— Ты кто?

Очнувшись ото сна и увидев перед собой нечто странное для интерьера холостяцкой обители, Роберт приподнялся на локти.

Часу показывали половину третьего утра. Ночь синим полотном нависла над холмами, зеркально-гладкой Миллаизой, спящими домишками в низине, мерцающей Василисковой Стеной. Для Роберта Беллами, не умевшего спать более четырёх часов в сутки, такое время равнялось утреннему.

Во сне он старательно удерживал четыре или пять крупных хрустальных шаров, согнув руки так, чтобы уместить каждый. Прозрачные, скользкие, они выныривали, подобно непоседливым детям. Кто знал, какую ценность они вдруг возымели? Амелия стояла совсем рядом, с мягкими распущенными волосами цвета карамели, улыбалась сладко, как мёд, и протягивала руки.

— Ты чего это? Оденься. — Сухо, твёрдо, без приветствия. Во снах эти мелочи зачастую не имеют смысла.

Совершенно нагая, она пожала плечами.

— Это смертной оболочке нужна одежда, но истинные мы самодостаточны и без неё. — Амелия нахмурилась и резко отдалилась. — Роби… отпусти эти шары.

— Не могу: хрупкие очень. — Проснувшись, он, безусловно, не понимал, почему так озаботился сохранностью хрусталя.

— Не настолько, чтобы так трястись. Не кидай со злобой, — Амелия улыбнулась с горчинкой, — а аккуратно опусти. Останутся целыми, такими же красивыми. Будешь удерживать, один точно соскользнёт да разобьётся. А за ним и остальные.

И тогда, разорвав в клочья картину сна с Амелией и хрусталём, Роберта разбудил радостный писк. Он бы принял это за приход Нелли, будь ей года три. Сейчас пищал кто-то иной. Кто-то, раззадоривавший Роберта писком и получающий от этого массу удовольствия. Роберт встряхнул головой, прогоняя остатки сна.

— Ты кто? — повторил он с подкрадывающимся пониманием: перед ним летает призрак.

Бледно-голубой годовалый ребёнок в детских брюках и жилетке — неосязаемый и удивительно счастливый. Он замахал руками, словно пытаясь дотянуться до его лица.

Роберт протянул руку.

— За что малышу становится призраком? — Тот наблюдал, как котёнок за верёвкой, бегая огромными глазами за целью и пытаясь достать. Роберт поиграл с ним ещё немного перед тем, как подытожить: — Доставить тебя надо в загробный мир. Здесь тебе холодно.

«Зачем? — прошелестело у в его голове детским голосом, и он округлил глаза. — Мне не холодно».

— Ты разговариваешь? Без голоса? — Локти от удивления чуть не подкосились.

«Диаболис говорит, я слишком умный для годовалого».

— Разумеется, тут может быть замешан только Диаболис. Уж не ты ли напарник, о котором он говорил? Что ж… в изобретательности ему не откажешь. Я, признаться, ожидал увидеть кого-то постарше, — усмехнулся он, и медленно, чтобы не спугнуть малыша, поднялся с постели. Тот, совершив рывок, вспорхнул под потолок.

Роберт призраков не боялся. Напротив, преимущества Божественного Исцеления следовало бы использовать: изучать явления, угрожающие жизни и здоровью. Загробный мир — чего ещё желать? Первым, что отметил он спросонья, было счастье, которым ребёнок осветил, казалось, самые тёмные углы дома. Призраки, как и живые, разнятся. Кто-то молчит, кто-то воет, кто-то беспрестанно шепчет, но ни один на его памяти не радовался. Роберт свесил ноги с кровати, подпёр рукой подбородок и стал молча следить глазами за крутящимся в воздухе малышом. Голубое облако совершало по-детски грациозные пируэты, изящно выбрасывая руку, вытягивая ногу, вскидывая круглую голову с пушком волос среднего тона. Проплыло над столом с пирожками от Нелли, до которых отчаянно хотело бы добраться; пересчитало книги на полке, проведя прямо у корешков неосязаемыми пальцами. С присущим ему спокойствием во взгляде и груди, Роберт изучал, наблюдал, рассуждал. И лишь спустя некоторое время пришёл к гениальному в своей простоте заключению:

— Я ведь не знаю, как тебя зовут!

Гость наскоро откликнулся, подлетев и игриво, как делают обрадованные дети, открыв рот.

«Бириэнн».

Роберт вздёрнул бровь и протянул руку.

— Рад знакомству. Меня зовут Роберт.

«Диаболис рассказал о тебе».

— Вездесущий Диаболис, ворон с дурными вестями, — словно само собой вырвалось ворчание. — Он твой предводитель? Наставник?

Ребёнок подлетел ещё ближе, оказавшись с ним лицом к лицу.

«Он мой друг».

Обросшего бронёй недоверия Роберта это не впечатлило.

— Не сомневаюсь в его способности обольщать. Даже взрослые покупаются, что ж с ребят взять.

«Он сказал, что подарит мне жизнь, если всё пройдёт, как он задумал».

— Слово «если» играет, думается мне, первостепенную роль, — рассудил Роберт с несвойственной ему жёсткостью. — Надеюсь, его мысли не будут разниться с его действиями.

— Хорошего же ты обо мне мнения. — Третий голос. Разноцветный, сотканный из нитей шёлка, перетекающий мириадами складок-интонаций.

Сквозь ночь видеть ясно не полагается — Роберт и не видел, за исключением парящего призрака со свойственным ему свечением. Однако Диаболису полагается видеть где угодно, и…

— Извините, не мог бы посланник Высших подождать с пафосным выходом из стены, пока я одеваюсь? Ребёнок ребёнком, а вот перед вами было бы неловко.

— Было бы чем удивлять, — отозвалось насмешливое.

Роберт с быстротой вышколенного воина закончил, потуже затянул пояс на брюках и изобразил полный почтения поклон.

— Благодарю Вас за бесконечное терпение. Можете пройти.

Диаболис явил из темноты улыбчивый лик.

— Уж теперь, когда вы достигли душевного равновесия, вы готовы выслушать скромного слугу?

— Я назвал вас вороном только что. Вести знать надо, да не хочется: знаешь же, что дурные.

— Ты и правда так думаешь? — Диаболис приблизился и склонил голову набок. — Унылый ворчун, вот кто ты, Роберт. Благородный, добродушный, но скучный и совершенно предсказуемый.

— О себе я прекрасно знаю. А вот кто этот ребёнок?

Бириэнн поднял голову и медленно закружил возле говорящих, огибая то посланника, то регента. Которые тут же, почти одновременно залюбовались его смешками, круглыми глазами и трепыхающимся тельцем.

— Славный он мальчик. Бириэнн, как ты уже знаешь. — Диаболис скосил на ребёнка глаза и хитровато прищурился. — Отец его работает мясником, добрым толстячком с родинкой над губой. Лавка его на улице Митнор. Мать умерла при родах. Это случилось… год, три месяца, пятнадцать дней, шесть часов, двадцать две минуты и четыре секунды назад. Столько же и нашему Бириэнну.

— Во имя Светлого, — ужаснулся Роберт, глядя на мальчика и не понимая, как призрак может быть жизнерадостнее него самого. — Чем дитя заслужило такое кошмарное существование?

Бириэнн, опровергая последние два слова, кувыркался в пространстве, бодро вышагивал по стенам, напевал что-то обрывочное и нестройное, хихикал. Казалось, только от самого созерцания Роберта. Подлетал к прямо к его носу, трогал неосязаемой рукой и заливался громким визгливым хохотом.

Диаболис взглянул на регента крайне выразительно.

— Ты думаешь, для него это кошмар? — Роберт развёл руками: он уже не надеялся что-либо понять или утверждать. — Это тебе жизнь — кошмар, хоть и вовсе умереть не можешь. Видишь, как человеческое счастье может быть относительно? Осознаёшь, как мала здесь роль внешних, мирских обстоятельств?

Роберт моргал так медленно, будто не выспался даже с Исцелением, возвращающим силы.

— И вижу, и осознаю, и извиняюсь, и замолкаю; смотря, что вам будет угодно — только скажите уже, наконец, что-нибудь по делу.

— Ах, по делу… Знаешь, как я занят, милый мой друг?

— Пустой болтовнёй? Как же не видеть, вы очень, просто чрезмерно ею заняты, — терпение одного из самых терпеливых людей Дали давало трещину всякий раз, когда в радиусе метра стоял Диаболис.

— Пустой она кажется только тебе. До поры до времени, разумеется, но, увы — печальная закономерность! — когда в нужный миг стоило бы вспомнить сказанное, его в памяти смертных просто нет. Не слушали! Считали всё пустой болтовнёй, как ты сейчас. Десять спасённых жизней в обмен на одну отнятую — вот, что я хочу совершить. Помнится, я об этом уже говорил тогда, в библиотеке.

— Вот так дела! — неожиданно весело воскликнул Роберт, потирая руками, будто озорство Диаболиса перешло к нему. — С отнятой начинайте прямо сейчас, я готов — с Божественным Исцелением не слишком-то убудет.

Тот вздёрнул бровь.

— Ты — слишком просто для меня. Не будем об убитом, я хотел поговорить о спасённых. Знаешь ли ты, что спасённый — значит ещё и воскрешённый? Погляди на Бириэнна.

Роберт сбросил маску смеха.

— Вернуть ребёнка… Но я всё ещё не понимаю, чем могу вам здесь помочь.

— Мясник пьёт, потеряв сначала жену, а спустя год с лишним — сына. Слабый здоровьем был малыш, залихорадило в зиму, вот и всё… Мужчина остался совсем один, сломанный человек, нуждающийся в помощи, поддержке. Но, увы, точно не в моих визитах, ибо спьяну рискует принять меня за видение и не поверить. Ему нужен некто более приземлённый, осязаемый и постоянный — иначе говоря, друг. Когда малыш воскреснет, бедняга сопьётся окончательно и следить за ним не сможет. Сослужи службу, Роберт… помоги мне. — Диаболис посмотрел на него совсем как человек. Ни холода, ни насмешки — лишь странная горечь белыми искрами мелькнула на дне чёрных глаз. — Печально будет Бириэнну, не находишь? Не дай этой истории закончиться так.

Недоверие к посланнику боролось с сочувствием к ребёнку. Людские души — работа для Роберта Клэль-Беллами привычная. Очеловеченным приютом он ходил и в приюты каменные; сироты, которым он когда-то показывал простые фокусы и читал сказки, росли, поступали в Университет, знакомясь с ним дважды — как с учителем. Так сказки росли до летописей. В отличие от первых, они угловаты, окрашены в красный и чёрный, имеют привкус крови, остры, как заточенный клинок; но Роберт имел достаточно ловкости вручить «оружие», не отпугивая. Летописи, в свою очередь, дорастали до отвлечённых документов. Историк к ним отношения не имел, однако дети, уже заимевшие своих, приходили к нему — назад, к сказкам.

Но Роберт понимал: потерявшему семью мяснику сказку не почитаешь.

Тут ему совершенно не к месту вспомнилась последняя из навещавших. Она привела с собой дочь и попросила почитать ту же историю, что слушала некогда сама, будучи сиротой в приюте. Тепло витало в доме, воздух пах карамелью и немного — мятой, масляная лампа пристроилась на полу, где расселись чтецы, скрестив ноги. В один миг Роберт понял очевидное и, подняв на бывшую студентку сощурившиеся глаза, проконстатировал:

— За этот вечер мы прочли её два раза.

Это отрезвило млеющую маму, чуть не попросившую Роберта дочитать — и отнюдь не для дочери.

— Дома я не читаю их, — сказала молодая женщина, забыв добавить кое-что ещё... Роберт никогда уже не узнает, что именно.

Диаболис видел это сейчас, вглядываясь в давно минувшее.

— Никто не говорил с ней об этих сказках. Ни один воспитатель. А ты пришёл всего-то раз, на вечер, но запомнили это надолго. После тебя дети даже сценку разыграли, бредя той сказкой. Кто-то начал свои сказки писать. У тебя было много работы в Совете, ничьей вины нет, но дети ждали каждый вечер, что ты придёшь и снова что-нибудь объяснишь.

От сказок к летописям, от летописей к истории, от истории к людям, её создающим... После непродолжительных раздумий Роберт пожал плечами.

— Надеюсь, помощь не будет иметь страшных последствий для мирового равновесия.

— … нарушенного мирового равновесия, — подчеркнул Диаболис. — Хуже не будет — испорчено всё, что только можно. А ты поможешь восстановить — если хочешь, конечно.

В ночи задребезжали первые лучи. Бириэнн вылетел из окна с радостными криками.

— Филигранно подбираете аргументы. Вы просто не оставили мне выбора.

Диаболис расплылся в сладкой улыбке.

— Мне полезно брать с людей пример… например, учиться завлекать собеседника так же, как это делаешь ты.

— Часто ли вы делаете смертным комплименты?

— Искренних — почти никогда. В остальном обыкновенная учтивость, не более, — ответил Диаболис и шагнул назад в преддверии прощания. — Если делаю исключение, это обычно значит, что я хочу испытать человека особенно сильно.

По правде сказать, Роберт и не сомневался в подлоге.

— С Божественным Исцелением мне стоит чего-нибудь опасаться?

Диаболис вздохнул.

— Загнивания души. Исцеление в этом случае бессильно. Итак, лавка на улице Митнор. Спроси в других лавках о мяснике, узнай адрес дома. Чем скорее ты начнёшь, тем лучше.

Хоть Роберт и пустился в раздумья, Диаболис не питал сомнений в его решении. Ему стоило рождаться не громовержцем Беллами, даже не гончаром Клэль, в свою мать — ему бы подошла фамилия целителей. Врачевал бы Роберт раны людских душ так же лихо, как Санарен — порезы и ссадины. Врачевал, врачевал и врачевал, ведь нет более верного способа убежать от собственных.

— До скорых встреч, — прошелестел Диаболис, сливаясь голосом и телом с утренним ветерком.

Чёрная пыль смыла улыбающееся лицо, шёлк чёрных волос, фрак, затем взметнулась и прошла сквозь оконное стекло, совсем как Бириэнн. Тёмное облако нашло голубое аж у соседнего холма.

— Иди сюда, — позвал обращённый Диаболис, сев на пожухлую траву. Ночь наполняло лиловатое марево рассвета.

Ребёнок опустился осенним листком, покачиваясь из стороны в сторону.

— В каждой умелой лжи должна содержаться доля правды: это её красит. Не хочешь ли ты спросить меня о чём-нибудь? — Тот поджал пухлые губки и нахмурил бледные брови прежде, чем Диаболис прижал его к себе с блаженствующим видом. Неосязаемость призрака никого более не останавливала. — Не пристало слуге Высших умиляться с детей, но, о, Бириэнн, ты и впрямь исключителен.

«Мясник — это дядя, на которого ты вчера показывал?»

— Всякий раз говори, что это твой отец.

«Но это неправда».

— Да, но Роберт об этом знать не должен. Ты умён не по годам, значит, требовать с тебя следует больше. Повтори, что я тебе всегда говорю.

Бириэнн выскользнул из объятий и изумлённо захлопал глазами.

«Мама у Высших Сил».

— Нет.

Ребёнок капризно скривил губы.

«Скоро я увижусь с сёстрами».

— Не совсем… — улыбнулся Диаболис, рассматривая дитя внимательно, будто видел впервые.

«Ни слова о папе с мамой — иначе не воскресну».

— Именно. Что ж, ты долго ждал папы. Лети обратно. Ему будет приятно, хоть он и не знает. Ни в коем случае не показывайся мяснику: обман раскроется.

«И я не воскресну?»

— Нет, — строго сказал Диаболис, взметнув указательный палец.

Больше вопросов не прозвучало, только радостные крики. Счастливый Бириэнн взмыл над холмом и полетел к одинокому дому. Посланник остался стоять, вспоминая детские глаза в те редкие мгновения, когда из призрака Бириэн обращался в ребёнка из плоти и крови.

Если бы Диаболис не нарёк его сыном мясника, и Роберт увидел смутное сходство с Амелией, всё сложилось бы совсем по-другому.

Или не сложилось бы никак.

***

Зимой солнце коварно. С виду жёлтое, яркое, улыбается с озорством, весёлым хулиганом проскальзывает в комнаты сквозь оконное стекло, проливая золотистый свет на половицу, заправленные кровати, висящие на стенах портреты. Всё, как всегда — но стоит протянуть руку за теплом лучей, как улыбка гаснет. Нет ни хулигана, ни озорства — лишь безликий бледный круг в объятьях мороза.

На рассвете багровело, затем розовело, желтело, а под конец побелело. Утро Роберт провёл в обществе призрака, среди писка, голубоватых всполохов перед носом и хохота. Сидя на кровати в расслабленной позе, он закинул ногу на ногу, склоняя голову то вправо, то влево и непрестанно улыбаясь.

— Как зовут твоих маму и папу?

«Мама умерла, её не помню. Папу зовут Шунни».

Бириэнн был слишком послушным учеником для года с лишним — иными словами, находка для стратегий Диаболиса.

— Можешь что-нибудь рассказать о папе? Мне поручили с ним познакомиться и втереться в доверие, оттого не должен ли я знать, с кем имею дело?

Бириэнн потупился: Диаболис не готовил его к каверзным вопросам своего настоящего отца.

«Я… я не помню, папа Руно… Толстый такой… лицо красное… не помню…» — он поднял испуганный взгляд и съёжился.

— Да, ждать от ребёнка, да ещё и призрака подробностей — великая глупость с моей стороны, — хохотнул Роберт и встал с кровати. — Ты показался мне умнее годовалого, вот я и решил… Ты и для призрака странный — слишком жизнерадостный. — Лёгкое пальто, совершенное неподходящее для стоящей за окном зимы, соскользнуло с вешалки и пристроилось на широких плечах поверх рубашки. — Пойдёшь со мной кое-куда? В гости?

Роберт говорил с лаской в голосе; ничто не предвещало опасности, но Бириэнн вспомнил Диаболиса и снова испугался.

«Ты познакомишься с папой, обещаю. Можешь быть рядом с ним хоть целыми днями, но один наказ: ни слова про настоящих папу и маму, иначе не воскреснешь», — предупреждал наставник в чёрном фраке.

Несложными выводами придя к решению, Бириэнн кивнул и радостно закружил вокруг ничего не подозревавшего Роберта Беллами.

Даль дышала морозом. Спуск с холма повёл за собой извилистые улочки, подёрнутые замёрзшим снегом, превращавшимся в гололёд. Повсюду монотонно стучали лопаты: мужики откалывали льдинку за льдинкой, расчищая дорогу. Бириэнн хихикал, глядя на поскальзывающихся прохожих, и чуть не пропустил, как один зевака, размахивая руками, задел Роберта и повалил за собой. Юноша, спешно извинившись, встал и побрёл дальше. Роберту пришлось тяжелее — он больно впечатался в лёд носом.

— Впервые я завидую призраку, — сказал он, смеясь и потирая неоднократно сломанную в диверсионных вылазках часть лица. — Летишь себе и летишь. Не навернёшься, даже если очень захочешь.

Ближе к центру льда становилось всё меньше — уж там лопаты постарались на славу. Ребёнок с круглыми от интереса глазами смотрел за проезжавшими мимо каретами, покачивался следом за лошадиными хвостами, а за громадным жёлтым дилижансом чуть не упорхнул — Роберту вновь пришлось вступать в схватку со льдом, чтобы догнать самого своенравного призрака всех времён.

— Бириэнн! Бири! — и упал снова, норовя сломать нос во второй раз. Божественное Исцеление избавило его от многих страхов и забот, но не от боли и чувства неловкости перед прохожими. — Бириэнн!

Чудо, но ребёнок опомнился.

Правителям долженствует чураться общественного транспорта — всем, кроме краснощёкого от мороза Роберта, носившего потрёпанный плащ с кучей заплаток с деньгами на десять новых, успевавшего заводить новое знакомство за пять минут езды, будь то шестилетний хулиган, торговка или собака. Сегодня он поймал ещё не заполненный дилижанс, попросив неосязаемого товарища лететь над крышей, чтобы не пугать пасажиров. Если кто и замечал в воздухе облако призрака, то поднимал крик и уносил ноги. Слухи о самом маленьком призраке обещали разойтись быстро. Так Роберт всерьёз задумался, не совершает ли он ошибку, ведя Бириэнна в гости к самим Металликам. Однако отступать было поздно.

— Призраки столь малы не бывают, — отрезал Уильям, глядя на плавающего перед ним представителя.

Сидевшие за столом Нелли и Питер ещё долго буравили хохочущее нечто полным изумления взглядом, пока умилившаяся Принцесса не вспомнила:

— Если его привёл Диаболис, — она поднялась с места и подошла к Бириэнну вплотную, протягивая руки, будто хотела пощекотать. — Мы не знакомы? Он снился мне однажды вместе с Диабо…

— Стой! — оборвал её Уильям, резко вздёрнув руку. — Я наслышан, как призрак покойной сестры извёл Ваше Высочество. И чем этому отличаться? Только тем, что он дитя? — Осторожный, подозрительный, въедливый, он медленно поднялся с кресла, не сводя с малыша прищуренных глаз. — Никто не должен с ним разговаривать. Это у Роберта Исцеление, а для нас последствия могут стать необратимыми.

Роберт сидел с видом философа, желавшего донести до людей мысль о лёгком отношении ко всему сущему.

— Исцеление, должен сказать, ты сильно переоцениваешь. Боль я чувствую так же, как остальные, помутнение рассудка — тоже. Но не от этого малыша. Я понял, что он, как Амелия, призрак не совсем обычный.

Уильям слушал с давно приросшей к квадратному лицу маской недоверия ко всему.

— Не познакомите меня с хвалёным посланником? — усмехнулся он. — Я бы понял бред одного Питера, но всеобщий бред уже наталкивает на соответствующие мысли. Год назад этот Диаболис украл девчонку и душил жителей ядовитым дымом, теперь призрака привёл. Даже Каролина говорила о каком-то юноше, заколдовавшем ей банку Гранитеррии. Хотел бы я поговорить с ним с глазу на глаз и выяснить цели.

— Одни Высшие знают его цели. Пойми, я тоже не доверяю, но ребёнок и правда беззлобный, — говорил Роберт, следя за оным глазами. — Он летает здесь уже полчаса, а никто ещё не жаловался на головную боль. Или да? — отрицательные качания головой у Питера и Нелли были весомым аргументом, после получения которого он перевёл на Уильяма выразительный взгляд.

— Ладно. Подождём ещё немного, в конце концов, он почти не разговаривает, — Уильям дёрнул за шнурок сонетки, и через полчаса подали обед.

Солнце возвысилось над миром, сократив утренние тени и старательно выбелив улочки. Снег в лучах горел мириадами раздробленных кристаллов, сияя будто изнутри. Лопаты продолжали греметь, дробя лёд на кусочки. Жизнь Дали замедлилась, проявив осторожность к гололёду.

— Мистер Бириэнн не изволит есть вместе с нами? — хозяин имения насмешливо посмотрел на призрака, но тот мотнул головой.

«Карамель в виде звёздочки хочу. Диаболис мне давал», — послышалось в головах у всех обедающих одновременно. Если кто-то и поднял ложки, то тут же их уронил.

— Только год, а уже изыски, — рассмеялась Нелли. — А не мой ли ты потерянный брат?

— Надо будет спросить у Диаболиса, откуда он достаёт неосязаемые конфеты для призраков, — хмыкнул Роберт. — Амелия, помнится, даже будучи осязаемой, не хотела есть.

— Он говорит не как годовалый, — отчеканил Уильям, уставившись на Бириэнна с ужасом в глазах.

— Ты так его испугал, что полчаса он просто стеснялся, — парировал Роберт.

Бириэнн упорхнул к окну, разглядывая длинный и узкий шкаф со множеством ящиком для документов. Под лязг ложек и аромат тефтелей он кружил у статуэток — коней, бюстов и облачённых в латы воинов древности, изумлённо хлопая глазами. Тихую трапезу нарушила скрипящая дверь. Джулия стояла в домашнем халате с распущенными волосами цвета ореха, сложив руки в молитвенном жесте. Вошла она без шума.

Каждый проводил её взглядом, не сразу осознав: в бирюзовых глазах рода Виттериум стоят слёзы. Она подошла к Уиллу, тронула за плечо, получив в ответ настороженное:

— В чём дело?

Джулия выговорила всего одно слово. Шёпотом, но расслышал каждый. Часы мерно тикали, отбивая секунду за секундой. Глухой звук самой тонкой стрелки отдавался ударами молота в застывшей тишине. С благоговением коснувшись живота жены, выкованный из стали Уильям Металлик и сам хотел заплакать.

***

Решительно, Тандему недоставало второго Флейма. За два с половиной месяца обитель Лауры прославилась на всё подземелье. День за днём изображая щедрую помощницу, она заколдовывала ракшасам их меховые полушубки, шерстяные брюки и сапоги на недолгое сохранение тепла.

«А это для дочки, — взмолился один, вручая шубейку. — Болеет, мёрзнет. Пожалуйста».

«И жене».

«Руковицы, прошу, пальцы коченеют!»

Не проходило и часа без стука в дверь или встречи с желающим заиметь частичку колдовского огня. Мимо Комиандра это также не прошло: сначала послал подчинённых сцедить немного её крови, затем пригласил к себе и поручил наложить на всё здание мощнейшее тепло.

Обученная Уильямом лицедейскому искусству, Лаура изображала то умиление, то сочувствие, то волнение. С несвойственной ей лаской справлялась, не выздоровела ли дочь, согреты ли престарелые, выздоровело ли горло, а в мыслях зыждилось одно:

«Мои вы. Мои. И я ваша».

От ракшасов ей хотелось доверия, ракшасам от неё — тепла. День тянулся долго, к ночи эта торговля прекращалась. Тогда измождённая Лаура Флейм камнем валилась на кровать, осознавая, что ей некому пожаловаться на низкий потолок жилища, зубоскала-часового, отпиравшего дверь ногой в знак презрения, и невкусную остывшую пшёнку из его рук, в которую он, наверное, плюнул. В первые дни, когда мало доверяла и сама Лерна, приходилось молчать и тушить огонь. Брать из рук миску, ложкой захватить плевок и вышвырнуть в пустой угол, а остальное — пить, как жидкость, без испорченной ложки. И все плевали — не снаружи, так мысленно. В первые недели она чувствовала взгляды-плевки между лопатками, на щеках, в волосах — невидимые, неосуществившиеся, но оттого не менее явственные. Лёжа в ночи со слезами на глазах, безжалостно сминая простыни в ком, она злилась на Уильяма за идею сделать её шпионом, на Роберта за то, что позволил первому заслать её сюда, на Фиру, что ни разу не справилась о подруге после разоблачения, на Неритиду, болтовня которой играла на нервах; даже на дружелюбного Тофриса, наведывавшегося время от времени, подозревая не то в шпионаже, не то в обыкновенном подхалимстве.

Но стоило, будучи на лестнице памяти, шагнуть назад, на ступеньку ниже, как в мыслях проносились не воображаемые плевки ракшасов, а настоящие камни жителей Дали; кляп во рту, злосчастный эшафот, тот серый день с моросящим дождём, вопли «Убить!», увещевания, что жить с грехами безумных предков она не должна. Тогда всё становилось на свои места. Скомканные простыни бережно расправлялись. Она могла закрыть глаза и уснуть, ища светлый мир во сне — может, приснится читающая сказки тётя Мелет?

Неритида стала подобием не то наставницы, не то подруги. Мать, дочь которой относилась к ней не лучше, чем к тряпке у порога, хотела в замену кого-то другого. Более тихого и сговорчивого. Сходства в Лауре и Элле было больше, чем могло показаться на первый взгляд, только Неритида об этом ещё не узнала. Появляясь в доме Лауры чаще Тофриса, она великодушно давала объятья, советы, разговоры, корзину с новой выпечкой.

«На эшафоте бы ты так ласкалась, посмотрела бы я», — однажды Лаура чуть не бросила ей это в лицо.

Однако, глядя на источавшую сладкий аромат выпечку, она ела её охотнее подносимой охранником провизии. И расшевелить замороженные чувства Неритида умела. Маленькая, любящая шутки и смех, в лёгких платьях с развевающимися юбками, бусами на шее и ярко-рыжими волосами, собранными в самые причудливые причёски, она приковывала полные вожделения взгляды. Рискуя свернуть шею от чрезмерно долгого созерцания, мужчины наверняка мечтали, чтобы она вновь вышла работать на улицы. Поверят ли они, что на эшафоте Неритида Ракшас была куда менее очаровательна и мила, вышагивая по помосту с призывом разорвать дочь предателей и убийц на клочки?

— Злишься на меня? — однажды она поняла. Два одиночества сидели на кровати, в четырёх тесных стенах с низким потолком, попивая отвар от простуды. Зима давала знать о себе и без снега. Без того холодные подземелья потрясла настоящая эпидемия кашля и насморка.

— За что? — удивлению на лице Уильям поставил бы натянутое «удовлетворительно».

— За первую встречу, разумеется. Столько храбрецов уже мертвы, а Неритида, которая только и умеет, что пирожки печь, жива ещё. Вдруг Комиандр посылает за мной. Никогда не держала в руках оружия, никогда и близко к этой войне не подбиралась — а вдруг понадобилась. Пошла, ясно дело. А разве есть выбор? Дайзер меня убеждал, что всё обойдётся. Только, говорит, больше свирепости и уверенности. Так, чтобы на кошку разъярённую похожа была.

— Вы были, можете не сомневаться, — подтвердила Лаура.

— Знаю. Иначе ты бы не плакала так горько. Прости. Я боялась не меньше твоего, когда стояла там. Может, оттого и злая была.

Лаура едва ли могла сказать «Нет» и прогнать из своих крошечных чертогов единственного ракшаса, который не испытывает желания в неё плюнуть. Оставался холодный, полный неохоты и внутреннего сопротивления кивок.

— Лерна позвала меня, молила, будто мать за ребёнка — если не убьют, возьмите. Дочку она хочет… и я хочу. — Лаура так и не поняла, её Неритида имеет в виду или то, что же второй месяц теплилось у неё в животе. Она рассказывала о запившем Дайзере, которого пришлось выхаживать ещё несколько дней после встречи. Но, опомнившись, он решил не терять времени: свадьбу сыграли скромно, зато быстро. Точнее, не сыграли вообще, только оформили пару документов и пошли в дом, пригласив самых близких. А там и дети: кто-то нарёк двойню. — Прав Дайзер. Элла мне будто не родная, — вздохнула она, помешивая чай возле прикроватной тумбы. Та служила отдалённым подобием стола — на удобства рассчитывать глупо, но это было меньшей из жалоб человеческой пленницы. В первые дни Лаура старалась не думать об утраченном особняке Флейм с хрустальными люстрами, мраморными стенами, сочным мясом с пряностями и ласковыми горничными. И Найтена не могла вспоминать, только молиться, чтобы он пристроился у добрых хозяев. — Мне впору называть её дочерью Комиандра. Внушал свои идеалы сызмальства. Вышколил, выдрессировал, как наездник своего коня. Не переделаешь больше — суровая стала. Такая суровая, что и меня зарубит, если прикажут.

Лаура успела мысленно выругаться и даже завопить, как надоели ей слезливые жалобы… прежде, чем её рука легла на плечо плакавшей. Продолжив безмолвно распаляться в ответ на звук тихих рыданий, она обняла Неритиду, застыв на добрые полчаса. Тридцатисемилетний ребёнок в объятьях восемнадцатилетнего старика.

Тофрис был иного мнения об «истинном» возрасте Лауры: до сих пор припоминая ей неумение плавать, обращался со снисходительным «девочка». Потому и наведывался: думал, она слаба и беззащитна. Она, Лаура Флейм, ранившая половину охранников Уильяма Металлика при собственном побеге. Насмешливых часовых у её двери он усмирял словами, что она дитя — ничего, что одно из самых опасных в Тандеме; человек, да ещё с огнём в сжатых кулаках, однажды чуть не спаливший его рубаху. Случайно. Они оба знали, что случайно. Да и Лаура, извинившись, спешно эту рубаху залатала. Всё началось с охватившего её безумия. Стоя с Тофрисом на берегу подземного озера, она пообещала, что научится отменно плавать, лишь бы он прекратил ласковые насмешки. Услышав торжественно принесённую клятву, Тофрис захохотал так, что чуть не свалился с кровати. Купающиеся прямо в одежде ракшасы расступались перед ней, но отнюдь не от благоговения; впрочем, её это беспокоило мало. Перебарывая отвращение к воде и страх утонуть, Лаура обречённо погрузилась в воду по пояс. Прохладная гладь тёмно-бирюзового цвета, омывавшая пещерные сталагмиты, являла собой воплощение умиротворённости, если бы не плескавшиеся поодаль серокожие дети.

— А теперь оторви от дна ноги и начни грести. Я держу тебя.

Тофрис протянул руки с обыкновенным намерением помочь, однако она внезапно сочла прикосновение к животу слишком наглым жестом и тут же плеснула в лицо. Он, словно шут, расхохотался. Недолго думая, Лаура наградила его второй порцией. Тофрис даже не думал отвечать — но лучше б так, потому что его смех раздражал куда больше. Промокшая, дрожащая и красная от гнева, Лаура была так раздосадована, что почти перестала бояться воды. Но, опомнившись, она осознала: противоположная огню стихия достаёт ей до подбородка. Подпрыгнув, нерадивая ученица обхватила наставника руками с воплями вынести её ближе к берегу. Тофрис бы послушался, не раздирай его хохот. То ли визжа, то ли плача, Лаура взбиралась по нему, словно кошка по дереву. Так она повисла на крепкой, истинной плотницкой спине, готовая двумя изящными движениями ног оседлать широкие плечи.

— Чего? Назад?

— Назад, назад, пожал-луйста… — вторила взвинченная ученица.

— А как же торжественная клятва?

— Назад, — по гаснувшему голосу казалось, что она медленно умирала. Против некоторых особенностей дара бессильны порой самые упорные тренировки. На преодоление естественного для Флейм страха следовало тратить годы, но до Ополчения она неблагоразумно от него убегала.

Пока она развалилась на берегу размякшей тряпичной куколкой, Тофрис стянул с себя рубаху и стал выжимать.

— Дай сюда, — Лаура протянула руку, — высушу быстрее.

Пещера мерцала; развешанные повсюду факелы порхали в воздухе оранжевыми шарами, спускавшиеся к бирюзовой глади сталактиты походили на величественные арки. В тот день Лаура поняла, что это озеро не зря считается красивейшим местом под землёй. Лён в её горячих руках медленно сох. Она смотрела вдаль задумчиво, пристально, очарованно, впервые освободившись от придавившего сердце камня...

— Эй, — позвал Тофриса кто-то. — Чего это твоя воспитанница раскричалась?

— А как на спину тебе взобралась, то-то смеху было! — поддержал ещё кто-то. — У вас уже брачные игры?

— Скорее, детские, — пожал Тоффи плечами. — Учимся лазить по деревьям.

Лаура буравила их диким взглядом до тех пор, пока до обоняния не донёсся запах горелого.

Оправдываться за содеянное она не стала — только швырнула хозяину его опалённую рубаху. Те ракшасы уже давно бы изодрали Лауру на клочки, благодаря Высшие Силы за предоставленный повод. Один Тофрис смотрел на вещь отупевшим взглядом, затем обратился к ней мягче тёти Мелет:

— Случайно ведь? Ничего страшного, бывает, — Настоящий сытый кот: Лауре казалось, что ему лень даже злиться. Он обернулся к товарищам и махнул рукой. — Ничего смертельного. Рубах у меня много.

— О да. На моей памяти — целых три штуки, — она подсела и с внезапным и искренним сожалением оглядела несколько небольших чёрных пятен с крохотными дырками от кончиков её пальцев. — Я попробую залатать.

— Разве у меня мало рубашек?

— Учитывая, что все три выглядят так, будто их прожевал горный ящер — я бы прикупила ещё.

— Ладно. — Тофрис разлёгся на земле и прикрыл глаза с умиротворением, которого Лаура ещё не постигла. — Купим. Потом.

— А сейчас?

— Спать, — и вскоре захрапел прямо на земле.

Иногда она прожигала взглядом его мощную спину и желала разозлить. Расстроить. Или, на худой конец, обескуражить. Её раздражала вечная улыбка, желание услужить каждому встречному; то, как Тофриса любили, не глядя на ленивость и нежелание воевать с остальными товарищами. Даже на неопрятность никто не смотрел: и её были готовы обожать, если она принадлежала Тофрису. Вставали в очередь, чтобы пожать руку, хлопали по плечам, звали издалека. Всеобщий друг, солнце подземных переходов, радостный где и с кем угодно: еды, друзей и везения у него через край.

— Обзавидуешься, — ухмыльнулась Лаура со скрещенными на груди руками.

— Это ещё почему? — он жил — и ни разу не заметил ни единого завистливого или ревностного взгляда.

— Когда для полного счастья некоторым нужно только поспать.

Он хохотнул.

— Ещё поесть не забудь. Или с товарищами словами перекинуться. Или прогуляться. Мало ли, мне всё хорошо. А что для тебя счастье?

Можно было удивиться тому, как долго она думала. Огонь танцевал, медленно уничтожая намотанную на факел паклю, приковав к себе взгляд кошачьих глаз.

— Для меня… нет счастья.

Тофрис посмотрел на неё дико — наконец-то увидел за молодой оболочкой седого старика.

— Как такое может быть? Некоторым пирог с абрикосовым повидлом — уже счастье.

— Меня и лучшим в имении кормили. Еде я порадуюсь минуток пять, а потом очнусь. И в этом нет ничего особенного… или плохого. Детство кончилось, хватит радоваться.

Меньше всего Лаура ожидала, что Тофриса это потрясёт. Эти слова она обронила сухо, говоря будто сама с собой, а он весь вечер смотрел на неё, как на тяжелобольную.

— Это неправильно. Так не должно быть ни с кем.

— А почему нет? Таких вокруг тебя половина — просто не каждый скажет. Кто-то попросту не понимает, кто-то боится признать. Каких-то женщин бьёт пьяница-муж, а дети их пропадают неизвестно где, грубят и плюют в лицо. Скажи, как им испытывать счастье?

— В тебя не плевали, — выпалил Тофрис, глядя с прищуром.

«Лучше. В меня бросали булыжниками».

— ...и тебя не бьют.

«Нет, всего-то хотели зарезать».

— Много ты не знаешь, Тоффи.

— Так расскажи! — развёл он руками. Лауре бы радоваться, что ей удалось — наконец-то удалось — опечалить, взволновать, отобрать у него вечную улыбку, а в рот ей будто пару ложек перца засыпали. — Вот Флориану тоже били. Её постоянно били, жаль, я не успевал узнать. Если Элла увидит, как она разбивает кувшин — всё, диверсия. Но почему она умела радоваться? Она готовила своей няньке Саламандре на её дни рождения пироги и говорила, что счастлива за няню и её праздник. А сама Саламандра только плечами жмёт: старею, мол. Ты… точно как Саламандра, — задумчиво изрёк он. — Будто что-то в себе держишь. Вроде разговариваешь, а всё равно закрытая.

«То-то же — голову мне снесёте за разговоры».

Лаура волновалась бы больше, но Тофрис слишком чист для подозрений — называл её девочкой, будучи при этом мальчишкой вдвое младше. Услышь её тогда тот угрюмый часовой, плевавший в кашу, уже взял бы за шкирку и потащил к Комиандру.

Два с половиной месяца проходили не слишком весело, но она мирилась. Уходила в себя, когда наружу смотреть не хотелось, закрывалась капюшоном или одеялом, не имея иной брони. Словно ждала толчка, вспышки — извержения вулкана, чья лава сметёт всё в одночасье. Ожидание билось в груди на пару с сердцем. И однажды прорвалось, раскрошив рёбра.

Конец ему положил всё тот же Тофрис — наименее подходящий вестник, слишком светлый для тёмных вестей. Согнулся в проёме, где притолока была ниже его почти великанского роста, не переступая порог, потный и взволнованный.

— Просыпайся-ка, соня. Идём кое-куда, Лерна созывает всех.

— Всех? — три слова мигом разбили её полусонное состояние. Медленно встав с кровати, Лаура сложила руки на груди.

— Всех.

— Всех?.. — Её это встревожило.

— Уши сегодня чистила? — усмехнулся Тофрис и, устав корчиться в проёме, вторгся в огненные чертоги.

— Лерна? — в неверии бормотала она, бесконтрольно комкая одеяло и всё больше проникаясь смыслом сказанного. — Зачем… зачем?

Тогда Тофрис, закатив глаза, подошёл вплотную и взял её за руку.

— Я хотел оказать леди услугу, доведя её до Сердца Тандема. А там уже сама госпожа Лерна, думается, всё объяснит. Не согласитесь ли вы принять помощь вашего покорного слуги?

— Какой вышколенный. И ноги мне поцеловать не забудь. — Лаура окинула его ледяным взглядом и приказала покинуть комнату: она одевается.

Они вышли к центральной части подземелья, на нижний из ярусов. Позади остались пять маленьких коридоров с указателями, две широкие лестницы и три узких, а под конец длинное подобие улицы, что полнилась народом, как муравьями. Сердце Тандема — громоздкое строение, подобие замка: с зубцами, воротами и даже бойницами. Возле ворот орудовала стража, расчищая место для глав. Обращение от самих правителей — первое за долгое время. В прошлый раз Комиандр вышел к ракшасам лично, чтобы объявить — Стена Тёмного пала, а безопасность — вместе с ней. Кто-то тревожился. Кто-то питал надежды. Над серыми головами словно витали испарения разноцветных чувств. Сотни лиц, десятки горящих во тьме подземелья окон, жаркое дыхание толпы. Лаура шла, крепко вцепившись в Тофриса, чтобы случайный зевака их не разделил. Никто не помнил, каким чудом они протиснулись в первые ряды, когда ворота распахнулись и открыли вид на Комиандра.

В окружении четырёх стражей он казался совсем мелким и даже беззащитным. В пальто с соболиным мехом, хмурый, усталый. Обыкновенный старик — кто подумает на опаснейшего ракшаса всех времён? Но куда больше интриги было в нечто, стоящем позади него и стражей. Нечто, укрытое безразмерной бордовой шалью… или некто? Лицо едва проглядывалось за витиеватым и мелким вязаным узором. Ракшасы перешёптывались и поочерёдно тыкали пальцами. Вступительные слова звучали почти обыденно. Лаура узнавала Уильяма Металлика — совсем немного разницы. Оба одинаково озабочены своими и одинаково жестоки к чужим. Комиандр говорил что-то про надежду, силу, которую они вот-вот обретут. Серые люди радовались — ветер надежды пронёсся над толпой.

— Диверсия в Даль вручила нам бесценные дары в виде нужных сведений. Никто не верил — но настала, наконец, пора пожинать плоды. Долго же мы ждали, наконец-то всё закончилось. Сейчас вы всё поймёте. Лерна… — он скосил глаза чуть вбок, и некто в бордовой шали скользнул вперёд. Комиандр подошёл вплотную и сдёрнул ткань. — Вы должны это увидеть. Все вы.

Прошла минута с тех пор, как шаль сползла и осела на землю. Прозвучали объяснения, много объяснений, затем торжественные обещания, а в конце — оглушительный рокот всего Тандема.

— Голова разболелась от шума… — промямлила Лаура, почти не наврав. Затем тревогу забил и желудок, и шея, и размякшие ноги. Обратно через толпу она продиралась лениво, дыша как можно глубже, чтобы не вырвать, видя окружающий мир с калейдоскопом лиц сквозь замутнённую призму, а может, огромную толщу воды. Ненавидимой ею воды.

Прошли самые долгие полчаса за всю её жизнь прежде, чем она добралась до своей обители и попала в скважину ключом. Благо, часовых уже не было. Рухнув на кровать очеловеченным булыжником, Лаура стала молиться. За то, чтобы второе письмо Уильяму Металлику удалось написать как можно скорее. За то, чтобы его люди каким-то расчудесным образом вернули её в Даль: там от неё в ближайшее время будет куда больше пользы. За то, чтобы Лерна заболела тяжелейшей простудой и оттянула срок хотя бы на пару недель.

Чёрные, как смоль, волосы и лицо, которое Лаура видела в воспоминаниях Каролины. С таким телом, полным жизни и жаркой, пламенной грации, Лерна Флейм очаровала Короля Ричарда. Сначала эти ноги убегали от страж порядка, затем с изяществом вышагивали по мрамору особняков, одетые в кокетливые тряпочные туфли. Сначала эти руки воровали на рынках, потом сопровождали жестами торжественные речи перед ракшасовым племенем - белые, тонкие, с сухой кожей, но оттого не менее гибкие.

Только поистине божественная магия могла обратить осыпавшуюся, словно древний пергамент, женщину в прежнюю себя. Только Василиск победил Василисковый ущерб. Комиандр так и произнёс.

— Ваше Величество В… Вик… Виктория… — просипела Лаура сквозь слёзы. — Будьте вы прокляты.