— Жаль, что ты не оценила конец, — сказал Комиандр. Со стороны казалось, будто он обращался к мглистой пустоте лаборатории, но на деле он вспоминал Лерну и её недовольство после окончания дневника.

«Чем ты думал меня удивить? Из-за чего у Санджениса было безумие, например? И какие мысли насчёт продажи души Тёмному? Вместо ответов мы получаем истерику сошедшего с ума учёного. Дневник будто потерял половину страниц, притом те, в которых описано самое важное. Не понимаю, на что ты надеешься?»

— Смысл есть, — произнёс он вслух, задумчиво глядя на изумрудное мерцание колб. Скрипнуло кресло-качалка, будто случайно оказавшееся в напряжённой, почти азартной атмосфере науки, обилии стекла, полуразвалившихся старинных книг, химических реактивов. Такие кресла ставят возле камина в неизменной паре с овчинным пледом. Однако у камина желательны вьющиеся возле отца супруга и дети. Вот только жёны у Комиандра — книги, а дети — зелья; вот и кресло тоскливо скрипело в лаборатории.

Конец дневника Комиандр перечитывал помногу и в молодости. Всякая история имеет кульминацию. Кульминацию этой истории Тобиас словно в насмешку не раскрыл.

Некоторым событиям лучше оставаться похороненными под толщей лет. Однако, если не раскопать их вовремя, история преподаст повторный урок — это её неумолимое свойство. Предотвратить или усвоить ещё раз? Безрадостная история трёх иссушенных безумием людей закончилась сущей мистикой. Неудивительно, если знать, что Тобиас и Сандженис отдали души Высшим. Комиандр долгие годы изучал летописи. Где-то сказано — земля расходилась трещинами, поглощая живых существ. Где-то — что само небо упало и задавило собой тысячи и тысячи людей. Прелюбопытнейшей версией оказалось сомнение в истинности произошедшего. Якобы большинство бедствий — это видение. Тогда вставал опровергающий догадку вопрос: разве могло одно событие привидеться или присниться всем без исключения? Да и о продаже душ Тобиаса и Санджениса свидетельствуют памятники, стоящие в Дали по сей день — с эпитафией у каждого. У Санджениса «Страждущий потомок» и у Тобиаса «Величайшее сердце Дали». Две души отданы — разве мало, чтобы поверить в невозможное? Невозможное свершилось. Что же именно?

Комиандр вздохнул, лелея последнюю надежду.

«Одиннадцатое марта.

Давно не открывал дневник, потому что создан он был для плохого. Это и есть причина, по которой я забыл о нём почти на полгода. Высшие дали отдых перед новым испытанием? В солнечном сплетении колет ничем не объяснимый страх.

Рейв на всё сказанное отвечает пристальным взглядом.

— Не будет такого, — протянула мне как-то руку, чтобы взял. — Отец как-то говорил, течение уносит нас только потому что мы лежим.

— Покамест мы лежим, — усмехнулся я.

— Покамест нас не захватило течение. Зачем бы вставать раньше времени — только силы истратишь, — она отправила мне в рот последнюю дольку яблока, потом позвала спать.

В ту ночь страсти не было, как обычно после разлуки в несколько недель. Я просто стал целовать в губы без надежды на большее. Наверное, поцелуй — это тоже общение, раз люди подчас делают это часами, отчаянное желание говорить не словами, а чем-то внутренним. Чудится мне, так я говорил. Благодарил за то, что слушает. И понимает. Кто будет смотреть таким пристальным, хватающимся за душу взглядом, не понимая? Наверное, именно поцелуем спросил, какое всё же течение нас захлестнёт. Что за рок? Моему крайне своеобразному сознанию померещилось, будто она ответила. Опять убедила, что всё будет хорошо.

Когда, смеясь, рассказал об этом за завтраком, то Рейв… поверил бы кто-нибудь, что она кивнула?

Семнадцатое марта.

Вряд ли, оторванный от опытов и забывший о прямом назначении лаборатории, я мог подумать, что давние записки вернут меня обратно в эту пучину. Как известно, оружие Иерсии нам не подошло. В частности, химическая смесь, провоцирующая выстрел из совсем крошечного — в сравнении с привычным, разумеется — металлического оружия.

Сандженис смотрел на роскошь Иерсии с алчностью. Всё, что делает их жизнь лучше, должно принадлежать и нам. Так у нас появились рельсы, мы продвинулись в физике, химии и даже литературе. Казалось бы, мы жадно глотали всё, чем поил нас этот великий мир… Но выстрел револьвера не мог изгладиться из памяти Санджениса.

Как-то раз мы говорили с ним об оружии. Войну нельзя закончить раз и навсегда, её можно только прекратить — говорил мне король, ни разу за своё правление не встретивший даже обыкновенного восстания. Однако дитя покоя слишком хорошо усвоило уроки предков и слишком боялось их повторить. Не действует порох, решил он, будем совершенствовать то, что есть. Будничное напоминание, что наш мир наделён магией и уже оттого выигрывает у Иерсии, его не успокаивали. Нужно создать непобедимое оружие, говорил он, даже если с виду это будет обыкновенный меч. Но — соединить в клинке твёрдость и прочность, столкнуть две дополняющие друг друга части, изобрести совершенство.

Интерес боролся во мне с осознанием житейской истины о недостижимом идеале. К горести или к счастью, но он победил. Сколько ни мирись с несовершенством мира, рано или поздно ты заметишь, что именно те, кто больше всего мучим этим несовершенством, и двигает мир вперёд.

Глупо было бы думать, будто это лёгкая задача. Годами я изучал свойства различных материалов и делал заметки. Подразумевалось, что целью моей было совершенствование металлических свойств. Сталь прочна и пластична, но недолговечна. Со временем ржавчина пожирает её, а удары притупляют клинок, сколь хорошим бы он ни был. Устойчивость к коррозии и твёрдость при сохранении текущих свойств - вот, что сделало бы сталь совершенной.

— А что долговечно? — вопрошаю я Ламину, сидя вальяжно. — Хотя бы относительно?

— Камень, — откликнулась она.

— Если твёрдость играет на пользу долговечности, то да. Камень… горные породы. Базальт, габбро, сиенит? — перечислял я, запрокинув голову.

—… гранит, — предложила Ламина.

— Самая твёрдая горная порода. Есть ещё и алмаз, но будь алмазов в нашем мире столько же, сколько гранита, я бы ещё подумал. Итак, какова наша цель? Передать стали свойства гранита? — Звучит это фантастично. Что ж, придётся перешагнуть через границу реальности. И правда, к чему она сейчас?

— Скорее, наложить сверх обыкновенных металлических. И не все, а одно — твёрдость.

— Вычленить нужное из каждого компонента, — я встал и подошёл к простиравшимся прямо до двери шкафам с величайшим разнообразием веществ. Искра мысли раздулась в пожар вдохновения. В одной коробке имелся образец красного гранита. Твёрдый, мелкозернистый, кусок поблёскивал в свете масляной лампы тысячью граней.

— Идея? — Ламина подкралась ко мне. Ответил, что она, кажется, сама мгновение назад всё озвучила: вещество или же зелье, придающее твёрдость гранита любой другой материи.

Тогда же набросал примерный план и нужные ингредиенты. Копался в фолиантах ночь напролёт, до четырёх утра — так сказала Ламина, нёсшая дежурство и прибиравшая в лаборатории, пока я усердствовал над неведомым. Увидев, что я заснул прямо на книге, отвела полусонного меня на кушетку.

Восемнадцатое марта.

После бессонной ночи срочно требуется отдых от едва начатого исследования. Будто вдохновение иссякло, как у творческих людей. Голова ныне совершенно пуста. Возвращаюсь в привычное русло придворного целителя. Чинно навещаю Санджа, потом Каррина с его невестой, юной медово-рыжей Флейм, язычок которой под стать язычку пламени — ласкает, но жалит. Ледяное спокойствие Каррина к подобным проверкам на прочность покорила её и влюбила окончательно. Ходят слухи, за ней ухлёстывает какой-то вихрастый молодой человек, пишет письма и просит «вернуться к своему истинному счастью». Обо всём поведал мне Сандж, которому поведала его молоденькая жена, которой поведали её фрейлины, которым поведал ещё невесть кто, а тому поведали, должно быть, сами Высшие. Каррин решил не допускать пылкого поклонника его будущей жены ко двору.

Одно меня радует безоговорочно: Сандж медленно возвращается. Он стал больше шутить и общаться с посторонними, меньше зарываться в книгах. Выходит на люди почти с той же улыбкой, что прежде. Полностью Сандженис не вернётся никогда, но некоторые черты молодого и весёлого Принца-бродяги проскальзывают. Это даёт мне надежду.

Двадцать шестое марта.

Взял…»

Тут Комиандр оторвал от строк взгляд. Для знающего наизусть последние отрывки дневника — ничего неожиданного. Возразить Лерне представлялось возможным: дневник Кровавого Гения окончательно убедил в связи Красной Диадемы и Сапфирового Ожерелья. Как и в необходимости добыть последнее. Он с быстротой лани подошёл к шкафу, ловко достав ключ и повернув три раза. Длинная дверца скрывала за собой полки, на одной из которых расположилась добытая чуть больше года назад Красная Диадема. Некогда писалось, что корона эта сияет на головах женщин с даром василиска Дали ярко-алым ореолом. С самого начала он заметил: рубины тусклы. Но быстро обвинил в этом то ли пыль, то ли грязь, или недостаток света. Однако в Тандеме, при свете и очищенная, она тоже не обрела былую красоту.

Диадема медленно опустилась на поверхность стола, понурая и затухшая — как убедился Комиандр, от одиночества. Тобиас объяснил это как нельзя лучше.

«Кадентия не наделила даром собственную драгоценность, однако замечаю потрясающую вещь! Оба предмета в моих руках, и оба источают какое-то мистическое свечение изнутри. Будто масляная лампа в стенках драгоценных камней или цветном стекле.

Эксперимент: отдал Сапфировое Ожерелье Пирту и попросил уйти как можно дальше от лаборатории, следя за силой его свечения. Прошло чуть меньше получаса, Пирт вернулся с ожидаемым докладом: свечение сапфиров гасло по мере отдаления. Как и Диадема — у меня в лаборатории.

То, что реликвии зависят друг от друга, очевидно. Сама Кадентия говорила — это их с Анеттой связь. Но Диадему Анетте она заколдовала частицей собственного василискового дара для защиты (хотя как её беспомощная, обездвиженная сестра могла бы ею воспользоваться?). Значит ли это, что Сапфировое Ожерелье тоже имеет какой-то дар — скрытый? Притом явно не василисковый. Объяснил всё Каррину и выпросил разрешение извлечь из Ожерелья хотя бы один сапфир для изучения. К сожалению, результата нет. Не могу ничего углядеть — с виду он совершенно обыкновенный.

Изучение моё притормозили. Не могу найти нужные, так сказать, идеальные компоненты, чтобы полученное варево не повреждало поверхности вследствие химических реакций — особенно металлические. Что ж, не смею торопить Высших, раз их воля такова.

Встретил на днях очаровательную зеленоглазую брюнетку в одном из внутренних дворов дворца. Вокруг телеги, лошади, солома, и она стоит одна, несколько растерянная, будто не понимает, что забыла среди пыли и потных рабочих, совершенно не красивых. Смотрела на меня, не отрывая глаз. Изящно запрокинула голову и приоткрыла рот, словно не зная, как начать разговор. Но я её опередил. Знакомство завязалось легко. Не с каждым такое получается, особенно у меня. Пусть на мои вопросы она отвечала коротко, зато всегда — заинтересованно. Её зовут Мелли. Молодой пухлый конюх смотрел на девушку влюблёнными глазами, но стоило ему подойти, как она с брезгливостью аристократки увильнула. Многие засматривались, и не диво. О, эти два нефрита… Что-то тянуло меня назад во двор — далеко не сразу признался себе, что именно. Супруга чинно ждёт меня дома, верная и преданная. Я должен был прийти в наш дом и объясниться. Смущение и мучительный стыд. Госпожа Веттель была на кухне, когда я вошёл с ней, напряжённый и готовый ожидать чего угодно. Воистину, есть то, над чем мы не властны, а Мелли покорила меня всего за несколько дней знакомства, заставив провести с ней ночь, полной ласк. Широко распахнув глаза, жена воскликнула «кошечка!» и взяла прелестницу на руки. Дама, к слову, похожа на мою супругу — чёрный окрас шерсти (у кого — волос), ласковый нрав и толика истинно-женской проворности. О, теперь мы разделяем постель втроём!

Двадцать второе июня.

Давно же я не писал тут.

Вернулся домой спустя три с половиной недели. Рейв потащила меня на невесть какие танцы по случаю невесть какого праздника (о каждом празднике узнаю, либо вспоминаю лишь благодаря ней), обвиваясь вокруг и выпрашивая согласие.

Весь день спрашивал о точном времени для того, чтобы она вывела меня под полночь. Душно было. Тепло, ни травинки не шелохнётся. Не зря лето. Сама надела платье с кружевами, волосы собрала в причёску-узел, из которой словно бы невзначай выпадает пара изящных чёрных локонов. И весёлая идёт, глаза блестят.

Уже не вспомню, что за праздник. Она произнесла какое-то двойное название по нескольку раз, но из головы тут же выветрилось (приношу извинения, дорогая супруга, сейчас мои мысли больше заняты пресловутым гранитом, давно пора привыкнуть). Да, впрочем, не важно. Рейв явно знала, куда шла, потому что её веселье тотчас подкрепилось украшенной чучелами и лентами площадью, где люди уже отплясывали вовсю. Дети шустрыми зверьками путались под ногами в попытках повторять танец взрослых. Торговцы с вином в бочках, наряженные в красное и жёлтое шуты заражали округу смехом (даже меня — диво дивное!). Каким-то беспричинным, но ошеломляюще весёлым — детский хор, хор взрослых, уже напившихся — почему, казалось бы, и нет? Смейся, просто потому что. Потому что это хорошо. Потому что это согревает, даже при своей вопиющей глупости и бессмысленности. Впрочем, отсмеявшись минуту, я понял, что хихикаю снова, не говоря о Рейв — о, несколько раз я попросту удерживал её от падения на землю. Один раз даже не удержал.

Итак, мы досеменили до танцующих, уже согнутые пополам.

— Чего смеёшься?

— Не знаю. А ты?

— Не знаю. А... ты?

И новый приступ. Если выбирать между безумием обыкновенным и безумием весёлым, совершенно очевидно, какое приятнее. Существуют жидкости и травы, которые, если стереть их в порошок, вызывают приступы радости. Однако заверяю тебя, мой несуществующий читатель, которого я иногда позволяю себе вообразить: ничего подобного из лаборатории в дом я не тащил. Клянусь нашей кошкой!

Супруга зовёт нудным за то, что я пытаюсь всё препарировать: разрезать, разложить по частям для подробного изучения. Даже причину, из-за которой мы той ночью смеялись.

Впрочем, вернусь: я дошёл, ни разу не упав. Пока раздувался от гордости за железную стойкость, Рейвена мгновенно куда-то ускользнула. Показала, думается, кто здесь по-настоящему устойчив.

Иногда я даже думаю, спит ли она по ночам. Кажется, я начинаю понимать, почему она так бесцеремонно врывалась в лабораторию во дворце. Она с ума сходила, но должна была найти себе занятие, с кем-то поговорить, куда-то пойти.

Сейчас она ускользнула от меня к стоящему поодаль деду.

— Раз внуков сегодня нет, я могу, — донёсся до меня её голос. — Держитесь. Я буду медленно.

Мне досталась застенчивая девица. Миловидная, но двигалась так, будто впервые танцует. Пришлось остаться на несколько песен, чтобы закрепить её успехи. Мелькание юбок, восторженные возгласы, торговки с кружками эля и широкими улыбками, перекрикивающие друг друга — всё пестрило в глазах и звенело в ушах. В воздухе мерещились искры, а ходил я, словно по воде, покачиваясь на гонимых ветром волнах. Рейв вела хоровод с двумя молодыми девушками, и вместе они закрутились так быстро, что еле устояли на ногах. Видит Бог, моя супруга блистала: оставила того дедулю со слезами умиления на глазах (что же она ему такого наговорила?), купила всем детям пирожных и карамели, оставшись совсем без денег, предложила игру в ручейки, за которой я несколько устало наблюдал издалека. Вскоре ручеёк разросся бурной рекой очередного танца. Рейв как-то учила меня танцам простонародья — говорит, маленькой сама отплясывала на праздниках. Это не дворцовые балы, где не дай Боже явишься без перчаток или станцуешь с одной и той же дамой более двух раз, иначе придётся непременно жениться (словно ты её обесчестил и сделал дитя)! Здесь иное. Не то чтобы я вышколен недостаточно для учтивого кавалера, но перевёрнутый мозг в стенках моего лошадиного черепа изволит забываться (как, говоришь, тебя теперь зовут, жена моя?). В ту ночь пресловутый орган в черепе перевернулся раз десять. Рейв нашла меня, поводя плечами, и потащила за ряд хибарок, где мы остались наедине, предавшись страсти.

Вышли снова, держась за руки для равновесия. Это всё вино (до развлечения подле хибарок мы ходили ровнее, ну да ничего). Журчащая мелодия дудки раззадоривала, обнимала со спины, ласково тёрлась о кожу, легонько щекотала — Рейвена точно смеялась от этой щекотки. Половина танцующих были благодарны ей сегодня — кто-то за пирожные, кто-то за танцы. Дети волочились за ней, тягая за юбку, пресловутый дедуля нашёл её и вручил розу. Придя домой, мы уснули, даже не раздевшись.

Пятое апреля.

Дома никого кроме нас двоих, Ютт попросился гулять. Опять... странные разговоры без слов. Странные настолько, что даже писать неловко, иначе во время перечитывания точно сочту себя идиотом. Иногда прихожу на кухню, слыша стук ножа. В наваждении подбираюсь вплотную и, пока она хлопает глазами, отвожу её руку в сторону, затем беру в свою ладонь. Затем шаг назад. Нарочитая медлительность. Так она проникается, чувствует мои движения и делает свои — подступает, когда я пячусь, и наоборот. Тоже медленно, тягуче, словно льющаяся с ложки патока. Скорость разрушила бы это хрупкое, почти неуловимое состояние. Шаги, шаги, ещё, и вот уже почти полёт. Она с лёгкостью подхваченного ветром листка делает разворот, ласково задевает меня плечом и удовлетворённо прикрывает глаза. Музыка… что ж, хватает и тишины. Довольно громкой — аж уши закладывает. Расходимся, будто ничего не произошло. Она отворачивается, как ни в чём ни бывало, и дорезает морковь, я иду в домашнюю лабораторию и сажусь за очередной фолиант.

Седьмое апреля.

Дурной сон. Я опять осознавал происходящее, то, что оказался возле бурлящей Миллаизы — то ли в сумерках, то ли на рассвете. Ревущие брызги доставали до штанин. Подошёл ближе и присел — никогда не видел столь быстрого течения. С каким-то нехорошим чувством в груди (отголоски страха? Того самого, предвещающего рок?) отметил, что река ведёт себя, как доведённая до истерики женщина… А ветра нет. Деревья спокойны, трава клонится в сон. Одна вода — теснится в русле, так и мечтая вырваться и захлестнуть округу. Но она должна течь, как раньше, иначе потеряет воды… саму себя.

— Не пугаешься? — прогремело надо ушами до боли знакомым «разноцветным» голосом.

Я обернулся, но сил встать почему-то не нашёл. Хотел приподняться с камня — рука, опиравшаяся на камень, подкосилась, и я упал обратно.

Он поравнялся со мной и присел рядом, глядя на реку чёрными, как само забвение, глазами.

Внезапно я засмотрелся на сочетание угольно-чёрного и чистейшего белого. Диаболис, очеловеченная форма первозданной мглы.

— Скоро, — я догадался, наконец-то догадался о сути моих тревожных дум, — я что-то в неё уроню? Ты говорил мне. Это и есть мой рок. Неужели... неизбежно?

— Не слишком жалую это слово. — Диаболис ухмыльнулся. — Иногда в любви к нелюбимому можно встретить истинное счастье. По-другому это зовётся долгом. Он совершенно невыносим, особенно поначалу. И лишь спустя время ты поймёшь, что он стал частью тебя. Надеюсь, тебе удастся испытать это чувство примирения.

Он ушёл, и я понял, что вижу его в последний раз.

Восьмое апреля.

Пора возвращаться во дворец. Прошла неделя с лишним, на большее время задерживаться уже неприлично. Кошка тёрлась о ноги усердно, как никогда раньше. Удостоверился у Рейв, что она сыта, но нет, с каким-то дюжим, почти злым упорством она буравила мои лодыжки.

— Домой хочется… — сказала Рейв, не отрывая взгляда от окна, где сквозь тёмные небесные сгустки прорезались молнии.

— Домой — это куда? — А вот это было любопытно: уж не по дворцу ли моя бывшая королева соскучилась? Или же…

— В усадьбу Веттель. Я любила этот дом.

— Что понадобилось тебе там спустя столько лет? — то ли попросту рассуждает, то ли даёт тончайшие намёки на что-то, мне пока не ясное.

— Неважно, — отвернулась.

— Мы съездим туда, если хочешь. — Я обнял её. Она не смотрела мне в глаза, убегая взглядом к далёкому кухонному окну, что разливало свет по всей длине коридора.

Нам спокойно, танцуем без музыки, говорим без слов, парим над миром. А сегодня меня почему-то тошнит.

Споткнулся на пороге из-за того, что засмотрелся. Привычный овал смуглого лица, волны чёрных волос блестят в золотом закате, два тёмных глаза. Хотел бы я запомнить это…

Бред. Будто она мертва! Это всё неуёмные, дурные мои мысли. В лаборатории тишина, но словно какой-то кукловод дёргает меня за ниточки, и чувства вздрагивают.

Тридца… к Тёмному. Не до числа. Не помню.

Одним Высшим известно, сколько времени я тут не писал.

Каррин наш убит. Защитник наш благородный. Я держал его на руках, принимая роды Рейв. И теперь держу. Он теперь совсем большой и очень высокий. Он застыл.

Сандженис в ответ на известие стал визгливо смеяться, потом заплакал, потом лёг в постель. Он не встает до сих пор. Бредит.

Проклятье. Описывать всё будет означать пережить это снова, а на это моих сил нет.

Дерент в опасности. Дни и ночи провожу с ним, только бы не подложили яд в пищу, только бы за поворотом не застали с острием… Хотя о чём это я? Свержение власти Стелспатиумов? Бред. Осторожность говорит во мне, что теперь и Дерента нужно охранять. Он мальчик милый и совсем не жёсткий, у него нет конфликтов. Это стальной стержень Каррина вызывал гнев. А Дер…

Я зарыт в подозрениях. Хочется верить, что безосновательных. Это произошло от простой ревности, если верить официальной версии. Только ты бы, родная моя, в это не впуталась. Иначе явишься сюда и, чего доброго, раскроешь свою личность. С тебя станется, такая уж ты мать — воинственная. Я не знаю, кого подозревать, а кому верить. Расследование велось, а потом резко пропал и сыщик. Через несколько дней после того, как дело раскрылось. Беднягу нашли убитым в собственном доме. А этого Рамилина, убийцу, нашли со стилетом в животе, который он сам туда и всадил. Пылкий юноша, влюблённый в невесту Короля… возможно, он. Я вполне верю. Кукла ведомая. И одержимая, а как же ещё. Одержимый человек суть ведомый. Мне ли не знать?

Пришлось поехать к Рейв. Она слушала, а потом упала на колени. Рассказал и про ревность, и про колотые ранения, и про то, что убийца найден и мёртв. Услышав, что теперь место Каррина займёт Дерент, она вскочила и приказала не покидать его ни на секунду, иначе она сама явится во дворец ценой собственного разоблачения.

Рейвена хотела видеть Дерента, плакала, говоря, что скоро убьют и его тоже, и она должна быть с ним. Не знаю, каким чудом мы с Юттом её угомонили.

Диаболис сказал — принять. С радостью! Прими и ты, слуга, плевок в твоё мраморное лицо.

Помогите мне, Высшие, Боги, демоны, кто-нибудь.

Рейвена как-то говори

Бред. Какой же бред! Не голова у меня сейчас, а комната после землетрясения. Мысли соскользнули с положенных полок и обрушились на пол. До чего бредово звучит, но всё-таки точно. Силой я не наделён ни в мускулах, ни внутри. Вместо этого Высшие наградили умом, который меня же и погубит. Что за несчастный, неправильный я человек? Искорёженный, больной рассудком?

Что ж, Кровавый Гений. Ты это заслужил.

Триндия умерла. Она ведь, бедняжка, на сносях была. Сандженис ликовал, носил её на руках. Если будут брат и сестра, говорил, назовёт их Руллой и Мидленом. Близнецы его душу отравили. И мать. Она, скорее, ложку с ядом в рот совала. Ведь есть не только яд, но и отравитель?..

А теперь они тоже мертвы от отравления, как будто снова, как будто он опять потерял брата с сестрой, ещё одних Руллу и Мидлена. Он плачет. Бормочет что-то невнятное. Шепчет о матери, что во второй раз убила их тоже она. Взываю к разуму (хотя какой здесь может остаться разум?) говоря, что она давно мертва, а он упорствует — нет, она воскресла и злобствует.

В такие моменты я начинаю верить, что не так уж я и слаб.

Который день забываю проставлять даты.

Поехать, что ли, к Рейвене. Остаться там и Дерента с собой забрать.

Я опять не помню число. Пишу прямо в экипаже, буквы скачут галопом. Казалось бы, зачем писать и кому оно надо, но мне надо. Не с кучером же… дневник, в отличие от людей, поймёт.

Мы пришли в дом, а Рейвены нет. И Ютта нет. Дверь закрыта, но не заперта на ключ. Она ушла. Я один, ищу их. Кучер косится на меня и спрашивает, с кем я постоянно разговариваю. Долго думать не надо: нас в экипаже двое, а раз не с ним, так с собой.

Дома, на тумбе у порога, она оставила мне письмо. Оно возле меня, в сумке. Сказала, что любит меня больше жизни и просит прощение за один давний обман. Мы с Санджем всё же не зря обвиняли её в краже тех двух банок с кровью Кадентии. Это была она, она и Ютт, конечно же, её бездарный слуга-хвостик! И спрятала в усадьбе Веттель! Две банки. Написала, что возьмёт с собой одну, оставив остальное Ютту. Зачем? Куда?

Дурная! Родная! Моя несчастная, обезумевшая от горя супруга.

Неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла. Стало быть, она успела съездить в усадьбу и забрать банки. Велел кучеру везти во дворец. Он совсем ничего не понимает. Хмурится, думая, что я идиот — здесь он почти прав.

Провёл вечность (хотя по словам извозчика — всего пару часов) в этом проклятом экипаже. И вечно задаю каждому вопрос, не видели ли Джуну Веттель, женщину старше тридцати, смуглую, с тёмными волосами и карими глазами. Королеву, чью смерть я сам когда-то подстроил. А теперь боюсь встретить смерть настоящую.

Я вижу тебя иногда, когда дремлю. Над нами греет солнце. Ты всё-таки носишь в животе дочку. Каррин жив, и его жена тоже беременна. Ты смеёшься, рассуждая, как нелепо, что его дочь будет старше его же сводной сестры.

Но река отберёт, и жить, жить невмоготу.

Голова болит, ноет. Возница отчаялся, уже жалеет меня. Ни он, ни я толком не ели. Он-то, может, и подъедает, но я возвращаю что жидкость, что еду. Ранняя стадия сумасшествия. Хотя!.. С ранней я родился. Сейчас — самая запущенная. Хуже только смерть. Или лучше? Лучше, наверное, чем такая жизнь.

Рейв, неужели всё? Самый конец? И ты уже на той стороне, где без смерти мне тебя не достать? Тогда больше не о чем волноваться. Вы все уже там. Вот подождите немного, и я приду».

Последние строки дневника Тобиаса Санарена, одного из величайших учёных Дали. Комиандр откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза.

«Он писал это в полной истерике. Не мудрено, что историки так ничего и не поняли, как и мы с тобой», — ворчала Лерна.

Он взглянул на неё — лежала под белой простынёй, своим обездвиженным снотворными веществами телом являя превосходные результаты.

— Но согласись, за сердца с магией и зелье, ставшее позже Гранитеррией, мы должны благодарить именно его, — он обратился к лишённой сознания Лерне так, словно всерьёз ожидал пристыженного ответа. — Особенно ты, мой друг. Обаятельный, великодушный, но совершенно одержимый. Совсем как Тобиас.

***

Время во сне застыло на хрупком миге, когда день, ещё ясный и солнечный, робко переступил за грань вечера. Небо сгустило голубизну, выбелив рваные пухлые облака. Солнце кралось по лакированной мебели изящными золотыми руками. Гладило по макушке задумчивого Санджениса, оставляло отпечатки на массивном столе, обитом бархатом кресле, мелькало и на страницах книг, разбросанных по всей опочивальне так, будто книжного шкафа в ней не стояло.

Он мог то резко встать с кресла, окидывая пристальным взглядом широкое окно, то сесть вновь. Наблюдательница сна находила это подозрительным. Иногда на Дину обрушивался поток чужих мыслей и ощущений, в котором за множество попыток, то есть снов, ей пришлось научиться плавать. Но она смотрела на отрёкшегося от престола Санджениса и не могла успокоиться.

— Пирт! — воскликнул он, опять приподнявшись с кресла, увидев в дверях одного из помощников Тобиаса Санарена, рыжего молодого целителя в белом халате. Тот вошёл, держась нарочито ровно, чтобы не выдавать волнения. — Докладывай. Как успехи?

— Большую часть времени у подопытной очень сильные головные боли, иногда она чувствует в области мозга нечто вроде щекотки. Как если бы щекотали живот или шею. Эти два ощущения чередуются, доводя её до истерики.

— Хорошо, — Сандженис прервал целителя, едва ему наскучил доклад. — А результат? Я нанял несколько сильнейших заклинателей. Опиши каждое ваше действие в лаборатории. Не девчонки. Ваши.

Пирт опять вытянулся и чуть качнулся, скрывая волнение.

— Работа идёт. Над головой подопытной сгущается магическая дымчатая субстанция серебристого цвета. Она похожа на туман. Изображение на ней также есть, но пока расплывчатое. И звуки есть, но сильно искажённые. Больше это похоже на вой с шумом. Мы надеемся на само человеческое мышление. То есть — произнесёшь имя кого-то близкого, и в голове предстаёт его образ. Тут-то мы вырвем его прямо из мыслей и рассмотрим сами.

— Хорошо, — голос Санджениса также поддерживал сказанное.

«Сбор воспоминаний, — поняла Дина. Невербальное заклинание на вычленение воспоминаний не знало имени собственного создателя. Им явно был не Тобиас, хотя кто-то приписывал это ему — главным образом, из-за времени изобретения. — Так оно было сделано в секрете! — у неё захватило дыхание. — И не Тобиасом, а его помощниками под предводительством самого короля…»

— Это плоды долгой работы, — ответил целитель, то и дело поправляя на себе белый халат. Пресловутую работу они начали спустя пару месяцев после восхождения Каррина на трон. Пирту повезло вовремя понять: лишних вопросов королю задавать не стоит. Знания и их разносчики подчас опаснее бойца с кинжалом, а потому — желанные гости для загробного мира. Он кивал на каждое королевское слово. Играй на одного кукловода, но ври при этом другому, что играешь на него, лишь бы ни тот, ни другой не трогали.

Пусть сами решают, как друг друга уничтожать.

Время закружилось вихрем, и новый виток его спирали предстал перед наблюдательницей тёмной комнатой с низким потолком и грубо сколоченной мебелью. На этот раз за серым окном моросил дождь.

Напротив переодетого в крестьянина Санджениса сидел златокудрый юноша в простом непромокаемом плаще. Привычное выражение надменности или раздражения на круглом лице сменилось потрясением — он раскрыл рот, как проглотившая жвачку корова.

— Не ваш сын?

— Нотт говорил ещё давно, но Тобиасу я верил больше, — Сандженис сидел, облокотившись на стол. — Даже тогда Нотт имел неоспоримые доказательства в виде их внешнего сходства. Дар мой? Не совсем. Это Нотт тоже учёл, оправдав вдобавок причину исчезновения банок с кровью. А вот это уже, пожалуй, весомое подозрение.

Торжественный взмах руки повлёк за собой помутнение пространства, затем пятна, сложившиеся в картинку тёмного коридора и просвета в конце. Дощатые, не очень-то роскошные стены, кухонное окно с клетчатым узором и два силуэта, яростно машущих руками.

— Они говорят о вас, — понял мальчишка, несколько раз услышав сокращённое «Сандж».

Затем раздалось тихое «уйди отсюда, Дерент, нас услышат»… и силуэты внезапно слились в поцелуе. Высокий худощавый мужчина с собранными в хвост светлыми волосами прижимал к себе облачённую в шаль женщину с чёрными локонами.

— Не узнаёшь ли, что за люди?

— Господин Санарен… — узнал мальчишка мгновенно. — И…

Глядя на женщину, он не мог поверить увиденному ещё долго.

— Её… Её величество Рейвена? — Золотые локоны дёрнулись при нервном кивке.

— Удивлён? — процедил Сандженис. — И я тоже. Был. Потом припомнил беднягу Нотта, оставшегося без головы... У меня словно провалы в сознании. Бывает, не помню ничего. И власть я из-за них потерял. Но… злость меня держит. Она меня и вернула.

Синие глаза почернели так, что, казалось, зальют тьмой и белок. Демон — но на это раз он был послушен, твёрд, незыблем. Его не уничтожила повторная пересадка. Он существовал и до первой, но она его усилила.

Демон с лицом матери.

— Я подозвал Каррина однажды — когда мои люди уже изобрели короткое и мощное заклинание по выуживанию образов прошлого из памяти. — Сандженис подошёл к окну. — Он говорил что-то о Тобиасе и своей якобы покойной матери, пока я шептал заклинания и исподтишка брал всё, каждую мысль, каждую картинку в его воображении. Всё, что он представлял при упоминании его имени. Каррин постоянно жаловался на неприятные ощущения и чесал макушку, так ничего и не поняв. Я узнал весьма интересные вещи, которые лишь доказывают правоту Нотта насчёт их романа. А потом наш славный государь подписал документ о заключении брака между Джуной Веттель и Тобиасом Санареном. Тайно, чтобы обойтись без лишних хлопот из-за интереса народа и знати к Тобиасу и его личной жизни. С Джуной, якобы дальней родственницей королевы, в которую переименовали мою неверную супругу… — Сандженис сощурился, оставаясь пугающе спокойным. — Они оба давно в сговоре. Посадили на трон, принадлежащий мне и моей матери, своего ублюдка.

Юноша, прозванный Рамилином, поджал губы, и в глазах можно было увидеть огонь.

— И теперь я прошу тебя о помощи, — обернулся Сандж. — Я наслышан о вашей страсти к невесте короля. По-моему, у нас с вами преграда в виде одного и того же человека.

Рамилину не требовалось ни слова более. Он встал, со скрипов отодвинув стул, и вздёрнул голову.

— Я прошу Ваше Величество только об одном: чтобы она досталась мне.

— Девчонка? — выпалил Король, но тут же исправился: — То есть, Саррана Флейм?

— Узаконьте наш брак после того, как я это сделаю. Я не требую никакого вознаграждения в деньгах или высоком посте, ничего.

— Но-но, дорогой, — по губам скользнула улыбка, — не нужно спешить. Ты, должно быть, подумал сейчас, что убьёшь Каррина этой ночью, чтобы уже на следующее утро сделаться мужем его наречённой и зажить счастливо? Да кто ж тебе это даст?

Насмешка в интонации Санджениса заставила юношу засомневаться.

— Но ведь… вы обеспечите мне должную защиту?

— Разумеется, но в конечном счёте всё зависит от твоей осторожности. И послушания.

— Послушания?

— Конечно же, ведь едва ли ты имеешь опыт убийцы и сделаешь всё наилучшим образом. Жди моих указаний. И не нужно крови. Мужчины презирают яд, они убивают прямо — а кто при таком раскладе подумает на мужчину?

— Я хотел бы убить его сталью, — процедил Рамилин.

— А я бы хотел, чтобы мои брат и сестра близнецы жили, чтобы отец не умер от заразы, а от старости, чтобы друг, которого я звал братом, не ложился с моей женой. Но кого из нас Высшие спрашивают?

— Слушаюсь, — молвил юноша, склонив голову с золотыми кудрями.

С того разговора Рамилин не находил себе места, пребывая вне дворца: Каррин приказал не допускать его ко двору, и к Сандженису он проник тайно. Встретились они в помещении подвальном и неприметном, недалеко от внутренних дворов дворца, возле чёрных ходов. Отрёкшийся Король обещал письмо через день, но прошла уже тихая дождливая неделя; с трудом прождав вторую, Рамилин явился в лохмотьях собственной челяди, стянув непослушные кудри на затылке. Ревность и желание поскорее свершить задуманное дурманили хлеще вина. Ему снился Каррин с перерезанным горлом и прелестная рыжеволосая Саррана, девушка-лиса с раскосыми глазами и хитрой улыбкой.

Когда он нашёл Санджениса, тот, казалось, его не узнал — несмотря на спущенный капюшон, кудри, что Рамилин распустил и напоминание о… письме.

— Какое ещё письмо? За кого ты меня принимаешь? — недоумевал Сандженис. Тогда Рамилин наклонился над ухом и сказал прямо. — Не знаю, о каких небылицах речь, да и знать не желаю. Убирайся отсюда, иначе в этом тебе поможет стража.

Но Рамилин сохранял спокойствие, догадываясь, что за ними шпионят...

… пока один из целителей не изобразил пожатие плеч со словами «У нашего короля давно умственное расстройство, повлекшее за собой провалы в памяти. Он не узнаёт даже меня или не помнит, какие вещества я говорил ему принимать».

Больше Рамилин думать не стал. Яда у него не было, советчика он потерял. Он скитался во внутренних дворах, выжидал нужного мига. Он проскользнул мимо стражей под видом челяди — золотые кудри сбивали с толку многих, в тёмную опочивальню Его Величества Каррина, собственные сомнения, раз за разом твердя себе, что вершит благое дело и разоблачает великую ложь. И помнил девушку, которую должен заполучить в конце.

Сначала одно ранение, потом другое — он шептал про Тобиаса-предателя и Рейвену-обманщицу, про их незаконного сына с дурной кровью, ощущая теплоту оной у себя на ладонях.

Когда вернулся разум, молнией пронзив тело, Рамилин отпрянул от Каррина, вернул обагренный стилет в ножны и поспешил скрыться. Он бежал долго, с рваным дыханием; бежал, потеряв разум, по полям, улицам, не откликаясь на своё имя. Страхи закружили над ним стаей оголодавших стервятников, прорезали небо чёрными перьями, отбрасывая такие же чёрные тени. Каррин преследовал во сне, вопрошая о причине, о ревности… об отце. Рамилин молил Высших о смерти. В бредовых видениях и заунывном многоголосье совести на него смотрела мать, побледневшая от горя и скорби, пристыженный, но печальный отец, Саррана…

Люди, посланные очнувшимся Сандженисом за убийцей, нашли его, полуголого, на берегу реки и убили его же стилетом, вложив ему в руки и вскоре скрывшись.

Он почти не ощутил боли.

Сандженис остался доволен: все безропотно приняли смерть за самоубийство. Для того и вызвал глупого пылкого Рамилина — мало ли жизней сгубила ревность? Ревность и оправдает смерть короля, отведя от истинного зачинщика.

Во время провалов памяти отец, однако, плакал.

Однажды шестнадцатилетний «Дикий Сандж», прогуливаясь мимо ремесленных лавок, увидел смеющуюся маску из яшмы — вещь искусной работы, тяжёлая, крупная, молочная с медовыми прожилками. Схватил, затем показал Тобиасу с одним единственным словом:

— Она будет моя.

Однако скоро о ней забыл. Фаворитом среди яшмовых изделий стал закрученный спиралью Белый Василиск, гордо возвышавшийся над десятками других. Но маска, пылясь в отдалении, смотрела на Санджениса пустыми глазницами и продолжала смеяться: он не понимает — главной всегда будет она. Ей нравилось таиться в пыли, смотреть издалека для лучшего обзора, слушать проклятия, ожидать, когда Сандженис, подходя к зеркалу, наконец увидит там мать.

«Ненавижу её».

Кадентия Стелспатиум, скала из шершавого камня и сияющего льда. Не подобраться, не расколоть: слишком сильная, с плечами, взгромоздившими на себя бремя Дали.

«Я не повторю её ошибок!» — громыхало в мыслях предупреждённого, научившегося осторожности сына.

Он жаждал знакомств и друзей, женщин и собеседников. Шутил, когда не следовало, улыбался во всю ширину рта восторженным искателем приключений. Входил в зал совета, бодро хлопая в ладоши, щедро растрачивал признания в любви, дарил преступникам великодушное прощение — больше, чем они заслуживали. Перебарывал сонливость, только бы маска во сне не упала: кропотливая кустарная работа не выдержит столкновения о мрамор.

«Я буду сильнее неё».

— Тоби, чудо ты моё! Мы с тобой братья, точно братья. Судьба свела нас, я-то знаю. Однажды я спас тебя, а ты, как снадобье, держишь меня всю жизнь.

… ведь у Кадентии не было друзей.

— Каррин, мой смышлёный мальчик, — и ерошил сыну волосы.

… ведь Кадентия ни разу его не приласкала.

«Иногда мне кажется, она ещё жива».

И пил — может, вино смоет это гадкое наваждение?

Иногда она снилась ему другая — юная, полудикая, обязанная побеждать и багрить руки кровью, чтобы защищать Анетту — единственную уцелевшую из их большой семьи.

— Убью каждого! Всех! Её вы не тронете, — и перерезала горло кому-то из Флеймов. Так же спокойно она резала ковригу, овощи, верёвки. Наученная жестокости с детства, с мига, когда родителей так же изрезали на её глазах.

«Она жива. То умирает, то воскресает, чтобы убить меня».

В моменты воскрешения Кадентия считала долгом нашёптывать о предателях, ножах, что вот-вот вонзятся ему меж лопаток.

«Она… она, Тоби, во мне».

После первой пересадки Сандженису снилось её прошлое, будто сердце матери хранило самые страшные воспоминания и чувства. Сражения на Войне Стихий, раны, предатели, отчаянье. Дремучие леса, густой кобальтовый сумрак, туман с серебристыми объятьями, слякоть, раздирающий тишину звук затачивающейся стали. Землянка из сотен веток, накрытая шкурами. Холодная почва вместо кровати, дыры в старых плащах, костёр, который едва грел её окоченевшие, розовые от шрамов руки. Часто юной Марлин Виттериум приходилось убегать и прятаться, оберегая оставшуюся без ног Анетту. Как-то раз за ними с сестрой и их выжившим слугой увязался перевёртыш, оказавшийся шпионом. Выдал врагам их убежище в лесу, убив вместе с тем её доверие к судьбе. Ещё в юности она усвоила: защищаясь — нападай.

Это было единственным, в чём Сандженис проявил послушание.

После Каррина он отравил Триндию, заподозрив, что и она, как и Рейвена, понесла не от него: слишком жадно мужчины смотрели на её оголённые плечи, слишком сладкие речи лились из её прелестного рта… слишком красивая, чтобы быть верной.

Всё чаще он вёл полубезумные монологи, в тёмной опочивальне без лампы. Одни угли тлели в камине, разливая слабое рыжее сияние.

— За предательство, Тоби, должна страдать вся семья: таков обычай ещё с древних времён. Вас, Санаренов, спасает дар: целители нужны всегда. Однако где здесь справедливость? Я предложу так: ты заплатишь сполна за каждого родственника, — он видел Тобиаса перед собой — стоящим у окна. Видел и подошёл, желая потрясти за плечи, связать верёвками и вести монологи.

Он рассекал комнату. Вперёд-назад.

Огонь в камине колол воздух острыми рыжими языками.

Вперёд-назад.

Вечер слепыми глазами-окнами созерцал безумие. Злоба щекотала сердце невинного дядюшки Тобиаса, очернённое болезнью мозга. Именно новому сердцу Сандженис был обязан провалам в памяти, искренней скорби по старшему сыну и тихой печали.

Вперёд-назад.

Стук в дверь, как ушат воды, разбавил густую грязь его дум. Горничная в белом чепце с подносом и штофом вина робко проскользнула в двери и, не говоря не слова, обвела испуганным взглядом разбросанные книги и осколки посуды.

Ей говорили о приступах короля, но…

— Подай, — он протянул руку.

Всё хуже она сдерживала волнение. В тусклом свечении камина, окаймлявшем силуэт неровной золотистой полосой, Сандженис походил то ли на медведя, то ли на быка.

Он смотрел то на неё, то на камин, и медленно покачивался.

— Да, господин, — шепнула она и занесла руку над серебряным подносом. Дрожь брала своё. Неосторожным движением повалив бокал из тончайшего стекла, она потянулась поднимать, но наполненный доверху штоф скользнул к краю, перетянув тяжесть и свалившись вместе с подносом.

Он развернулся, чёрный, непроглядный, и камин воссиял алым ореолом. Под её затравленным взглядом он спокойно осмотрел запятнанные книги и чуть вздёрнул бровь.

— Это диверсия. Уже? Так быстро?

Горничная не успела извиниться — холод стали в груди, направленный ловкой мужской рукой, опередил.

Через чёрный хлопок платья проступила кровь, глаза округлились, как блюдца. Горничная шатнулась, безуспешно пытаясь притянуть руки к груди.

— Последняя милость, — бросил он и сжал её шею, вызвав свет разрушения.

Она не могла закричать — только свалиться фарфоровой статуэткой.

— Туфелька… у вас упала, — проронил Сандженис, глядя на скромное тканевое изделие на низком каблуке, — невежливо с моей стороны не помочь. — Он нагнулся, протянув вещицу лежащей девушке. — Вам очень идет, — и пристроил на пятку. Девушка пыталась мотать головой, открыла рот, дёргала руками.

А он смотрел на туфельку. И на её прелестную пятку, которая вот-вот перестанет шевелиться.

***

Рейвена помнила, как обнимала ноги Тобиаса. Обнимала и не хотела трогаться с места, как бы осторожно он её не поднимал.

— И на похороны не сможешь отвести? Я не раскроюсь. Напои меня, обращусь в кого угодно. Дай попрощаться. Дай попрощаться, пожалуйста, — она сложила руки. Тобиас уходил, покрывая её лоб болезненными, горячими поцелуями.

— Нельзя тебе там быть. Слухи дурные ходят, а кто знает, какие из них правда? — Тобиас был растерян не меньше. — Отведу, как только всё успокоится. Сандж…

— Что?

Тут-то Рейвена и поняла — когда сердце матери резко кольнуло.

— Оплакивает не меньше тебя. С ума сходит.

— С ума сходит, — ровным голосом повторила Рейвена. — Одного отобрали, теперь другой… Тоби… Иди. Вернись скорее, как всё узнаешь. С Дерентом. Милые мои, родные. Пожалуйста. Следи за ним, Тоби. Береги, он мой мальчик, мой мальчик, — и уткнулась в грудь, плача тихо и молясь сипло, чуть слышно от тяжести горя. — Он один остался, а он ведь совсем ещё ребёнок, беззащитный.

Её рука тихо соскользнула с руки Тобиаса.

Оба забыли попрощаться. Он ушёл, а она стояла на пороге. Сумрак густел, из синего — серея, а из серого — чернея. Ей мерещился Каррин, в один миг став настолько явным — высоким, статным, учтивым, как обычно, и улыбчивым, что она с криком бросилась к двери и, распахнув, кричала долго, звала почти радостно — будто забыла, что его нет, будто до сих пор танцуя на празднике.

— Никого… — странно спокойно произнесла она и тихо прикрыла дверь.

Затем странно спокойно прошла в их с Тобиасом комнату, странно спокойно расправила постель и стала пить давно остывший ромашковый отвар.

— Что же это... звёзд нет, — отметила она вслух, глядя в окно. Потом моргнула, прищурилась, и всё встало на свои места.

Рейвена провела четыре часа, вперив в потолок пустой взгляд. Пыль и страх танцевали в воздухе.

Одна ночь в полусне, один день. Вторая ночь, второй день. Она прибиралась в доме с сухими глазами и вялой полуулыбкой, тихо напевая колыбельные и баллады, стихи и поэмы. Она не помнила, что протирала стол час назад, а готовить уже не нужно. Не помнила, что Тобиас ушёл, и позвала его несколько раз.

— Надо бы съездить к Каррину, — сказала она как-то Ютту. — Я соскучилась. Уговорить бы Тоби…

Слуга поднял на неё круглые глаза:

— Тобиас не хотел бы видеть вас там. Он боится за вашу безопасность, госпожа.

Тут Рейвена обо всём вспомнила. Прошла ещё одна мучительная ночь в воспоминаниях об отнятом сыне. В болезненной полудрёме она видела себя восемнадцатилетнюю — наивную, восторженную и влюблённую. Молодое смуглое лицо, озорной взгляд, поцелуи с Сандженисом, то, как он гладил по её животу: там теплился двухмесячный первенец. Видела ссору с Сандженисом, когда тот оттолкнул её, повалив на кровать, беременную; как целитель пришёл врачевать раны её души; брошенное в сердцах «Пусть лучше сын будет похож на Тобиаса. Я хочу защитника, а не врага». Видела себя, кормящую новорожденного грудью, потом — как он растёт, тянется в длину высоким, стройным мальчиком-книгочеем, как взгляд его с годами наполняется проницательностью, не юношеской мудростью. Мать следила за каждым его движением, ощущала каждый толчок в животе… умер. Умер?!

Боль обратилась в страх, страх обратился в злобу, злоба — в безумие.

Она сохраняла каменное спокойствие, разыскивая нужные заклинания, листая ветхие страницы старинных книг в маленькой домашней лаборатории Тобиаса, заворачивая кухонный нож в ткань, чтобы вложить его в сумку, с которой отправится, а перед самым уходом — написать письмо супругу: он будет беспокоиться, увидев пустой дом.

Безумие прорвётся позже, когда придёт время — отчаянная мать знала наверняка.

Елейным голосом приказав Ютту собираться на рынок, она застегнула тонкую суконную куртку с внутренними карманами. В самом незаметном из платьев, со скромной косой и в бордовом платке, её скрывающем.

— Сегодня пойдём на тот, что восточнее, — скомандовала она.

Слуга был слишком покорен, чтобы перечить и выяснять причину решения своей госпожи. Они прошли пару невысоких холмов под серым небом и воющим пыльным ветром, что несколько раз чуть не сорвал с её макушки платок. Минули пара улиц с редкими экипажами, неприбранные переулки, арочный переход и целое поле… пока не показалась заросшая кустарниками и плющом ограда родного поместья Веттель.

— На рынок зайдём потом, — она многозначительно взглянула на слугу и занесла руку над запертым замком.

Рейвена хорошо помнила сумрак вечера многолетней давности, когда она и тот же Ютт прокрались в заброшенную усадьбу тайком, шагая по ковру полусгнившей листвы, среди заросших клумб с увядшими цветами. И тогда, и сейчас он задавал один и тот же вопрос:

— Зачем мы это делаем? — слуга махал руками, пока ведомая подозрениями и предчувствиями женщина отпирала зарытым в землю ключом затхлый сарай. — Госпожа, послушайте Тобиаса, не надо, — взмолился Ютт, побелевший от волнения.

— Одну… — Рейвена вынесла мешок с обёрнутыми в ткань банками с кровью, — отдашь ему. Скажешь, что может пригодиться. Другая пусть достанется мне, может, и я буду с ней не так уж бесполезна? — Рейвена устремила на небо опечаленный взгляд и сказала тихо: — И не зря тогда повиновалась этому наваждению — украсть их? То немногое, что ещё оставалось в лаборатории от Кадентии, то, что они ещё не истратили? Кто ведает, может, всё уже предугадано до нас? А мы по реке… по реке плывем?

— Кому отдать? — более отрезвляющего вопроса для неё было не сыскать.

— Тоби, кому ж ещё. Иди к нему, поищи во дворце, отдай. — Она взяла слугу за руку, как сына, и повела к дорожному тракту. — Нам нужно поймать дилижанс.

— Нет, — отрезал Ютт не раздумывая. Нечасто он себе это позволял: как же он должен был испугаться?

— Слов Тобиаса боишься? — прищурилась она.

— Вы же знаете, жена Санджениса умерла через пару недель после Его Величества Каррина, — проронил он. — Пока ничего доподлинно не ясно, но… говорят… она и два нерожденных ребёнка…

Рейвена задумчиво склонила голову набок, провожая взглядом тучи, гонимые ветром и облачка пыли, которые он вздымал над дорогой.

— И ты ещё сомневаешься?

— В чём, госпожа?

— Каррин. Теперь она. А Тобиас всё отмалчивается — то ли боится сознаться самому себе, то ли попросту не понимает.

— Вы думаете, у них обоих один убийца? Но тот Рамилин…

Рейвена прищурилась.

— Из-за чего умерла Триндия, в народе не узнали?

— Только слухи. Говорят, отравилась. Сначала выкидыши, потом сама стала угасать.

— Ну не Рамилин же восстал из мёртвых, — процедила Рейвена. — У него был хороший кукловод. Он же был и у Тобиаса, чтобы заполучить сердце матери. Не он… не он ли Каррина убил, только чужими руками? — она всхлипнула и тут же вытерлась рукавом. — Тобиас говорил, что он стал тих и равнодушен. Что могло бы пойти не так? Тобиас умён в науке, но глуп в жизни. Он бы не понял, и не поймёт ни в коем случае, пока дело не дойдёт до бедствия. Люди этим пользуются и творят грязные делишки в метре от него.

Хлопковые юбки плескались о ноги. Рейвена дышала глубоко, медленно — сквозь дурноту и призрачную боль. Дилижанс довёз их до площади возле дворцовых ворот. Оттуда они обогнули длинную стену из белого мрамора.

— Вы знаете ходы достаточно хорошо, чтобы пройти мимо стражи?

— Тобиас научил. Мы разделимся, и ты пойдёшь к нему.

Одна из дверей была распахнута. Рейвена насторожилась, но решила использовать шанс. Двое слуг, оба смуглые, скрывшие лица капюшоном якобы от моросящего дождя, они скользнули во внутренние дворы.

Капли становились крупнее, разбиваясь о землю и обращаясь в лужи.

Одна девушка-горничная с визгом и слезами пересекла двор, крича конюхам и прачкам что-то о подруге, найденной в королевской опочивальне с ножом в груди.

— Он сумасшедший! — завопила какая-то женщина позади.

Она одёрнула руку Ютта.

— Ищи Тобиаса. Найди его, быть может, он лаборатории или у себя. Слушай, что говорят люди.

— Госпожа, — он попятился. — Нет…

Рейвена приобняла его.

— Санджениса я найду сама. Тебе только идти в лабораторию да спросить, где Тоби. И отдай банку.

— Так зачем вам всё-таки… эти банки? — голос слуги дрогнул.

— Пусть тоже выпьет, как я, потому что иначе будет уязвим. Скажи, пусть выпьет. Он сможет защитить себя, если понадобится. А ты, как отдашь, тут же уноси ноги. Мы сами разберёмся.

Проводив слугу, Рейвена посмотрела на окна дворца пустыми глазами.

Дождь ударялся о прозрачную поверхность. За одним из стёкол, в опочивальне Санджениса, лежала мёртвая горничная.

Двор наполнялся вздохами, междометиями, визгом, всхлипами. Кто-то кричал всем бежать, кто-то, покоряясь, бежал, вытирая младенческие слёзы. Бабы в чепцах брали за руки детей и мчались, шлёпая по лужам. Паникующие задевали Рейвену, идущую наперекор, и ни один не узнал её лица.

— Землетрясение! — прогромыхал один потный взъерошенный юноша в коридоре первого этажа, и тут же скрылся.

— Да не земля это, идиот! — закричала ему вслед какая-то баба. — Король наш безумный! И жён обеих своих убил, и нас теперь всех!

— Да, — вдруг сказала Рейвена. — Это он. Всегда был только он.

Стены сотрясались от ударов, но удары исходили изнутри. Оставалось понять, на каком этаже находился Сандженис. Кричали о новых убитых, о том, что Сандженис идёт в библиотеку за книгой матери, хочет заключить с Высшими сделку. С канделябров одна за другой падали свечи. Без света люди загомонили вдвое громче.

— Где принц Дерент? — спрашивала Рейвена громко, чтобы перекричать шум.

Капюшон опустился с макушки на плечи, и какой-то мужик признал в ней королеву Рейвену, показывая пальцем и вопя что есть мочи.

— Мёртвые встают! Мёртвые встают! Поглядите! Наш король сумел вызвать мёртвых, как и хотел! — люди как будто очнулись от состояния паники: теперь внимание приковала она.

— Воскресла! Эгей! Её Величество воскресла!

Они трогали её руки, талию, лицо, трепали рукава платья и хватались за косу. Разочаровывать не хотелось; так свято они поверили в несбыточное, так сияли их глаза.

— Я не умирала, — повторяла она то и дело. — Где Дерент? Где принц Дерент?

— Не знаем, Ваше Величество.

— Сандженис не добрался до него, — вырвалось из нестройного хора голосов успокоение. — Говорят, принц сбежал. Его кто-то увёз, кажется, сам господин Санарен.

— Вы сами видели это? Есть свидетели?

— Нет, Ваше Величество. Слухи.

— Слухи… — повторила Рейвена. У слухов всегда имеется какое-то основание. — С Тобиасом ушли? Его во дворце нет?

— Нет, Ваше Величество. Говорят, бежали с Дерентом. Куда, никто не знает.

Рейвена надсадно вздохнула.

«Ладно, — сказала она себе, — ты здесь не для них».

— Король в библиотеке?

— Говорят, что да! Мы не ходили — боимся. И вам не надо, если жизнь дорога!

Голоса втыкались в уши металлическими спицами. Пыль и страх кружили в воздухе, окна сливались со стенами, стены перетекали в пол, лица походили на черепа с пустыми чёрными глазницами.

— Мне лучше знать, что делать, — оборвала Рейвена поток голосов и вынырнула из толпы челяди.

Выйдя в пустой коридор, она окинула глазами лестницу на второй этаж и нащупала в сумке обёрнутую в ткань склянку с толстым стеклом. Склянке этой не менее десятка лет, а кровь всё ещё в первозданном виде. Они хотели испить её или поставить опыт, хотели использовать и потому сохранили.

Испив до дна, Рейвена сорвалась с места. Кровь Кадентии разбегалась по телу, мешаясь с обыкновенной. Безумие матери и безумие Высших смешались в женском теле. Голова тяжелела. Сомкнув руки, Рейвена вызвала в них свет и истерично, заливисто расхохоталась.

Второй этаж пугал тишиной. В стенах красовались вмятины и дыры, лепнина осыпалась, раскрошившись на полу белым порошком. В отдалении лежало обагренное тело. Рейвена смеялась, пока шла к библиотеке, смеялась, вытирая самые горькие слёзы в своей жизни. Вот и заветные двери. Уверенная, что встретит разбросанные книги или новые тела, она обнаружила нетронутый интерьер, великаны-шкафы без единой обронённой книги, стоявшие возле них лестницы. Сандженис стоял у окна, листая страницы Второй Книги Кадентии.

— Где Дерент? — сипло начала Рейвена.

— Дерент? Не знаю. Я бы предпочёл общество его матери.

— Что ж, она перед тобой.

— Вот так неожиданность, — сказал он и спрыгнул с подоконника, отложив книгу. — Воскресла! Заставила всю Даль думать, будто умерла. А врать нехорошо, Рейв, мне говорили даже, что это тяжкий грех. Особенно, когда рождённый не от меня сын занимает мой трон и смеет решать, какой брак расторгнут, а какой заключён.

— Тобиасу следовало убить тебя, а не вытаскивать повторной пересадкой. — Голос её был сух и твёрд. — Ты убил нашего сына… осознаёшь ты это или нет?

— Нашего? Шлюха! — рявкнул он, сделав несколько размашистых шагов навстречу. — Сбежала с ним, ещё одним лживым ублюдком.

Рейвена подняла отяжелевшие руки и зажгла василисковый дар Кадентии. Сандженис говорил, будто Каррина убила Кадентия, а затем принялась за жену, чтобы в итоге настигнуть собственного сына и заполучить его страждущую душу.

Может, он оказался прав: руки, по которым текла кровь матери, сомкнулись вокруг его горла. Рейвена окольцевала шею, надавливая большими пальцами на яму между ключиц. Он орал, бился изо всех сил и в конце концов лягнул её коленом в живот. Ослабшая на мгновение хватка — и преимущество теперь у него. Сандженис толкнул её в грудь с такой силой, что она, став задыхаться, попятилась и свалилась навзничь. Теперь Сандженис припал к полу и накинулся на неё. Стоило ему занести руку, как смуглая женская дала отпор. Сияющие пальцы жгли его кожу. Рейвене показалось, будто он на секунду ослаб. Она воспользовалась моментом и резко перевернула его, оказавшись сверху. Горло Санджениса саднило от прошлого касания. Рейвена тянулась к горлу снова.

Миг, переворот, пронзительный визг, окровавленные руки и сталь, занесённая над ними.

Теперь хищником навис он.

— В ладони надо метить, дура, — прорычало над ушами прежде, чем Сандженис резкой хваткой поднял её на ноги. — Шея магию не укротит. А ладони — да.

Он прижимал её к себе, стоя сзади, и надавливал руками.

Она не сопротивлялась. Может, Рок сразил её до того, как к ней успел притронуться Сандженис.

— Не дёргайся. Дай мне тебя рассмотреть в последний раз. Потрогать, везде, где можно и нельзя, — она рычала, а он гадко посмеивался. — Что Тобиас в тебе нашёл? А-а, грудки… Да, знаю, у тебя они хороши. И бёдра хороши. Ты вся хороша, я его всё-таки понимаю. Он просто не удержался от соблазна тобой обладать… — Сандженис сдержанно улыбнулся. — Есть на Иерсии один красивый инструмент… И звук у него красивый, скрипкой зовётся, — говорил он пугающе ровно, словно рассказывал что-то Тобиасу за их привычными вечерними беседами. — У него есть и смычок. Водишь по струнам, и рождается звук. Побудешь моей скрипкой? Играй, Рейв, моя красивая скрипка. И не говори, что брак наш расторгнут, я этого не подтверждал. Это сделал твой ублюдок, а значит, власть его и грязи дорожной не стоит. Ты моя. Моя жена, моя скрипка.

Сталь зашуршала и, освободившись из ножен на поясе, сверкнула в тусклом свете канделябра. Затем пронеслась по платью, разорвав лён и смуглую кожу под ним. Рейвена закричала.

— Молодец. Именно это я и хотел услышать. — Вторая линия, ещё один крик. Он начал рассекать бывшую супругу в страстной, тревожной и исступлённой мелодии, в горько-сладком головокружении, пронзённом звуком агонии. Струны рвались с болезненным, последним в их жизни воплем. Снова и снова, упиваясь мелодией предсмертной мольбы и мученического хрипа, водя смычком-лезвием вдоль и поперёк, крест-накрест и дугами, он ласково просил Рейвену петь громче и кивал, когда она это делала. Ноты коверкались болью и воем, хоть и не прекращали нестройный ход.

— А можно попросить о последней ноте? — прошелестел он мягко, словно летний ночной ветерок. И всадил кинжал в живот по самую рукоять. Рейвена уже не могла кричать, но последний звук — то ли хрип, то ли надсадный вздох — всё же выдала.

Он толкнул её ударом между лопаток, наблюдая, как упавшая на пол скрючилась.

— О, вам больно? Я не хотел, — сожаление в его голосе было почти искренним. Он учтиво нагнулся и погладил бывшую супругу по волосам. — Это скоро пройдёт. Должно пройти, и вы уснёте, вам будет хорошо… спокойно…

А напоследок поцеловал. Не чураясь алого вкуса, жарко, как в первые годы их супружества.