки. Свет погас, обнажив самые обыкновенные, хоть и иссохшие, пальцы. «Если хочешь искупить вину, то оживи мне её. Это ты её убила! Ты! Сама только что призналась, что виновна в её смерти!». Горничная страстно кивала в ответ. «Я, это всё я. Сейчас оживлю. Сейчас я её оживлю». Тут Кадентия обошла девушку сзади и со всей силы схлестнула по спине. «Не сможешь! Ты никак не сможешь её оживить!». Камеристка и другая горничная упали на колени следом за той, первой, плача. Едва не коснулась их рука королевы, как вставший между ними Сандженис перехватил её запястье и вывернул.

— Уходите! — прокричал он. — Она вам больше не королева! Она вас не пощадит!

Слуги, которых Кадентия взяла на службу, спасши перед тем от гонений и голода, не хотели её бросать — Сандженис, которого Кадентия едва не убила, не хотел идти навстречу. Однако камеристка с горничными, плача о своей несчастной покровительнице, ушли, а он, унимая трепет сердца, подошёл к ней вплотную.

Она ни разу не спасала его жизнь. Она была его матерью, которая не спасала его никогда.

Началась схватка двух василисковых даров. Что ж, Кадентия не проиграла сыну. В один миг её как будто перестала интересовать эта борьба, и безумие увело её в какое-то беспорядочное стремление все рушить. Помню, слуги прятались в дальних углах собственных комнат, боясь, как бы Кадентия их не настигла. Признаться, я боялся бы так же, если бы страх потерять Санджениса не оказался сильнее. Так я случайно оказался среди смельчаков, что явились к принцу и готовы были помочь. Кадентия кричала, будто помеченная Тёмным, царапала зажжёнными пальцами стены, кроша туф и мрамор, а когда вырвалась (сильный дар и ослабленный ум — страшнейшее из зрелищ, виденных мною), выбежала из опочивальны сестры в коридор, став кружить по нему, затем уставилась на нас. Это был взгляд животного. Неясно, боялось это животное или хотело утолить голод, но, взревев, Кадентия вдруг со всех ног понеслась по корвовым дорожкам и выбежала из дворца. Одним Высшим известно, откуда в измождённом теле взялась такая дикая сила, но ни Сандж, ни посланные не смогли догнать её — а вскоре и совсем потеряли из виду.

Посылая на поиски королевы людей, которым доверял, Сандженис был уверен, что найдут её быстро, но поиски затянулись. Дни перетекали в недели, недели становились месяцами. Сандженис был готов к вести об её смерти, но никто не видел даже трупа.

Несколько рассветов он вставал и нёсся в комнату, потерявшую хозяев, чтобы спросить, как они себя чувствовали. Потом шёл ко мне (он упросил тётушку поселить меня во дворце хотя бы на месяц), и мы молчали. Молюсь, чтобы никому не пришлось бы молчать так же, как он. Я желал ему плакать, кричать, расшвыривать стулья, рвать волосы, но он, увы, молчал. Даже выходя на природу, он некоторое время оборачивался и открывал рот для зова. Потом оборачивался ко мне, одаривал стеклянным взглядом и шёл дальше.

— Я думал, ты меня бросишь, — сказал Сандженис в одну из вечерних прогулок по полю. В спину нам дул тёплый ветер. Звёзды рассыпались пыльцой по лиловому небу, а землю мягко придавила тишина. — Я теперь занят, а развлекать тебя больше не могу. Зачем я тебе нужен?

Для причинения боли обычно бьют кулаками, но в тот миг меня ударили слова. Мне в своей жизни ещё не доводилось мерить нужность человека количеством прогулок, остроумных шуток или пойманной рыбы. Сейчас не осталось ничего от нашего счастливейшего года, но ответ бился во мне: «нужен». Его я и обронил.

Сандженис посмотрел на меня скучающе, будто услышал очередную лесть подданного, затем отвернулся и пошёл дальше.

Он верил только в собственную скорбь. Ни за что он не мог признать, что кто-то разделяет его горе.

Впрочем, кто теперь уж знает — и я скорбел не по близнецам, а по нему самому? И так же, как он не бросал своих брата и сестру, я не намерен был бросать его?

Положение в королевстве было шатким — Сандженис видел, каким взглядом одаривают его придворные. Их королева исчезла, а наследник ещё мальчишка. Нашлись и те, кто возлагал на юного принца надежды. Борьба шла между лордами — не вступи Сандженис в игру, и займётся новая война Стихий.

Тогда он встал во главе королевства как полноправный правитель и, будучи семнадцатилетним, короновал сам себя. В один из ничем не примечательных дней мы гуляли по сумеречному дворцовому саду, Сандженис рассказывал мне о лордах и их интрижках друг против друга, их застарелых дрязгах, за которые он теперь в ответе; предлагал погадать, сколько лет он будет править, пока его не отравят; вспомнил про широкую кровать, в которой вынужден засыпать — и вдруг остановил шаг. Раньше Сандж не осознавал в полной мере, как ему страшно засыпать одному, когда все, прозваные родными, его оставили. Видимо, страшно ему было умирать не от яда — страшно было умирать, зная, что единственный близкий человек будет слишком занят его лечением и не сможет денно и нощно держать его руку. Он мог бы сознаться мне в глупом (о да, он назвал бы это именно так) желании быть оплаканным если не сейчас, то хотя бы в последние минуты жизни.

Однако что-то подсказывало мне, что, если Сандженис и мог кому-то довериться, то только другому семнадцатилетнему мальчишке-королю, оставшемуся одному.

Долгие годы спустя я думал, что его душевный покой подорвали близнецы. Казалось бы, всё пошло из-за его желания воскресить их, всё то ужасное, что творится ныне, убивая и его, и меня следом. Что этот скол в камне дал начало трещине. Но нет. Сколом была Кадентия».

— Что же всё-таки произошло?.. — удивительно, но Лерна заслушалась. Комиандр смерил её довольным взглядом и после недолгого задумчивого жевания губы ответил:

— Не стоит торопиться. Я бегло перечитал — ничего не пропало. Хочу заставить тебя томиться в ожидании, ты не против?

Лерна сделала вид, что не услышала. Подавив смешок, Комиандр потянулся к столу и положил дневник.

— Жаль одно… впрочем, это закономерно: Тобиас был крайне избирателен в том, что стоит написать, а что нет. Не дописал и «кульминации». В своих мечтах я хотел бы восстановить эти крайне интересные промежутки. Самая распространённая гипотеза — Сандженис был одержим мыслью воскресить близнецов, но не смог и прибегнул к помощи Тёмного. А после никто ни о чём не знает — даже не догадывается. Историки и искатели разводят руками. Раскопки не дали плодов.

— Осмелей люди почаще говорить о сумасшествии Кадентии и её венценосных потомков, — вступилась Лерна, — Стелспатиумы были бы сейчас разве что полицией, цепными псами, а правление доверили бы более пригодным для этой роли людям.

Комиандр хотел было отметить, что тогда для полиции сгодится и сама Лерна, но с юности усвоил, что идти против цепных псов — занятие весьма бесплодное. Их надо манить лаской и мясом, а спускать с поводка лишь когда на горизонте замаячит ещё один пёс.

Однако, пока горизонт ещё чист, можно предаться сторонним мыслям.

— Историческую науку, в отличие от многих других, можно подделать, — сказал Комиандр. — Тексты, подобные этому дневнику, могут дать крупицы истины. Но если с Кадентией всё ясно, то что сотворил сам Тобиас?..