Раз-два.

Коршун беззвёздной ночи распростёр крылья над постройками с обвалившимся шифером и прогнившими стропилами. Достойный жалости вид оплеванных стен, отнюдь не мягкий ковёр из битого стекла, омерзительно-сладкий запах спиртного, владения Её Величества Пыли — самого медленного и незаметного из убийц. Обитель нечистот и копоти более подходила мухам, нежели людям в обыкновенном понимании слова «люди». Люди должны бы заняться реставрацией и спешно нанять мастеров. Только в подобных местах живут существа, больше напоминающие зверей.

Раз-два.

Удар. Ещё один, довольно слабый, почти ласковый. Впрочем, неизвестно, может ли толстая палка ласкать прикосновениями…

Раз-два.

Трое подростков стояли под запылённым настенным фонарём. Миниатюрная девица шестнадцати лет в запачканном белом платье шаталась из стороны в сторону, словно маятник. Падение от удара одной «дубинки» пресекал удар второй, тем самым удерживая её стопы на земле.

В глаз. В живот. В грудь. В спину.

— Кто ж тебя просил, добренькая ты наша, а?

— Ага. Спаситель! — Девушка прикрыла слезящийся глаз руками. И сбежать не могла — знала, что догонят. Всегда догоняли и били ещё сильнее — уроки, наполненные болью, усваиваются быстрее любых других.

Раз-два.

Что хуже — впечататься раз и навсегда в пыльную землю или шататься, терпя боль, но всё-таки стоять? Этот выбор преследовал несчастную с роковых четырнадцати лет. А может, он настиг её раньше, много-много раньше…

Раз-два.

На её лице, однако, отражалось пугающее, мёртвое спокойствие: всё как будто шло своим чередом, даже избиение, которым награждали два жестоких «полубездомных», как и она сама, мальчишки.

Подумав, что с неё достаточно, оба отошли в сторону, не без удовлетворения созерцая плоды трудов.

— Ну же, поплачь! И спаси кошечку. Эту старую дряхлую кошечку, она же так тебе благодарна!

— Я отплачу за то, что провинилась, — умиротворение в её голосе поражало даже самих мучителей.

Один растянул кривозубый рот в поистине жуткой голодной улыбке:

— Во-от. Уже лучше. И побольше. А то раздобудем топор и…

Это выжало из её сухого равнодушия слезу. Она мужественно терпела град ударов, но при слове «топор» прикрылась худыми ручонками, коротко взвизгнув.

Уж его-то она боялась больше избиений палками и этих мальчишек вместе взятых. Страх засел в беззащитном смиренном существе, коим была Идриана Юродивая, оставшись несмываемым пятном.

Отец-дровосек любил топор больше женщин, друзей, собственной пропитавшейся трущобной вонью жизни. Пока наравне с топором не встала выпивка.

Пить и рубить, пить и рубить.

Рубил он деревья, порой награждал ударами рыхлый туф пыльных заброшенных домов — от внезапно накатывавшей злобы. В трущобах он вырос, в трущобах и рассчитывал встретить смерть, не имея шанса выбраться из болота… или не имея достаточно воли для этого. Впрочем, здесь понятие «воля» знакомо единицам.

То ли трущоба делает людей зверьём, то ли люди грязью собственных душ делают обыкновенный район окраин обителью умирания — вопрос неразрешимый.

Такие люди имён регентов не знали, да и вряд ли хотели. «Какой-то» Металлик больше заботился о разрешении войны, нежели о сохранении мира. И мира не между Тандемом и Далью, а другого, помельче, незаметного на первый взгляд. Можно было подумать, «какой-то» действовал в уверенности, что уничтожение врагов важнее приобретения возможных союзников. Прав он или нет, людям в трущобах думать не хотелось. Таких, как они, не интересовала украденная Принцесса Флориана или погибшая Принцесса Виктория, угроза войны, частичного или полного истребления людей. Топоры охотно рассекли бы и человеческий череп, и ракшасовый — им-то что? Рассекли бы и собственный, не удерживай их шакалий страх смерти.

Однако было бы несправедливо обвинять пресловутого «какого-то» в бездействии: когда бремя власти ещё не согнуло стальные плечи, он думал и об окраинах. Нехитрое, но самое верное решение — дать людям дома и работу. Детей-сирот — в приюты, особо трудных малолетних преступников — на перевоспитание. Но если детей можно менять, придавая нужную форму ещё не засохшей глине, то взрослые уже неизменны в исковерканных взглядах и привычках. Мужчины продолжали тратить заработанное на дешёвое пойло, устраивать дебоши, бить женщин, а те, в свою очередь, брали пример и вымещали злобу на собственных детях. Благоустроенные некогда дома громыхали треском выбитых стекол, шлепками по щекам, гортанными криками и пронзительным детским визгом. Им давали деньги, а они бросали их на ветер. Им давали работу, а они своей дикостью пугали воспитанных, приличных сослуживцев. Всё чаще полицию заботили избитые женщины, раненые дети, драки, воровство.

Увидев плоды собственных решений, Уильям приговорил к каторжным работам самых буйных и опасных — то есть большинство. Он признал бессилие и невозможность решить проблему более гуманно. В провальном замысле успокаивало одно: дети.

Однако не всем детям везло попасть под опеку приюта. Кого-то судьба обрекла на худшую долю.

Кого-то вроде Идрианы.

Тут стоит вернуться к дровосекам. Вырастив юного, старый передал ему всю ожесточённость. Но оба умели хотя бы что-то, благодаря чему выкарабкивались среди болота вечного гниения. Юный даже женился — когда ещё не знал, что будет иметь и вторую жену с именем бутылка. И уж тем более — что от обеих будут дети.

Ребёнком от первой стала Идриана — тихая шустрая девочка, настоящая мышь, боящаяся отца и его топора — зубастого хищного зверя, заточённого в металл.

Детей от второй жены было в разы больше — никто, впрочем, не мог назвать их живыми. Никто даже не мог называть их «существами». Отнюдь. Эти бесплотные порождения витали в воздухе зловонными миазмами, мягко стискивая горло.

Когда мать просила денег, а он, шатаясь, доставал из кармана жалкую сдачу от выпивки и швырял ей в лицо вместе с крепким ругательством. Когда приводил домой таких же пьяных друзей, заставляя её подавать еду и терпеть пошлые шуточки в свой адрес. Когда поднимал топор и одаривал мать многозначительным взглядом — запугивая с уверенностью, что она опять поведётся.

Дети выпивки — это крики, удары, разъедающая сердце пустота. Ревнуя отца к тихой Идриане, они рьяно тянули внимание на себя.

Ей оставалось прятаться за ящиками, стенами-перегородками, а может, в грудах краденого ею же тряпья. Главой их захолустья был отец, но и над ним царствовала пыль. Пыль во всём её символизме. Насыпь, укрывающая все поверхности мира серым ковром, ворс её мягок настолько, что едва ощутим, нежен и сер, словно мех шиншиллы. В уродстве таилась странная, извращённая красота. Пыль беззвучна, не бросается в глаза яркой вспышкой, никогда не заслужит пристального внимания, не бьёт напрямую. У неё иная тактика. Тихо собирает в серебристых недрах человеческую кожу, плесень, песок, клещей и потрясающее многообразие заразы. Рассекая кожу и кости, топор слишком просто себя обнаруживает. А кто при человеческой смерти подумает на пыль?

Она всегда там, где пустота: в пустом месте некому прибраться.

Идриана видела, как отец ею задыхается. Кто бы сказал, что он умирает? Разве в его голову вонзён топор? С недетской проницательностью она наблюдала за самой медленной из возможных смертей. Не имела право говорить, не то, что возражать или спорить.

Только прятаться от вспышек его ярости и наблюдать.

Иногда к ней приходила мать, устраиваясь рядом, где бы Идриана ни была. Каждый раз синяки цвели в новых местах: отец однообразия не любил. К разочарованию неунывающих романтиков, отношения с матерью у девочки сложились ненамного теплее. Куда больше это напоминало вынужденное товарищество. Два существа, обречённых на союз ради выживания — коалицию против общего, более могущественного врага. Когда мать хотела выместить на ней скопившийся гнев, останавливало, казалось, одно осознание: союз скреплён не цементом любви, а жидким клеем нужды.

Мать хотела бы любить дочь, как Идриана хотела бы любить обоих родителей, а отец — жену и их ребёнка.

Но Пыль их желаний не спрашивала. Пыль устраивалась на ветхой мебели, наблюдала, выжидала — и в конце концов всегда брала своё.

Отец приносил, хоть и скудный, но доход. Мать и дочь хранили хоть и еле тёплый, но очаг. Они не знали иного, лучшего существования: всё шло, как обычно. Не плохо и не хорошо — убийственно-ровно.

На четырнадцатый день рождения Идрианы отец вспомнил о маленьком празднике дочери.

— Иди сюда, — позвал он Идриану, — сегодня ты будешь пить за своё здоровье и четырнадцатилетие.

Она кивала на всё, что он говорил, затем снова забилась в угол, вытирая слёзы счастья. Она не любила выпивку: ни эль, ни брагу, ни худое винишко. Но он захотел усадить рядом с собой, он говорил с ней и трепал за плечо. Он улыбался. Девочка сдерживалась, чтобы не вскочить от рвущейся наружу радости. «Выпить» звучало в её ушах, как «я люблю тебя», и Идриана, прокручивая эту мысль снова и снова, не могла унять слёзы.

Он и правда дал ей выпить, когда на окраины Дали опустилась густая душная ночь. На полупустом, но необыкновенно уютном столе горела найденная на свалке лампа с треснувшим стеклом, рассеивая мягкий жёлтый свет.

Идриана морщилась от терпкого вкуса, но имела благоразумие отворачиваться или опускать глаза: сегодня он и так слишком добр.

— Не надо ей пить, — наконец отозвалась мать.

— Закрой рот и не указывай.

— Она морщится.

Отец отмахнулся.

— Во сколько ты её родила?

— Ночью. Откуда мне помнить? — развела руками мать, а отец ухмыльнулся.

— Ну вот и ждите. Наутро уже начнёт махать топором, как я в её годы.

Отец не имел телосложения Фортера, хоть и был им по дару, но работа дровосека говорила за себя.

Дочь его гордости не разделяла — больше обретения дара ей хотелось лечь рядом с матерью на тюфяк и уснуть, чего дождалась после целой бутылки эля.

Сон проводил её через тёмные, усыпанные звёздными узорами коридоры. Поворот за поворотом. Лица, пятна, слова, молитвы, слёзы, боль, удары, смех, блеск лезвия в полумраке. И сомкнувшаяся на горле удавка страха. Темнота вспыхнула чёрным светом, загрохотала, рассмеялась зловещим тяжёлым басом. Звёзды оплыли жёлтыми каплями и скатились по неосязаемым стенам, словно женские слёзы.

"Недостающая часть… — шептали жуткие голоса нестройным хором. — Ты нужна Высшим, подай руку. Стань белым. Подай руку… Белое, белое, белое…" — повторялось многоголосьем в кромешной тьме.

Идриана обхватила себя руками.

— Белое? Какое белое? — собственный голос казался ей не сильнее цыплячего писка. Она зажмурилась от вспышки — казалось, Высшие Силы решили показать ей наглядно. Белизна колыхалась от волн собственной мощи. Идриана жмурилась, боясь поднять глаза — она считала себя слишком маленькой, жалкой, глупой, чтобы Высшие доверяли ей сокровенное.

Внезапно иссыхающее от обезвоживания сердце наполнила решимость. Идриана подняла глаза без страха ослепнуть: словно платье в миллиарды раз белее и нежнее, чем у любой знатной невесты. Его не стягивал на талии изящный корсаж, не рассекали серебряные нити узоров, не усеивали чешуйки жемчуга или переливчатые бриллианты. И всё же это было платьем, покрывало ту прекрасную девушку, которой хотела бы стать замарашка с космами чёрных волос в изодранной льняной тунике.

— Девушка в белом платье… — шепнула она, — это я?

«Свеча… Протяни к ней руку. Иди. Достойного прощение возвысит, недостойного — изничтожит. Расскажи всем. Встань и расскажи всем людям. Вставай и иди, мы будем говорить за тебя — твоим голосом, твоими губами», — множились голоса.

Первым порывом Идрианы было бежать — единственная тактика при любых обстоятельствах, узнанная ею за недолгие четырнадцать лет жизни. Надо сказать, пробежала она много, сотни и сотни километров, преодолевая болезненное дыхание и жгучие колики в животе… пока не осознала, что движется на месте. Космос без звёзд расстояния не считал.

Она вертелась, стремясь понять, откуда доносится хор. Но многоголосье хлестало пронзительно-высокими звуками отовсюду.

«Просыпайся, возвращайся в явь — и проснёшься с нашим даром. Ты — наш голос. И наша ученица».

Проснулась Идриана от подающего тревогу желудка и острой боли в голове. Заскулив, она подумала о спящих родителях — но мама, невнятно что-то пробормотав, перевернулась на другой бок.

За окном серело пасмурное утро. Встав, словно колченогая, не успев добраться до окна, Идриана вернула собственный ужин. А вместе с ним и выпивку — будто потерянное расположение отца. Никакого дара Фортеров она, верно, не обрела. Слабость сминала кости, нажимала на мускулы мощной беспощадной рукой, придавив тело к полу — прямо к жидкой бурой субстанции. Но, разрыдавшись от боли во всём теле, Идриана ничего не замечала.

В трущобах не было аптек и целителей. Лучшего исцеления, чем сон или терпение, здешние люди не знали. Но боль зверствовала, скучивая внутренности, как половую тряпку. Закатив глаза, Идриана закружилась в водовороте сознания, опять встретив треклятый коридор.

— Белое… — шепнула она, дёрнув рукой. — Высшие… Иди, быстрее, быстрее, она станет одной из десяти. Как ты и хочешь. Вокруг неё туман, густой, чёрный! Умрёт скоро! — завопила она, резко вскочив.

Мать поднялась с тюфяка, по меньшей мере недоумевая.

— Ты чего кричишь? Отца разбудишь.

Идриана очнулась. Сумасшедшие образы Космического Коридора, рождённые мукой, рассеялись.

— Кто… — она не договорила: не вспомнила, что хотела выкрикнуть. Боль отступила настороженным хищником, но не исчезла — затаилась с намерением прийти потом. Осталась Идриана, чистая, свободная от ненужных восклицаний, колик и незнакомых людей. — Это всё из-за вчерашней выпивки, — тихо и словно бы виновато шепнула она, когда подошла мама. — Это из-за неё мне плохо.

— Говорила я ему не поить!.. Вырывает, заговаривается. Скоро совсем как свой папашка станешь. Тьфу! — мать ушла вглубь дома, стирать вещи, напоследок бросив: — Полежи и посудину возле себя поставь, вдруг ещё вырвет. Остальное я уберу.

Идриана послушно прилегла на тюфяк, восстанавливая дыхание. От наваждения не осталось даже отголосков. Снова перед глазами серел родной, но не совсем уютный дом с ободранными обоями, шуршащими по углам мышами и пылью, насмехающейся над трущобами.

Одна мышь проскользнула перед её глазами. Идриана не отличалась особенной реакцией. Сейчас она и вовсе не желала погонь и расправы над незваной гостьей — глядя на крохотное тельце с блестящими глазами-бусинами, Идриана поняла, она — и есть мышь. Юркая, мелкая, не теряющая бдительности ни на миг.

Никому не хочется убивать тех, кто так близок по духу.

Но едва она со вздохом облегчения распрощалась с наваждением, оно нахлынуло с новой силой.

— Мама! — завопила она, резко вскочив. Женщина сощурила глаза, не ожидая от состояния дочери ничего хорошего. Полубезумная Идриана пронеслась через спальню и кухню, перегородка между которыми представляла собой полуразрушенную стенку. А потом резко замедлила шаг.

Раз.

Два.

Три.

Она приблизилась к матери, положив ладони на собственные щёки.

— Мам…

— Опять плохо? — прозвучало уставшее. — Сказала же, полежи. Я сама уберу.

— Мам, — донеслось вновь, но теперь — с горьким всхлипом. — У него т-топор…

Та вымученно улыбнулась:

— Не нравится ему, когда перечат, вот и показывает — такой я опасный. С топорами все могучие, а как отберёшь, не храбрее цыплёнка.

Идриана опустила глаза.

— Давай уйдём. Далеко-далеко, чтобы он не нашёл, — и робко, но мягко обняла маму, а та, оттаяв, обняла её в ответ. Так простояли полминуты — или много-много часов — два существа, не то женщины, не то мыши. Дочь провела удивительно нежными для трущобной жизни пальцами по последнему из мелких синяков на руке матери. — Устроишься прачкой. Я тоже. Говорят, в центре никого не трогают. Я слышала.

Мать ненадолго заколебалась, но страх неизвестности всё-таки победил. Кто заверит, что в той, лучшей жизни нет хищников похуже? Мать не привыкла к свободе — она страшна. Может, подчас страшнее боли.

— Ложись-ка обратно. Раньше я от тебя такого не слышала. Бредишь ты, что ли?

Идриана, неотрывно глядя на живот, из которого вышла четырнадцать лет назад, завизжала.

— Мама! Мама! Уходи! — дальше она снова себя не помнила. Как развернулась и зарычала, разбудив отца и увидев его грозную, вооружённую бутылкой фигуру в дверном проёме. Как ударила по столу обеими ладонями, взметнула гнутые вилки, чуть не сбила тарелки, заскребла по деревянной поверхности, как точащая когти кошка… только в разы более дико и отчаянно.

— Да что с тобой? — мама жёсткой хваткой удержала её от дальнейшего разрушения кухни. Двигая острыми тощими плечами, кусая мамины пальцы, Идриана жаждала вырваться.

— Я знаю! Я видела! — на последнем слове она выскользнула и метнулась за полуразрушенную стенку.

— Где? Что ты видела? — мать отчаялась выведать у неё объяснение и обернулась к отцу. — Она сходит с ума. Сделай что-нибудь, она озверела. У неё, верно, открылся какой-то дар, да не твой.

— Отчего же не мой? Чей ещё?

Женщина подняла на мужа глаза, осознав собственную ошибку — и то, чем эта ошибка откликнется.

Тот отхлебнул ещё немного из зелёной бутылки.

— Ты! — проревел он, обращаясь к внезапно стихшей дочери. — Покажись. — Одни Высшие знали, когда она успела переодеться в самое чистое из своих немногочисленных платьев. Хлопковое, просторное, без узоров… ослепительно-белое. И одни Высшие знали, где она такое нашла и почему не надевала раньше — может, оно появилось после сна? — Дай руки. — Они должны были обрести некоторую твёрдость в мускулах и даже в костях. Совсем небольшую, но из-за неё отец мог озвереть… что и сделал, когда ничего не обнаружил.

— Иди свои дрова колоть, не надо бросаться, — толкнула его мать, догадываясь, чем чревато промедление. — Подожди до вечера, а там посмотрим.

Отец смерил обеих волчьим взглядом, отхлебнул снова и вышел за дверь. Женщина уже не надеялась на столь лёгкое избавление, но, глядя на закрывающуюся дверь, поверила в чудеса.

В воздухе медленно, почти грациозно танцевала Пыль — это её час. Её торжество.

— Он точно мой родной отец? — почти зло усмехнулась Идриана, услышав так и не высказанные слова родителей.

В другой миг женщина бы отвесила дочери пощёчину.

— Хотела бы я, чтобы твоим отцом был какой-нибудь приличный мужчина. Но нет. У меня, кроме твоего, никого не было. Знаешь, и правда пора бежать. Что же ты у меня такое, раз отцовский дар не получила?

— Похоже на ясновидение. Но я слышала, у ясновидящих глаза большие, как блюдца.

— Посмотрим ещё. Что стоишь, собирайся, — мать вручила мешок с едой. — Пошли туда, где лучше. В центр. Будем прачками, если повезёт.

— А папа что?

Мать подняла глаза и то ли горько, то ли злобно усмехнулась:

— У тебя точно ясновидение. Измену женщины могут вычислить по дару её первого ребёнка. Если не отцовский… Но он не поверит мне. Только дару. — Она подошла к Идриане вплотную с мрачным лицом и показала отрубленный её пьяным разъярённым отцом мизинец. — Я боюсь, раз уж дар у тебя странный. Он-то поверил, что его ещё нет, но время давно подошло. Пошли.

Идриана заметалась по дому в поисках необходимых вещей — бурой проеденной молью шубейки, обуви на несколько размеров больше её крохотной ноги, ещё одного платья, а также главной драгоценности — тройки припрятанных медяков. Страх колотился в ней свинцовым шаром размером с кулак, стучал по рёбрам, давил на мышцы, прижимал вены.

Они вышли за дверь с наполненными мешками. Женщина огляделась, покровительственно приобняв дочь за плечо.

— Никого нет, пошли. — Видя несчастный вид Идрианы, она смягчилась и изобразила улыбку: — Я с тобой.

Утопленный в болоте пасмурного дня, квартал плыл перед глазами. Они прошли один десяток метров, воровато оглядываясь в каждый тупик. Мать вскричала, когда из следующего отец обрушился на них с хорошо знакомым орудием. По мешкам он быстро догадался о побеге.

— Куда? — отобрал у матери один и вытряс. Залатанные платья, старая, но добротная обувь на зиму — не по сезону… и деньги. Ассигнации и монеты зашуршали по земле, пока он в приступе бешенства не растёр одну бумажку ногой.

Мыши попались в ловушку.

Женщина молчала, медленно, почти незаметно пятясь. Выжидая нужного мига, чтобы сорваться и сбежать... но волосатая смуглая рука впилась так, что чуть не раскрошила ей запястье.

— Я ждал тут, как видел, — далее последовала тирада из крепких слов.

— Не трогай её, — из хватки она не вырвалась, но дёрнулась, закрыв собой вид на Идриану. — Она же твоя дочь, родная.

— Я тебя сейчас…

— Идри, — женщина посмотрела на мужа. Потом на неё. Снова на мужа и снова на неё. — Беги, я приду! Я приду за тобой, беги сейчас же!

Она знала, что соврала.

Улицу наполнил предсмертный вопль, а после — пронзительный визг Идрианы. Сначала лезвие прошлось по плечу, потом по правому боку. Даже злоба прошла — обыкновенная работа дровосека.

Мать и дочь были похожи круглыми глазами, чёрными волосами, треугольной формой лица; глядя на неё, Идриана видела отражение. Словно каждый удар топора прошёлся следом и по ней — иначе зачем она так крепко схватилась за собственный живот? Он истерзал мать, но Идриана разделяла боль, вопя, как сумасшедшая.

«Беги», — прозвенело в голове то ли собственным голосом, то ли хором из сна.

Идриана ответила болезненным скулением, не в силах оторвать глаз от тёмно-красной картины, жуткой даже для трущоб.

«Беги, и останешься жива. — Разумный довод вселил в несчастную толику решимости. — Поверни и скройся среди домов. — Она сорвалась с места, когда по взгляду отца поняла, что станет следующей. — Не беги по прямой. Поворачивай, ты должна запутать его. Тупиков здесь нет», — она кивала голосу-спасителю в голове, плакала и бежала, вытирая бегущие по щекам струи.

Крик демона с топором тонул во всхлипах. Идриана едва увернулась от идущей конки — упала поперёк рельс, рванув в последнее мгновение. Колёса вагона чуть не лишили её пальца на ноге. Белое, как сам Светлый Господин, платье порвалось у подола и сохранило на себе память о неприбранной улице.

«Остановись, его больше нет», — успокоил её голос. Идриана качнулась на месте, понимая, что не может дышать. Мимо пронёсся экипаж, взметнув подол.

— И не придёт?

«Скоро он очнётся и увидит, что натворил. Тогда ты поймёшь, что сделали с ним пыль и топоры».

Некоторое время она сидела на земле и изучала окрестности. Как оказалось, улица была шумной и людной. Редко Идриана выходила в яркие и озеленённые места, подобные этим, пахнущие карамелью и пионами, с роскошными экипажами и их разномастными лошадьми, витринами и праздничными вывесками. В другой жизни, тысячу лет назад она бы обрадовалась и стала трясти маму за руку.

День неожиданно сменился вечером — тучи сгустились и потемнели, а фонари зажглись желтизной. Мимо проскальзывали капоры и шёлковые юбки, низкие цилиндры и сюртуки с палочками, двуколки, тачки с ящиками овощей.

Когда-то она мечтала попробовать увенчанное ягодами пирожное из ярких лавок вроде той, мимо которой прошла секунду назад. Сейчас она мечтала только о живой маме.

«Поспи под козырьком в конце этой улицы, когда настанет ночь. Мы хотим с тобой поговорить».

— А я хочу маму, — проронила она. — Это вы виноваты. Я не ваша ученица. Я никто. Верните мне маму, и тогда я буду вашей, — Идриана не желала знать, кто говорит в голове — настолько безразличие её поглотило. — Мама не всегда давала себя обнимать. Сегодня она обнимала так часто… она знала, что в последний раз, да?

«Верно. Таков был её путь — но у тебя будет лучше».

Идриана помолчала ещё немного прежде, чем прошептать следующие вопросы.

— Как мне теперь жить? Что за дар вы мне дали вместо отцовского?

«Узнаешь».

Она так устала, что не нашла сил возражать. Устроившись под козырьком заброшенного подвала с ржавой закрытой дверью, она с ощущением разбитости провалилась в сон, в котором голос обрёл своего хозяина — сами Высшие.

После прошедшей бури — бешеного отца, блеска топора и мёртвой мамы — Космический Коридор из сна показался почти родным. Здесь она ощущала странную безопасность — если в дом дороги нет, она хотела бы жить тут, среди звёзд, не видя никого и не слыша. Она не бежала, но спокойно созерцала два бесформенных пятна Светлого и Тёмного.

«Ты предсказала матери топор, а она поверила слишком поздно — и поплатилась».

— Я ясновидец?

«Даже больше. У тебя будут все знания этого мира, — пятно Светлого Господина подплыло к ней, и Идриана невольно опустила глаза на своё платье, белое, как сам Светлый. — Мы будем давать тебе поручения, а пока…»

С той ночи прошло три с лишним года. Во снах, говоря со Светлым и Тёмным, Идриана просила еду и воскрешённую маму, а на утро просыпалась со сдобной тёплой булкой в руках, а также овощами, сладостями, коврижками и фруктами. Второе желание, увы, не исполнялось, но голодная уроженка трущоб искренне радовалась первому, которое само по себе было чудом. Мама не возвращалась, но день за днём Идриана пыталась жить без неё, день за днём проникалась странным сочувствием к отцу, пока однажды не услышала уличные толки о дровосеке, который зарубил жену, а потом повесился в собственном доме.

«Это случилось в тот день, когда ты простила его».

— В том, что он повесился, виновата я?

«Нет — только он, ибо прощение имеет два лика. Достойного оно возвысит, недостойного — изничтожит».

Она сидела на скамейке, доедала утреннюю ковригу и медленно раскачивала ногами, ощущая — что-то переменилось. Высшие продолжали кормить по утрам, предупреждать об опасностях и рассказывать судьбы каждого прохожего. А ещё они даровали ей голос. За полтора года она научилась петь чисто и сильно. Идриана произносила заданное незамысловатыми стихами, нараспев, собирая очарованные взгляды просящих милостыню, аристократов, рабочих, детей, торговцев, воришек. Ноты тянулись за ней шифоновым шлейфом невесты, скользя по брусчатке, задевая носы туфель, лаская звуком листья клёна и тополя… даруя миру миг покоя. Один пронзительный миг, на который стоило бы обменять вечность.

Шлейфом за ней сыпались монеты, катясь по мостовым медными, серебряными и золотыми колёсиками. Она никогда не подбирала, оставляя их тем, кому Высшие не дают завтраки по утрам.

В белом платье, как светоч, она шагала по улицам, не замечая ничего, кроме собственной песни, сильного порыва души, перебарывавшего ветер и холод пустоты. Чёрные пряди спадали на плечи, на губах цвела мягкая улыбка. Кожа сделалась бледнее, чем обычно, а глаза из карих превратились в чёрные.

— У этой девушки восхитительный голос, — наклоняясь друг к другу, шептались женщины. — Только песни странные.

— О чём она поёт?

— То заповеди Высших читает, то что-то о прощении. Но голос… голос очень красивый. Я сама услышала и ещё минуту не могла с места сдвинуться!..

— Кто-то рассказал, что она якобы провидица и всё, что она напророчит, сбывалось.

— А ещё она постоянно говорит сама с собой. Якобы Высшим Силам отвечает, когда они шепчут. Идриана Юродивая — так её прозвали.

Идриана слышала каждое слово вблизи или за сотню километров от себя, похвальное или унижающее.

— Прощение двулико, достойного оно возвысит, недостойного — изничтожит, — и повторяла одно и то же в надежде, что поймёт хотя бы один.

Но все слышали только голос.

— Знаю, что понять они не смогут, но зачем же я тогда пою? Как... донести? — обращалась Идриана к Господам.

«Очень скоро мы дадим тебе иное поручение».

— Никто не слышит, и это одиночество гложет меня. Если по-другому кто-то поймёт, я готова.

Идриана не верила, что следующее поручение станет испытанием хуже, чем видеть зарубленную мать.

Высшие Силы, оплот веры и справедливости, послали её воровать к двум одиннадцатилетним мальчикам, что обделены покровительством приюта и родительской любовью. Она должна была остаться с ними.

— Зачем мне у них воровать, разве я… — хотела она докончить и вовремя поняла, что за поручением стоит стратегия сложнее, чем она может вообразить.

Всего один медяк, за которым последовала погоня, взятие и избиение. Двое быстроногих мальчишек гнались за ней через лабиринт старых переулков, от их подвала до самого центра. Но медяка не достали: пропал. И вдруг она вытащила из ниоткуда несколько серебряных змеев, обещая подарить им за согласие защищать её. Они стали жить втроём. Она добывала еду, они привели её в дом и приготовили третий тюфяк — серебро пробудило лучшие их качества. Узнали, что она красиво поёт, может наколдовать себе еду, а ещё все зовут её Идрианой Юродивой. Впрочем, уплетая жирные бараньи ноги, они ничем не гнушались.

Идриану вело чутье, не совсем понятное разуму. Она сотню раз вопрошала, что благого может сделать грубым, полудиким мальчишкам, понимающим только силу, голод и жажду, но Высшие молчали. Есть ли причина их проживания вместе, то ли друзей, то ли юных доморощеных дельцов, есть ли ей надобность в защите? Они прожили вместе несколько месяцев, терпя холод, проводя вечера у костра за жареным мясом, подгорелым снаружи и сыроватым внутри. Она просила их купить себе новую, добротную одежду, чтобы их взяли на какую-нибудь работу, но они уже с одиннадцати лет любили только выпить и вкусно поесть. Серебро могло стать семенем в плодоносной почве, однако... Она могла бы дать одежду сама, но знала: это их путь. Раз они вправе стать достойными, подняться на ступень выше, то вправе и погубить себя окончательно.

— А зачем, если ты и так всё несёшь? — Поначалу они пытались выведать, как она колдует. Тогда Идриана заявила — если они будут любопытствовать, больше ни еды, ни медяков от неё не получат.

Отец тоже не хотел лучшей жизни — Пыль победила его, как побеждала этих мальчишек. Идриана опять смотрела за медленным умиранием, и воспоминания отзывались болью душевных шрамов. Снов с Высшими не стало, сколько бы она их ни звала, стоя одна в брошенном Тёмном Коридоре.

«Что за этим последует? Ради чего я с ними?» — не унимались мысленные вопли. Дар Высших словно бы покинул её: она не читала мыслей, не видела судеб. Вернувшись в пыльные трущобы, Идриана снова стала пугливой мышью, не имеющей защиты.

— А добудь нам кошку, — глаза у обоих блестели, а рты расширились в жёлтых улыбках, которым явно недоставало зубов. — Я слышал, кошачий хвост нужно добавить в зелье силы! У нас есть рецепт. Несколько кошачьих хвостов, тёртый стебель Андра — совсем немножко, пару поганок и воду. Достань нам Серушку. Всё равно подохнет скоро.

Идриана не хотела спрашивать, откуда они взяли этот рецепт, но, дождавшись ухода мальчиков, поплелась к двери…

… и поняла, что больше не может. Старая хромая кошка, серая с белыми пятнами, от грязи тоже ставшими серыми — Серушка подняла на Идриану жёлтые глаза.

То были сумерки, холодные, неуютные, истинно-зимние, когда кошек брали к себе из жалости, а не за хвостами. Девочка понурила голову и взяла старушку на руки, не встретив сопротивления.

— А теперь — тише, — шепнула она, давно подозревая, что Серушка чем-то больна. — Отнесу в кошачий приют, только обещай не вырываться. Может, вылечат.

Сумерки сгущались, став кобальтовыми…

И вот Идриана тут, не успевшая донести кошку до приюта, но позволившая улизнуть от приговора, вынеся приговор самой себе. Сжавшаяся под крыльями ночи, терпящая удары палок и ругательства покрепче отцовских. Ушедшая глубоко в себя, молящаяся Высшим об избавлении.

Они продолжали лупить палками, пока кончик одной не попал в глаз, потом, прознав о её страхе топоров, начали дразнить. Когда Идриана Юродивая разрыдалась обыкновенной смертной девочкой, мышью, запуганной и одинокой, они остановились: испугались, что она уйдёт и перестанет давать им деньги и еду. Осознав это, они резко смягчились и потащили её в дом. «Ты только слушайся, мы больше не тронем».

Она растянулась по тюфяку раненым, умирающим зверьком, вряд ли слушая.

«Не пей воду из вашего колодца», — первое послание за долгие месяцы. Идриана уже не надеялась услышать Высших снова.

— Это всё, в чём заключается ваше поручение? В этом был смысл?

«Ученики Высших должны иметь терпение. Жди и наблюдай, ни пропуская ничего».

И Идриана наблюдала. Сидела на тюфяке, провожая мальчиков равнодушным взглядом.

Раз-два.

Наблюдала, как они вернулись с другой кошкой — точнее, её рыжим хвостом, который отправили в жуткое вонючее варево якобы для силы рук и ног.

Раз-два.

Наблюдала, как от вечерней похлебки, которую она им варила, но не пробовала сама, они схватились за животы и совсем скоро вернули ужин обратно. Крича, ругаясь и проклиная всё от невыносимой боли. Не могли даже обратиться к ней — только смотреть с щенячей жалостью, которая, может, и тронула бы запуганную мышь — но никак не Ученицу Высших.

Их час близко, она знала.

«Ты прощала им всё. Достойного прощение возвысит, а недостойного…»

Раз-два.

Чутьё повело Идриану на улицу, которая весь день жужжала разговорами об отравленной воде в колодце. С утра умерла маленькая девочка, чуть позже — старые супруги, несколько здоровых мужчин и молодых женщин. Тревога жителей покалывала кожу, холодила порывы ветра. Кто-то пошёл в центр за помощью с нахлынувшей эпидемией. Под шум рыданий она подошла к колодцу — глубокому, тёмному, как сама ночь, и с ужасом вспомнила о Серушке — она так любила вышагивать по краям…

Позже из колодца достали раздутое тело серой кошки.

Район наполнился белыми халатами врачей, синей формой стражей порядка, больничными экипажами; звенел тихим плачем, выкриками целителей и переговорами стражей. Люди сновали из стороны в сторону, объединённые осознанием беды. Идриана не смогла устоять на ногах, медленно сползая по стенке. Скулы горели болью невыплаканных слёз.

— Я спасла животное для этого?.. Она всегда садилась на колени, когда я грустила. У неё были красивые глаза, такие круглые и жёлтые. Причём тут эти люди? Не все ведь хотят ободрать кошек.

«Ценой десяти спасена тысяча. Многие получат ту помощь, о которой молили нас по ночам. Такова работа Высших».

Идриана посмотрела в сиренево-серое небо, грозящее Дали осенним дождём, и безжизненным голосом попросила у Высших следующее поручение.

«Оно станет последним. Не справишься — проиграешь навсегда».

Тяжёлая капля ударила по переносице. Дослушав, Идриана ощутила себя так, будто топор находится у Высших и вот-вот вонзится в неё.

***

— Голодная?

— После особняка-то Металлик? — Нелли шатнулась от усталости, глядя на невысокую Фиру в фартуке с тарелкой и тряпкой в руке, словно на заботливую мамочку. Умилительное зрелище, дополненное непослушными спиралями светло-русых кудрей. Не такой была Каролина, еда у которой подгорала традиционно раз в месяц.

— Я ем одна, — Фира вскинула руки. Тарелка взмыла вверх, сверкнула в жёлтом свете лампы и опустилась на стол, вынужденная исполнять долг без сестры-близнеца. — Скоро и завтракать там начнёшь?

Нелли присела на кровать с довольным видом.

— Когда Питер официально объявит о помолвке…

— Для совместных завтраков надо пожениться. Заявлять о намерениях надо чем скорее, тем лучше. А раз его металлический ум ещё не дошёл до такой светлой мысли, как заключение помолвки, как скоро он дойдёт до брака? Цвет твоих волос к свадьбе будет сливаться с белизной платья. Он, конечно, своё дело знает, — рассуждала Фира, наливая себе суп. — И воина в нашем отряде лучше, наверное, нет. Но управлять его жизнью так и будет его отец. Помолвкой, к слову, тоже.

— Откуда тебе знать? — наконец взвилась Нелли.

Судя по выражению лица Фиры, она только сейчас поняла, что произнесла тираду вслух. И прямо при невесте. Она виновато понурила голову, смирившись, что стихия воздуха делает из неё ветер, но отступать было поздно.

— Знаю почти с самого детства. Он знал и Лауру, а через Лауру — и меня.

— И многое ты узнала? — в голосе Нелли тоже что-то надломилось. Она держала оборону, но, казалось, только что потеряла смысл.

«Смотри трезво», «Королеве нужен ответственный Король, а Пит — не Король вообще», «Такой, как ты, будет тяжело с таким, как он — вы слишком… одинаковые!» — невысказанные восклицания горчили у Фиры на языке. Но она сочла, что без того сказала слишком много.

— Надеюсь, у вас всё будет хорошо, — только буркнула она. — Извини.

Нелли обессиленно рухнула на кровать и помолчала ещё немного, прежде чем проронить:

— Нет… ты права. А мне просто правда в глазах щипет.

Когда свет погас, Нелли укрылась простынёй, как доспехами, принявшись вспоминать минувший вечер. Прошла неделя, время немного развеяло флёр пьянящей влюблённости и несколько приблизило стопы к земле. День они опять провели с Питером у него в особняке за обсуждениями и шутками о том, каким он станет Королём. Или, вернее сказать, Королём-консортом, на что Нелли великодушно предложила ему суверенитет и право разделить с ней бремя будущей власти. Питер хотел отложить вопрос на потом и всякий раз, изображая притворную озабоченность, переводил тему.

Она тёрлась щекой о подушку в надежде провалиться в сон. Однако никто не предупредил, что сон сделает только хуже — наутро она проснулась от собственного крика.

Нелли шла словно по самим небесам: среди дымки, стелившейся у ног, пока не увидела очертания металлических полос. Тогда она сорвалась на бег. Клетка в царстве тумана, а в ней — маленький сгорбленный человек. Постепенно мир начал обретать краски, дымка приняла бежевый оттенок, а блестящие волосы мальчика позолотились.

— Эй, эй… Мальчик! Как тебя зовут? — Молчание. — Почему ты в клетке? — Нелли нагнулась над самой его макушкой, пока он не поднял несчастные голубые глаза. Внезапно ей захотелось провалиться сквозь ковёр из облаков, исчезнуть, отойти — лишь бы не видеть собственного отца в возрасте пяти-шести лет. Нагой, прекрасный, как и в жизни… скукожившийся и глядящий на гостя странно недоверчиво.

— Не вытащишь, — сказал он и обернулся. — Заковали. Вот, посмотри, — он поднялся на ноги, и только сейчас Нелли увидела обнимавшие детские запястья и щиколотки кандалы, от которых длинными металлическими змеями тянулись цепи, разветвляясь, словно дерево. Заднюю сторону клетки она вниманием будто бы обошла. Самое время узнать, за что крепятся звенья. Тут-то Нелли и поняла, что задняя сторона — не что иное, как стена с мириадами барельефов, каменных человеческих масок — сотни тысяч, живые и мёртвые, молодые, старые — столько, что в одну клетку они явно не вмещались, растянув её за пределы видимости. Бесконечность людей, имён, судеб. Лица повсюду, злые, добрые, испуганные, смеющиеся, грустные, восторженные, страдающие, недоверчивые, радостные… от каждого — по цепи.

На мгновение сердце Нелли сжалось, будто рядом не Ричард Беллами. Она могла бы обнять, приласкать… сказать, что прощает, любит — так горько он заплакал, так беспомощно содрогались худые мальчишечьи плечи.

— Диаболис! — исступлённо завопил он. — Я не хочу больше! Возьми меня! Возьми!

Названный явился мгновенно, созданный из клубов едко-чёрного дыма, с безупречно белой кожей, аристократически правильными чертами лица — и, разумеется, свойственной одному ему мягкой улыбкой. Нелли он как будто не заметил. Только протянул к Ричарду руки, и прутья клетки между ними растворились, а кандалы упали. Мальчик воплощением отчаянья бросился к покровителю в чёрном фраке, утонув в его заботливых объятиях. Диаболис поднял маленького Ричарда на руки, сочувственно гладя по золотым прядям.

— Подожди немного. Я всё сделаю, и совсем-совсем скоро.

— Я вернусь? — преодолевая рыдания, спросил мальчик.

— Конечно.

Последнее слово стало взрывом в душе Нелли.

— Вернётся в наш мир? Воскреснет? Диаболис, он же…

Слуга Высших взглянул на неё так, будто увидел впервые.

— Чем опасен этот шестилетний ребёнок?

— Разве Лерна убила мою мать? Разве Тандему принадлежала идея захватить сердца трёх Принцесс? Ответьте, раз я глупая, а вы умны. Просветлите меня. Расскажите о ваших бесконечных стратегиях.

— Взгляни-ка на маски. Рассмотри внимательно — может, поймёшь?

Раз передняя стенка клетки растворилась, можно было подойти к задней беспрепятственно, что Нелли и сделала. Бежевый туман стелился у щиколоток ватой, создавая над собой более прозрачное марево. Бесконечная в длину и ширину стена с людскими лицами всех, когда-либо живших в Звёздной Дали. Она узнала Роберта, Видию, Мию, Питера, деда Альберта, мать, деда Иллариона, даже Флориану — а также мириады других, знакомых или нет. Блеклые, пугающие маски смотрели на неё злыми глазами разных цветов… каждый что-то шептал.

Нелли ощутила, как тело тяжелеет. Колени встретились сначала с дымкой, потом с ледяной землёй.

— Помнишь нашу маму? Роберт наверняка показывал тебе воспоминания. Какой дурой она была, что обрекла своих детей на такое существование! А ты, к горести, дочь, более всех на неё похожая. Всё, что я пыталась воздвигнуть, ты снесёшь, — пролилось ядом на уши, и Нелли поняла, что маска Видии оторвалась от стены и подлетела прямо к ней. Такая же озлобленная, как и при жизни. Если о маме она раньше не говорила, то дурой называла многократно — с самого детства, будто не зная имени.

Больше всего Нелли сожалела, что возразить ей нечем. Озорная, говорливая, действующая мгновенно и подчас бездумно, она не гений, достойный памяти Видии — даже тринадцатилетняя Флориана смышлёнее, серьёзнее и куда больше походит на особу королевской крови.

— Я буду стараться не повторять её ошибок, — бессильно проронила Нелли, и маска Видии отлетела, сменившись другой.

Сначала она приняла её за тётю Каролину, но потом узнала — эта другая из рода Стелспатиум. Это его основательница.

— Выбирай, — маска, обрамлённая тёмными волосами, смерила Нелли волчьим взглядом, — или как Амелия, или как я. Жертва будет и в том, и в другом случае. Третьего никому из нас, василисковых, не дано.

Шёпот усиливался. Рельефы лиц оторвались от стены, закружившись в вихре, и смеялись, смеялись, смеялись. Туман сгущался. Нечто мелкое и неприятное, словно пыль, забиралось в глаза и уши.

— Сила счастья не подарит, — предупреждающе сказал сын этой женщины. Нелли вспомнила по снам Дины широкое лицо Санджениса и вздрогнула. — Сила запрёт разум. Я разрушил всё именно силой.

— Прощай, Нелл, — прозвучало грустное, и она ужаснулась больше, чем предыдущим маскам, вместе взятым.

— Дядя, — проблеяла она, глядя на понурого Роберта. — Куда ты?

— Прости. Ты ни в чём не виновата. Питер позаботится о тебе, а я пойду и может, мы когда-нибудь увидимся снова… — Он отплыл первым, бросив её, словно от некой слабости.

— Дядя! Дядя…

Следующим испытанием стали сразу два лица — юные братья с большими серо-голубыми глазами и острыми подбородками. Нелли никогда их не встречала: один светловолос, и грива эта обрывается у плеч, пышная, золотистая. Другой шатен с низким хвостом, и оба глядели на неё с сочувствием. Надо сказать, уже за это Нелли могла их отблагодарить. Впрочем, когда они заговорили…

— За наше стремление говорить правду во что бы то ни стало нас прозвали хамами, вот мы и подумали — раз мы творим и живём под эгидой честности, почему нам не назваться Хамами с большой буквы? Люди будут смеяться, это разумеется, но достоинство наше они не приуменьшат. Мы честные, Ваше Величество, и порой честность гнусна на вкус, как горькое лекарство, — начал светловолосый.

«Величество?! — Нелли нахмурилась. — Я ещё не Королева. Неужто они… — сердце сжалось до ноющей боли, — из будущего?»

— Кто вы?

— Ваше Величество, вы сильны достаточно, чтобы не зависеть от других тогда, когда не стоит… и чтобы не бояться просить поддержки, когда необходимо. Но, право же, вы притворяетесь непонимающей настолько мастерски, что забыли, где лицедейство, а где жизнь. Вы сильны, но вы глупы.

Тут в разговор вступил другой, темноволосый:

— У вас будут близкие, которые навредят, и враги, которые сослужат добрую службу. А будут такие, как этот рыжий получеловек-полудемон — вы знали, что он в вас влюблён?

— Кто это? — опешила Нелли, веря, но, увы, не совсем понимая переплетение смыслов в бурном потоке речей.

Темноволосый «Хам» грустно улыбнулся.

— Ах, Ваше Величество, я болтаю слишком много. Поэтому скажу коротко: вы будете воскрешать других и понемногу умирать сама. И знайте: за вернувшиеся на небо звёзды придётся платить душой.

— Что вы такое говорите? — распалилась Нелли. — О чём речь?

«За небо? Отдать душу? — её забило крупной дрожью. — Так закончится моя жизнь? Я продам душу? Что они такое говорят… ничего не понимаю».

— Чудеса будут сыпаться на вашу голову градом, но своего вы всё равно не получите. Своё чудо вам придётся искать самим. А найдёте ли?

Когда Нелли поняла, что больше не может ни видеть, ни слышать маски с безумными несвязными посланиями, то встала... но что-то не дало продвинуться.

Отцовские кандалы холодили кожу.

Маски расхохотались за спиной, став ликовать — что-то о «своём новом хозяине», «проклятой Королеве будущего». Цепей от кандалов исходило сотни и сотни тысяч, словно ветвистое дерево — к каждому лицу. Маски опять встали на свои места. Тьма прошлась по звеньям и ударила в Нелли зарядом тысяч молний. Новая жертва клетки изогнулась дугой и закричала, как одержимая — этот звук портил воду, крошил кости, резал души, выжимал из сердец кровь.

— Уйдите от меня… — Нелли яростно отбивалась руками от невидимых врагов, срываясь на крик, колотила и отталкивала, будто видела призраки прошлого — или будущего. — Не подходи ко мне. Не обнимай. Всё, что мог, ты уже сделал. А ты? — она повернулась словно к кому-то другому. — А ты не сделал ничего вообще. Где ты был, пока я стояла тут одна? — потом она заплакала, словно скорбя по кому-то, и воскликнула: — Почему именно сейчас? Они издеваются… издеваются надо мной! Ненавижу… будьте все прокляты.

Приступ внезапно прошёл, и она свалилась на ковёр потемневших облаков, глядя перед собой сквозь выросшие прутья. Ни Диаболиса, ни Ричарда возле клетки не стояло.

Она открыла заплаканные глаза, поняв, что наверняка разбудила Фиру. И правда: кудри уже подскочили с кровати, своей беспорядочностью выражая тревогу.

— Кого ты там ненавидишь — не меня, смею надеяться?

Нелли очнулась и медленно, равнодушно захлопала ресницами.

— Если бы я сама это знала.

— Совсем не помнишь?

— Скорее, не понимаю, — редко Нелли говорила так сухо и отрешённо. — Спи, пожалуйста. Не обращай внимания. Это просто кошмар.

Фира задумалась.

— Знаешь, а мне в последнее время часто снится папа. Протягивает руки и улыбается… Почему я так хорошо помню его лицо? Две морщинки у каждого глаза, маленькая родинка на подбородке.

— Может, по портретам?

Фира горько усмехнулась.

— Портреты многого не знают. Ни той родинки, ни морщинок там нет. Ни портреты не знают, ни людские языки, что клеймят его слабаком.

— А каково им там, в плену? — Фира словно бы испугалась и не ответила. Нелли со страхом взглянула на запястья и, поняв, что кандалов нет, опустилась на подушки за новым сном. На этот раз без видений.

Планом следующего дня было навестить районы окраин, потрясённые эпидемией. Количество жертв — около двадцати.

— Так народом интересовалась только Королева Амелия, — говорили люди, глядя на её среднюю дочь, облачённую в простое льняное платье и ведущую под ручку маленьких детей, что бесконечно её смешили и никогда не отставали.

Нелли и сейчас стала уткой для нескольких утят в виде рыжеволосого конопатого мальчишки и пары девчушек с тёмными косичками. Они хотели снять с себя шубейки следом за Принцессой, но она остановила, сказав, что она закалённая. Чтобы стать такими же, им нужно обливаться сначала едва тёплой водой, а потом, как привыкнут, холодной. Кто-то тянул за юбку, которую она великодушно отдавала на растерзание и заливисто при этом смеялась. Порой Нелли могла заиграться так, что забывала, куда идёт. При взгляде на детей терпкая печаль ненадолго затухала — не диво, что возвращаться не хотелось.

Но требовалось.

Ступив в районы окраин, она быстро отогнала любопытных ребят, сменив их на Стражу Порядка — которую, впрочем, тоже не звала.

— Кто-нибудь расскажет внятно, что происходит? Кто знает дорогу?

А знала её коренастая рабочая на поле, полная, с каштаново-рыжими волосами и красным лицом. Услышав о приходе Её Высочества Принцессы Корнелии, она поспешила занять почётное место рядом с королевской особой и выслужиться.

— Прямо, Ваше Высочество, прямо… а потом уж дорога опасная. Хорошо, вы не одни. Никто не тронет.

— Я была одной против ракшасов, — вспомнилось Нелли. — Ничего.

Зимнее солнце раскинуло лучи по всему лазурному полотну, однако греть не собиралось. Кучки снега по краям зданий стояли твёрдо; кто-то наваливался прямо на них, кто-то начинал лепить.

— Ваше Высочество, — донёсся слабый лепет из-за угла, после которого показалась бледная голова с собранными в хвост чёрными локонами. — Я искала вас.

Женщина с красным лицом стала ещё краснее.

— Кого ты там искала? А ну пошла! — она притопнула ногой так, будто прогоняла облезлую дворовую кошку. И правда, девушка была мелкой, гибкой и достаточно осторожной, скользнув за поворот.

— Кто это? — Нелли насторожилась: будь она воровкой, её доставили бы Страже Порядка, а не прогоняли.

— О, Идриана Юродивая. Узнала по белому платью — говорят, никогда не снимает. Или меняет на другое белое. Завелась недавно в наших краях. Из ниоткуда девка — отец-пьяница, мать избивает, впроголодь живут, а тут и дочь умалишённая. Говорят, без дара к тому же. Вот ведь не везёт людям! — сквозь насмешку в голосе бабы сверкнуло странно-искреннее сочувствие. Снисхождение малодушных к ещё более малодушным.

— Она ещё маленькая? — вдруг спросила Нелли. — Или просто ростом мала?

Та призадумалась.

— Не знаю. Не то шестнадцать, не то семнадцать. Скоро расцветёт и девушкой будет, наверное. А может, уже и не девица. Почём ж мне знать, Ваше Высочество, дурные они бывают, люди с окраин. Вас от них беречь надо, Ваше Высочество, душа у таких тёмная. Потому-то и жизнь убогая, ух, мерзость проклятая!

— Как хорошо вы её знали, чтобы звать мерзостью?

— В трущобах другие не рождаются.

— Главная мерзость Звёздной Дали родилась в особняке Беллами и двадцать лет спустя стала моим отцом. Не говорите мне о происхождении.

Очевидно, что баба имела сварливый нрав. Ещё очевиднее — что за грубость Нелли получила бы оплеуху, не будь она Принцессой.

— Но… Ваше Высочество… — та стала пунцовой: давилась гневом, как похлёбкой. — Слухи не бывают на пустом месте!

— Возможно. Но неужели Идриана причиняет кому-то вред? Я слышала о какой-то юродивой тут.

— Когда-то она пела песенки, которые никто не понимал. Теперь вот, смолкла. Уже не выходит — припугнули, наверное, чтобы не поясничала. Говорю ж, Юродивая.

— Идриана! — Нелли вдруг подалась к углу здания, за который скользнула названная. И вышла та поразительно быстро, будто ожидая, что её позовут. Маленькая, как десятилетнее дитя, бледная и черноволосая — Нелли отметила странное сходство с Диаболисом.

— Я знала, что вы придёте, Ваше Высочество, — сказала девушка в белом платье вместо приветствия.

— Откуда? — удивилась она.

— Высшие показали.

Нелли вспомнила сон с цепями и масками и болезненно скривилась.

— Высшие порой показывают страшные вещи, не находите?

Идриана шла к Её Высочеству медленно, истинно-королевской походкой. Было что-то королевское и в строгой посадке головы, в осанке, внутреннем достоинстве, от которого отлетала любая грязь.

— Чем страшнее, тем больше их желание о чём-то вас предупредить. Высшие знают судьбу каждого. Но при желании могут изменить её… при вашем желании. Вам рассказать о том, что есть сейчас?

— Если не затруднит.

— Ваш возлюбленный словно из железа.

Нелли улыбнулась.

— Верно… он из рода Металлик.

— Металлик, не Металлик, всё одно. Он — сталь. Но и вы — сталь ничуть не хуже. Будете, как два клинка, биться друг с другом. Снова и снова, будто в бесконечном поединке. И поймёте, что любите, только когда раните насмерть.

— Как так? Глупости! Мы никогда не спорим всерьёз, — Нелли неестественно хохотнула, всеми силами пытаясь скрыть нахлынувший ужас. — Я знаю, каков Питер. Мы оба болтуны и иногда вспыльчивы...

— Оба — клинки, — повторила Идриана жёстким голосом. — Верить или нет, дело ваше. Я лишь пожелаю счастья. Но не вас я искала, Принцесса, а подругу вашу. Ради неё — выслушайте меня сейчас.

Нелли собрала волю в кулак и притворилась, будто слова нисколько её не задели. И снова — смех. Улыбаться без искренности она научилась совсем недавно, но быстро.

— За последнее время подруг у меня набралось — треть всей Дали. Какую из?

— Самую близкую и давнюю.

Тут напускная бодрость дала трещину.

За Джессамину Нелли не беспокоилась.

— Мия?

— Она, — кивнула Идриана. — Чёрный дым возле неё клубится. Это обычно смерть. — Затем она повернулась к надменно глядящей женщине: — Над вами, к слову, он же.

— Молчала бы, и сказала Принцессе «спасибо», что вообще к тебе подошла и слушает. И вы, Ваше Высочество, не слу…

Но бледность Нелли уже говорила за себя.

— Отчего смерть? Стрела, может быть? Сабля? Болезнь?

Чёрные глаза Идрианы холодили своей пустотой.

— Нет для человека врага страшнее, чем его отражение в зеркале. Душу убить нельзя, это всем известно. Но что вы скажете, когда душа — и есть убийца? Не ядов Мии Арфиалис бояться надо, не стрел — только самой себя.

— Но у неё всё хорошо. Лучше, чем когда-либо, потому что она…

— Влюблена. И это знаю, — горько вздохнула Идриана. — В Диаболиса.

— Нет! — возразила Нелли. — Посланник к ней приходил-то всего два раза. У неё другой…

— Пока Диаболиса нет, она нашла утешение в добродушном великане. Пока она счастлива. Смерть сгустится окончательно через пару лет. Тогда Мия уже выйдет за своего великана замуж, детей не будет — не подарит их судьба матери, которая живёт в себе. Когда поймёт, что в выдуманный мир не переселиться, а в реальном слишком пусто и серо, то… — глядя на лицо Нелли, белое, как василисковый свет, Идриана с тяжёлым сердцем закончила: — Да. Она сделает это сама.

Секунда громыхнула обрушивающимся на берег валом.

— Нет, — голос Нелли мог бы дать провидице пощёчину. — Что угодно, но не сама. Этого не может быть, Высшие не так… жестоки, — она не хотела, отчаянно не хотела признавать, что ощутила в предсказании истину.

О чём думала Мия у дождливого окна, пока они с Джессаминой под этим самым дождём играли с мальчишками? Почему задумчиво проводила тонкими пальцами по мокрому стеклу, пока они, смеясь, пачкались в лужах и радовались жизни?

— Пыль оседает в людских душах, — говорила Идриана, глядя в никуда, — и копится. Слой становится толще и толще, но убрать её не так-то просто. Люди отчаиваются избавиться от грязи. Она уже глаза им проела, а средства всё нет. Дышать невозможно. Люди задыхаются до лишения чувств. Они потеряны и как будто брошены. Это как заблудиться в трущобах ночью… страшно, если некому защитить — там ведь обесчестят, обворуют, а то и убьют. Страшно! В этом страхе они становятся подобны животным и выбирают самый лёгкий путь. — Её словно передёрнуло, но, сделав над собой усилие, девушка выпалила: — Они берутся за топоры.

— Вы, верно, говорите о какой-то другой Мии. Наша за топор точно не возьмётся, — со слабой усмешкой сказала Нелли.

— Можно обратить в топор даже слова. В топор или в лук — она ведь лучница? Молитесь, чтобы она этого не делала.

Нелли смерила Идриану пристальным взглядом — не человека, а смешение чёрного и белого цветов, ещё больше напомнившее Диаболиса — и поняла, что боится.

— Благодарю за предостережение, — как можно ласковее сказала она. — Не нуждаетесь ли вы в приюте?

— Нет. У меня своя работа и свой дом, чем никому не стоит интересоваться. — Больше Идриана говорить не стала, только развернулась и зашагала прочь, не оставив за Нелли права задать хотя бы вопрос.

— Да какой у тебя дом, заморыш юродивый! — кричала вслед женщина. — Жрёт, что дадут, спит на голой земле. Дом у неё есть! Помощь честных людей отвергает, нежить проклятая. Сама Принцесса! Сама Принцесса предложила, а ты!.. — и так, пока Нелли не велела ей молчать. — Но Ваше Высочество, смотрите на неё — смерть она мне предсказала! Видит, что кричу, так смерть сразу. Отомстить решила! Да я внуку скажу, он с этой мерзости шкуру спустит!

Нелли, уставшая от бесконечного громыхания, выпалила резкое:

— Если не хотите смерти, следите за языком.

Прошли часы, вечернее солнце обагрило улицы, металлические фонари и кучи снега пурпуром. Нелли, лениво плетущаяся по улицам, повстречала идущих за руки Мию и Курта, счастливых и румяных от лёгкого мороза.

— Не буду я с тобой по льду кататься. Давай сама.

— А то что? Раздавишь? — захихикала Мия, протянула руку к его носу и ущипнула.

«Ищет утешение в добродушном великане…» — говорила Идриана в её голове.

— Эй, ты чего так смотришь? — Мия невинно улыбнулась.

Нелли вяло и неправдоподобно улыбнулась в ответ. Парочка не стала задерживаться возле неё, отбежав дальше по белой хрустящей дорожке со звонким весёлым смехом. Мия слепила снежок и запустила, попав Курту в щёку.

— Ой! — он встрепенулся, потирая щёку. — Как резко… мне аж больно стало!

«Можно и слова обратить в топор — молитесь, чтобы она этого не сделала…» — Нелли не сводила с них настороженного взгляда, видя дурные знаки везде, даже в летящих по воздуху снежных комках.

Вечер залил небо кровью.

Она вернулась в саклю и провела вечер в угрюмом молчании.

«Бредни это всё, — убеждала Нелли себя, ложась на кровать — тётя не зря говорит, что сны — это страхи. Только страхи. А Идриана… мало ли на Иерсии гадалок? И кто сказал, что все предсказывают точно?»

Эти мысли понемногу успокоили её. Ночь она проспала без происшествий и кошмаров.

Дни были солнечными — одна радость рассекать с возлюбленными лёд или валяться в рыхлом снегу, не боясь простуды. Теперь уже они с Питером шли под руку, как вчера шли Мия и Курт, так же кидаясь друг в друга снежками, валя друг друга, купаясь в белом озере крохотных льдинок и вопя. Обыкновенное дело для зимних улиц.

Когда Нелли устала, то отошла к жёлтой скамейке, обессиленно плюхнувшись.

— Ох, посмотри, — сказал Питер, подсев рядом. — Похороны.

Она никогда не ожидала бы от себя, что так резко встрепенётся, сорвётся с места и побежит следом за небогатой похоронной процессией из экипажа, плакавших родственников, понурых детей в чёрных шерстяных пальто.

— От чего это вдруг? Вчера ещё здоровой была, — говорили бабы, перекачиваясь с ноги на ногу, будто бы гуськом.

— Да чего ж здоровой или больной, когда лошадь задавила? На льду поскользнулась, кобылка-то, и на неё…

— Кто умер? — спросила Нелли первое пришедшее на ум, догоняя экипаж с открытым верхом. На неё посмотрели так, что она поняла — её не узнали. Впрочем, это не имело важности.

— Серла её звали. На пашне работала, а чего?

Приблизившись к ещё не заколоченному гвоздями гробу в экипаже, Нелли увидела вчерашнюю полную женщину с рыже-каштановыми волосами. Красное от частого гнева лицо выбелила и облагородила смерть.