Стук пальцев по поверхности стола не доходил до ушей. Казалось, что не дойдёт и крик. Кристина наблюдала, как мама ходит туда-сюда — в белом халате, с неподвижным, будто тяжёлая маска, лицом. Множество обтянутых халатами спин мелькали перед глазами, подходя то к колбам, то к микроскопам. Взгляд гулял по стенам, углам, столам лаборатории и наконец остановился на пробирках с кровью.

— Хитрый яд, — чеканила женщина, не глядя на дочь. — Проникает в организм через кожный покров.

— Исследования органов умерших и показания их близких о болезнях сходятся, — добавил молодой мужчина. — Это означает, что яд определяет самый слабый орган и берётся за него. Яд разъедает ткани, но обезболивающий элемент "отсрочивает" появление явных симптомов. Больной не подозревает о происходящем до того, как станет совсем поздно. Кто-то и умирает, ни на что не жалуясь.

Взгромоздив подбородок на спинку стула, Кристина исторгала болезненно-тёплое дыхание. Смотреть в мамины глаза не хотелось — не хотелось бы увидеть, как из холодных они обратятся в мокрые.

— Подозревали всё, вплоть до миазмов, но не намеренное отравление, — продолжал мужчина.

— Откуда Роберт узнал, что это именно яд? — спросила мама, обернувшись.

Кристина, вросшая в спинку стула, пожала плечами.

Ничего не объясняя, Роберт собрал всех членов последнего отряда и повёл на полное обследование организма. Общая картина казалась слишком хорошей, чтобы вызывать подозрения. Потом Роберт предложил сдать кровь. Вопреки всем доводам он настаивал на более тщательном и полном обследовании. Отчего такая проницательность? Казалось, будто он знал обо всём заранее.

Она прислонилась к спинке стула щекой. Несколько солёных капель упали на запястье и скатились вглубь рукава, щекоча предплечье.

Вдруг мама обернулась на неё и спросила:

— А Юджин может посмотреть?..

— Сказал, что не знает.

Два часа назад они стояли в удушливо-сумрачном коридоре канцелярии, где Юджин работал. Он смотрел на неё с удивлением: не страшно ли спрашивать? Она ухмылялась, говоря, что всегда предпочитала определённость. Улыбка его приобрела тот оттенок вежливости, что позволяет отказывать безболезненно. Без слов. Кристина тогда дёрнулась, больше разозлившись, нежели упав духом, и велела ему ответить «да».

Одно простое: она всё-таки умрёт.

Юджин не стал ни соглашаться, ни опровергать; обронил лишь, что быть ясновидящим чудовищно. Затем развернулся и, не став прощаться, ушёл вглубь по коридору. Кристина не могла его упрекнуть: этим он дал определённость.

— Значит, не видит, — донёсся голос мамы, развеяв недавнее воспоминание.

Кристина вдруг поняла, что холодные безразличные глаза мамы ещё долго не будут красными и влажными. И так даже лучше. В конце концов, кто, как ни мама, воспитывала в ней стойкость?

Та ходила между столами, теребя воротник. От стука в дверь она дёрнулась и нервно воскликнула:

— Ну кто там?

Кристина и сама покосилась на дверь с раздражением: разработка в самом разгаре, чего ещё надобно? Когда тонкий голос назвал её по имени, она встала со стула и выскользнула в коридор. Это была Фира.

— Противоядие в разработке, если ты хотела это знать. Ничего не можем обещать. Что-нибудь ещё?

Фира начала ходить по коридору взад-вперёд. Руки сцепились за спиной.

— Страшно? — сухо спросила Кристина.

— Мерзко, — шепнула та в ответ.

Несколько секунд длилось молчание.

— Так чего ты хочешь?

— Это глупо, но если ты вдруг захочешь поддержать меня…

Кристина смотрела в серые глаза, красный ореол вокруг которых ещё не сошёл. Каждый плакал и стенал по жизни, готовой вот-вот оборваться. Ведь это было бы правильно — страдать от умирания.

Однако — вдруг подумалось ей — на самом деле никто не был против.

***

Ночь медленно перетекала в душное утро.

Временами Мия проваливалась в полудрёму. Наконец она поднялась с кровати, чтобы доделать начатое. Страх — обыкновенный животный страх, что сгущается внизу живота куском льда и холодным потоком пронизывает до макушки — Мия неожиданно подавила. Рассудив, что ждать незачем, она пошла за кинжалом.

Он исчез. Не став долго раздумывать над тем, куда он мог деться, Мия открыла тайник с запасными — все ножны оказались пусты.

«Ножа в руки не возьмёшь, со скалы не спрыгнешь…»

Ночью ещё раз пришла Джессамина. Зачем-то спросила о самочувствии, зачем-то заплакала. Мия гладила её по руке, говоря надеяться до последнего, затем настоятельно отправила к себе. О возвращении отца она узнала по крику и стуке кулаком о стену. Он кричал, когда снимал у порога обувь; кричал, встав посреди комнаты.

— Я порву его. Роберт меня держал, конечно, держал — профессиональный дипломат! А я всё равно порву чёртова Уилла. Задание ваше окончилось провалом. Провалом! А тут ты! Яд!

— Что в больнице?

— Представь, ничего! Сказали, разрабатывают. А если не успеют? Если завтра тут будет лежать труп?

— Твоя честь поругана. Честь всей нашей семьи поругана. И у этого были основания.

Сев на кровати, Джозеф сцепил руки и глубоко вздохнул.

— Чего тебе не доставало, дура?

Мия прислонилась к стенке горячей щекой, будто ища в ней опору.

— Все эти письма, адресованные другому — чистая правда. Я писала каждое этой самой рукой.

Джозеф задрал голову, ошеломлённый.

— Зачем, Мия?

— Страсть.

— Знаешь, как зовут таких женщин?

— Конечно. Я шлюха, как они и сказали, гадкая лицемерная шлюха. Целуйте меня! — она вспорхнула со стула и выпятила грудь. Злость и смех распирали её. — Любите меня!

— Замолчи! — Он подошёл к одному из шкафов, распахнул створки и прокричал: — Где аптечка? Успокоительное? — Мия указала ему пальцем на нужную створку поставца, где лежала сумка. Комнату наполнил тихий клацающий звук. Один пузырёк стукался о другой, пока не нужный не выскользнул из общей кучи. Джозеф подошёл к крану, набрал в чашку воды и отмерил несколько капель настоя валерьяны. Мия приняла чашку дрожащей рукой.

Они сидели в душном молчании. Вдруг Джозеф поднялся со стула и двинулся к порогу.

— Спи. Я разведаю обстановку.

Он вышел. Мия встала с кровати и зачем-то оглянулась по сторонам. Ночью порванное свадебное платье пришлось сменить на сорочку. Подойдя к шкафу, Мия распахнула створки и, оттащив вешалки с туниками и штанами, добралась до платьев. Из муслина, органзы и атласа, расшитые стеклярусом, с рюшами и кружевными фестонами, с талией под грудью и на поясе. Она выбрала скучный белый ситец. Такая же белая шаль покрыла голову, а полы её перекинулись за плечи.

Она облокотилась на косяк, тяжело дыша и думая, как прожить этот жалкий отрезок времени между позором — самым сокрушительным падением! — и смертью. Две недели. Безнадёжно долгий срок, чтобы сидеть на кровати, выслушивать крики отца, упрёки друзей и думать о встрече с небытием.

Мия вышла за дверь и оглядела привычный пейзаж. Подступила тошнота. То была не реакция организма, а безудержное, острое, почти яростное отвращение.

— Ненавижу.

Как чудовищно от всего отказываться. Как чудовищно не бороться против атакующей тебя смерти, воздеть руки и смиренно кивать на бликующее лезвие ножа.

Люди, отвергающие мир, ненавидят утренний лучик, что посмел ударить им в глаза и пробудить ото сна, ненавидят будущий день, не успев прожить его. Ненавидят соседа, спешащего на работу, семенящих по улицам мальчишек-почтальонов, толпящихся на остановке людей.

Люди, отвергающие мир, не приемлют обыкновенных радостей. Для них это подобно утолению жажды по одной капле в день. Маленькие, стало быть, глотки, раз довольствуются каплями. Маленькая, стало быть, жажда. Маленькие цели. И в итоге — маленькая, бесполезная жизнь.

Под подошвами хрустели камни. Солнце, спрятавшись за жемчужно-серое облако, виделось размытым белым кругом.

— Ми!.. — раздалось внизу. Фира шла, заламывая руки и глядя перед собой без привычного выражения — смеси задора и любопытства. — Выйти решила? Смело. — На долгий усталый взгляд Мии она ответила: — Хотела поговорить.

— Надеюсь, не о свадьбе. О болезни?

Они прошли по тропинке и через ворота вышли на переулок. Фире не хватало решимости начать. Мия наблюдала, как ветер треплет её кудри, задирая их к самой макушке, затем опуская. Так повторилось несколько раз, прежде чем Фира собралась с мыслями:

— Как быть, если сначала ты недоволен тем, как ты живёшь, а потом понимаешь, что скоро и жизни не будет?

— Я не очень-то боюсь.

— Ладно. Расскажу по порядку. Папа начал винить мать, что она готовила меня к Ополчению. Что заставила туда поступить. И теперь из-за неё они могут лишиться дочери. Мама стала кричать, что хотела воспитать дочь более твёрдой, чем её отец. Он назвал её тираншей, она запустила в него фарфоровый чайник. Тогда я ушла. Я кричала им успокоиться, а потом сказала, что ухожу. Пока я шла, то думала, что не услышала ничего в ответ. Я прокричала это во весь голос, но никто не обернулся. Кидаться посудой важнее?

«Важнее», — мысленно припечатала Мия. Ветер сдувал шаль с её головы, и она натянула её обратно на лоб. Дышалось тяжело. Хотелось швырнуть Фире в лицо: ненависть так выжгла изнутри обоих, что видеть рассечённое фарфоровым осколком лицо им хочется больше, чем обернуться к умирающей дочери. И смерть порой значит меньше, чем собственная правота.

Фира села на холодный бордюр и уронила голову в ладони, шепча:

— Будто бы… дали какую-то работу, а руки-то кривые, пальцы против воли расшалились, и всё, всё вкривь да вкось выходит. Представь, что так со всей жизнью. Но это не страшно. Ещё нет. А знаешь, Ми, что страшно? Я думала-думала, и поняла: я умру, а война… не закончится. Не та, которая с ракшасами; хотя и она тоже. И умрёшь ты, как будто никогда, совсем никогда не жил… и войну не смог прекратить.

— А что ты можешь? — тихо спросила Мия. Фира вяло отмахнулась.

— Хорошо я могу только дурачиться. Сочинять всякую дурь. Делать всякую дурь. Как дуре и полагается.

— Дальше?

Зазор между домами был узким, его едва хватало на двух человек. Они прижались друг к другу, взявшись под руки. Мия смотрела под ноги, на чьи-то следы на грунтовой дороге.

— Я хочу, чтобы люди друг друга поняли. Я хочу побыть ребёнком. Заниматься всякой ерундой и говорить — тоже ерунду! Но нельзя. Стыдно. Хочется, чтобы в ответ не отмахивались, а слушали. Но вряд ли кто-то послушает.

— Я слушаю, — напомнила Мия. Но Фира всё кусала губы, мотала головой и корчила гримасы. Руки её то и дело сжимались в кулаки, а рот кривился в жутком подобии улыбки. Острой улыбки самоуничижения. Мия сотни раз видела такую в зеркале.

— Сначала я ходила к Крис. Но все мы знаем Крис, она сочла всё бредом.

Неожиданно Мия начала улыбаться.

— Она не сможет не прийти.

— Что, если в людях слишком много здравомыслия?

— Люди не так сильны, — шепнула Мия. Вдруг она приблизилась к Фире и крепко обняла: — Зови всех, кто был в отряде. Вместе мы что-нибудь придумаем. Крис будет долго отпираться, но не замолкай, хорошо? Я с тобой. Подойди к Эшти - он тоже выслушает.

Наконец Фира осознала. Уголки губ приподнялись, но не приказом мысли — вежливостью, дрессировкой фальшивой радости — а чувством. Колечки волос подпрыгнули в кивке. Так они разошлись.

Гуляя по переулкам, Мия заметила вдалеке мужчину. Он сидел на камне возле старого домишки и качался из стороны в сторону, будто пританцовывая. Волосы, волнами спускающиеся до самой груди, привели её в восторг, свойственный художникам, привыкшим подмечать детали. Она подумала, как было бы замечательно вымыть волосы, устранить этот сальной блеск и причесать.

Подойдя ближе, она поняла, что мужчина этот бездомный. Крупный нос с бордовым кончиком и трепещущими ноздрями, грязные пальцы, лежащие на коленях, на плечах — изношенная куртка, которой остались считанные дни до звания «лохмотья»… На смену восторгу пришло иное чувство. А может, и несколько — сильных, настырно перебивающих друг друга. Но даже среди их клубка не нашлось места такому, как разочарование. Мия брела к сидящему, словно прикованная. Неведомая сила, толкающая что-либо сделать, предпринять; острая, переходящая в злобу горечь — за то, что на каждое радостное облако найдётся по плачущей туче, за боль сочувствия в сердце (желающем объять мир — и оттого тяжёлым, больным, изрытым оспой), в конце концов, за то, что в мире существуют бездомные. Одна мысль сменялась другой в лихорадочном ритме, они мчались круговоротом. Весь этот ком, вскруживший ей голову, заставил с горячностью выпалить:

— Доброго дня! Не могли бы мы пойти со мной?

Мужчина поднял глаза — пронзительно-голубые, слишком яркие для пьяного, — а Мия осознала сказанное и устыдилась.

— И куда вести собралась? Ты кто такая?

— У вас красивые волосы… — поймав на себе его взгляд — таким одаривают идиотов — Мия поспешила объясниться: — Я художница, поэтому замечаю.

Отвернувшись от неё и сплюнув, он спросил:

— Натурой, что ли, нужен?

— Покамест нет. Почему вы здесь сидите?

— Дома вот уже третий месяц нет. Что от пожара осталось, то и припрятал, донашиваю. Ничего, скоро лето. Вот месяц назад ты ко мне подойди, так бы, наверное, и поплёлся — куда только не сунешься ради тепла.

— Я напою вас чем-нибудь. Грудь прогрею. Мне говорить охота…

— Ты кто такая? — снова спросил он, уже громче, чем в первый раз.

Ощущая шершавую кожу, Мия пыталась примириться с собственными намерениями. Если уж творить глупости, осознавать в полной мере, что творишь именно их, именно глупости, отвергаемые погружёнными в рутину людьми, то остаётся — всего-то — делать это с уверенным видом. Появилось непреодолимое желание задрать голову и ответить всякому, кто спросит: она намерена совершить глупость — и, надо сказать, нет намерения приятнее.

— У меня есть чай с мятой, — начала перечислять она, — с рябиной, тимьяном и шиповником. Для простуды лучше шиповник. Мёд есть с сотами. Еда тоже найдётся. А не найдётся, так купим. Но это не главное. Мне говорить охота. Не просто деньги давать или ещё чего. У меня очень мало времени. Мне очень, очень нужно.

Не обращая внимания на недоумение мужчины, Мия продолжала щебетать. Вместе они прошли через ворота и побрели по извилистой тропинке, белевшей посреди молодой светло-зелёной травы.

— Вы что, на этой… как его… территории? — вдруг опомнился он. — Вы меня что, для экспериментов привели?

— Это не исследовательская лаборатория, чтобы ставить на вас эксперименты. Здесь просто находится мой дом.

Мужчина растерянно оглядывался назад. Когда он набрался решимости зашагать обратно, Мия подбежала и схватила снова.

— Здесь есть люди, и вы всегда сможете позвать на помощь.

Она распахнула дверь дома, подметив, что опять забыла её запереть. Мужчина долго смотрел на неё, но всё-таки вошёл. Хозяйка ласковым голосом предложила ему сесть, а сама поставила чайник, в выборе заварок твёрдо остановившись на шиповнике. Отойдя от плиты, она направилась к шкафу и вытащила коробку, клетчатую, украшенную тряпичными розами. Откинув крышку, она стала доставать оттуда небольшие пузырьки, наполненные…

— Бисер. Буду плести цветок, — сказала Мия, словно прочтя его мысли, и высыпала шуршащее содержимое пары пузырьков на блюдца. Потом достала моток тонкой проволоки и, отмерив понятную одной ей длину, отрезала и протянула ему: — Будет ваша. Знаете, как начать?

Решительность, с которой она сунула ему проволоку и пододвинула блюдце, став объяснять, что делать после нанизывания, спутала его мысли окончательно. Он несколько раз переводил взгляд с неё на блюдце и обратно. Мия рассказывала, как один конец проволоки вдевать в дырку бисера так, чтобы с виду это напоминало узел. Сначала одну бисеринку, затем две. Тут она вспомнила, что начинающему нужна схема, и принялась рисовать. Цветок из проволоки не делается целиком — только из нескольких лепестков. Лучше из пяти-шести. И те части проволоки, что останутся после завершения лепестков, нужно скрутить — так у цветка появится стебель. Она подошла к нему и затянула первую бисеринку, велев нанизать следующие две. «Да-да, вот так», — сказала ласково, и он, увлечённый, поднял глаза: «А дальше — три?»

Этот вопрос заставил его опомниться.

— Что за чушь?!

Мия вздохнула, затем посмотрела поверх его плеча — на плиту, сказав:

— Чай закипает. Сейчас налью.

— Говори, чего надо. — Он не выдержал и вскочил с кресла. Мия лихорадочно размышляла, где именно сболтнула лишнее или поспешила. И верно, опасно это, к незнакомому человеку с вопросами — а ещё глупо, безмерно глупо. Клин сомнения продолжал дробить, кромсать выстраданную уверенность. Глупую — как и всё происходящее — но…

Атмосферу смятения дополнил дымящийся чайник. Этот последний, будто нарочно выверенный штрих вверг Мию в отчаянье. Она загородила дверной проём, раскинула руки и защебетала:

— Нет! Вы должны побыть со мной… и… доделать цветок. Он вас расслабит, с ним вы обретете смелость. Вы будете плести его, я буду плести свой. Я... я скоро умру, вот и вся причина. Окажите мне последнюю милость: не уходите. Вам больше никогда не придётся обо мне вспоминать.

В дверь постучали.

— Мия, открой!

— Папа, подожди. У меня важный разговор. Прогуляйся куда-нибудь, пожалуйста.

— Что значит «прогуляйся»? Кто там у тебя? — рявкнул голос за дверью.

Бездомный поёжился.

— Я открою чуть позже.

— Сейчас же!

— Не могу.

Джозеф Колд был не из тех, чьи приказы можно откладывать. Шумно выдохнув, он ответил:

— Что на этот раз? Твой любовничек?!

Мия побледнела.

— Какой ещё любовничек? — подал голос мужчина, глядя на Мию оторопело. — Она что… она… того?

По двери ударили с истинно зверской яростью.

— О чём ты говоришь? Он бездомный! Я увидела его впер…

— А это что ещё за чушь? Теперь мы играем в благородство и водим оборванцев. Чтобы имущество растаскали, стало быть.

— Да чего же я-то? — его голос зазвучал пугающе громко, под стать крику Джозефа. Он подошёл к двери и обратился к стоявшему по ту сторону полицейскому: — Я и сам выйти хочу. Чтобы тут ещё дверь выломали и меня за вора сочли? Полиция какая-нибудь! Ни медяка за душой. Сам последнее изнашиваю, что у меня осталось, в лохмотьях хожу — но не ворую!

— Оснований верить вам ещё меньше, чем оснований считать мою дочь нормальной.

— Как оборванец, так сразу вор, много ума так думать, — он сделал несколько шагов назад. Мия заняла место возле двери, чтобы не дать ему подойти снова. — Пусть уж лучше сами мне дадут, из жалости, чем перед Высшими душу свою пятнать. Я ведь… богобоязненный, честный человек. Не нечестивец я. Гнида, конечно, и в лицо мне плюнуть мало, но чтобы на чужое?!

Мия изумилась его внезапной пылкости:

— За что вы так к себе?

Он издал звук, похожий на рычание.

— Я отсюда не уйду! — напомнил о себе Джозеф. Мии оставалось лишь надеяться, что звук через дверь проходит плохо. — Я выломаю дверь. Ты прекрасно знаешь, что выломаю.

— Зачем? Придётся ставить новую и оплачивать убытки. Это займёт время. А разве у нас много времени?

Ответа не последовало. Пока не нахлынула новая волна крика, Мия решила пойти на уступки:

— Можешь посторожить меня неподалёку. Хоть у порога самого сесть. Как выйдет, так обыщешь.

Молчание заставило Мию молиться об удаче. Но, едва в поле зрения показался гость, она поманила его к столу. Гость представился Таретом. Разливая чай, она села и заговорила:

— Вы слышали о смертности в последние дни? Совершенно естественной, на первый взгляд. Ракшасы решили морить людей по-тихому. А я, как видите, не совсем простой человек. Меня готовили к операциям. Во время операции меня и заразили. Осталось — самое большее — две недели. Я правда умираю. И не знаю, как отвлечься от этих жутких приставучих мыслей о… думаете, о смерти? — Мия горько усмехнулась, пригубив чашку с чаем. — Нет. О жизни. Как сказал один мой товарищ — страшно уходить, зная, что оставил за плечами войну и не сделал ничего, чтобы её прекратить. Даже шагу не ступил… ничего. Совсем ничего.

— Обычные люди о себе думают, а не о целом мире.

— Я полоумная. Не удивляйтесь.

— По тебе видно, что полоумная. На ту похожа, которая поёт всякие песенки о душе. Ну, раз уж полоумная, то и мне признаться не стыдно: старый я дурак, хочу, чтобы поскорее всё кончилось. Уж пусть заберут скорее меня, и на том хватит. Устал уже. Хоть к сыну теперь иди… Но… — Тарет махнул рукой, — от меня-то ты чего хочешь? Вот чем я тебе сдался?

— Что за пожар, о котором вы говорили?

— Высшие наказали.

Мия отпила из чашки и пододвинула к себе блюдце с бисером, продолжив нанизывать. Немного помешкав, Тарет последовал её примеру.

— За что?

— Деньги на отстройку нового дома дашь, раз свои уже не потратишь?

— Признаться, этого в моих планах не было. А к сыну почему не пойдёте? Поссорились? — продолжала она, сосредоточенно нанизывая бисер.

— Сына-то ты откуда зн…

— Догадалась.

— Начальник на стройке ко мне как к брату, то денег одолжит, то опоздание простит, то премию, то ещё чего. Напоил однажды — несильно, конечно, я вообще много не пью! — и говорит: вижу, дом у тебя приличный, мужик ты честный, сын подрастает, жена ему нужна. И предлагает свою дочь, а ей уже за тридцать, дева старая, некрасивая. Сыну-то я, конечно, ни слова! А он привёл свою какую-то. Ну я и привёл начальника, а с ним ещё парочку своих мужиков, так мы эту дурочку загнобили… ну дурочка ж ведь была! Как ты, бледная, не от мира сего какая-то.

Мия впилась в гостя долгим взглядом. Снова в ушах затрещала разрываемая юбка, зазвенели оскорбления, а на коленях как будто опять заныли синяки.

— И что же?

— Ничего. А через месяц дома пожар. Ракшасы эти. Огонь с другого дома на мой перекинулся. Ну, после набега этих проклятых серых — взорвали. Что-то успел спасти, деньги даже. Ни работы, ни сына, ничего.

— Если я дам вам немного денег, вы не потратите их на выпивку? Разумеется, вы хотели бы, — она встала со стула и подошла к шкафу, вытаскивая кошелёк. — Возьмите.

— Думаешь, на что-то ещё потрачу? Да как бы не так! — он выхватил у нее пачку ассигнаций и побрёл к выходу.

Мия смотрела ему в спину.

— Эти деньги теперь ваши, не мне указывать, на что тратить. Но мне бы хотелось, чтобы вы купили костюм. Если уж хотите появиться перед сыном, то в приличном виде. На еду там тоже хватит. А потом и на работу попробую вас устроить.

— Такие дурочки, как ты, слишком много мечтают. Невозможного хотят.

— Странно, только что вы говорили о выпивке. А теперь о том, чего хотят полоумные.

— Жалко мне тебя. Умираешь, говоришь — так о себе бы подумала, о близких своих. Но нет, меня приволокла. Благородная. Выслушать хочет. Обычно у людей дела поважнее есть, а тут просто — взять и выслушать какого-то пьяницу с улицы.

Он наблюдал за ней. Мия стояла, держась одной рукой за спинку стула, казалось, готовая на него упасть. Вдруг она подошла к окну бесшумным шагом. Затем развернулась к шкафу, вытащила ящик и начала что-то в нём разыскивать. Ни разу за последние полминуты Мия не посмотрела ему в глаза.

— Ой, ой, конечно! Сию секунду! — рявкнул Тарет, махнув рукой. — Пойду на рынок за костюмом!

— Именно так.

— Что это у тебя в руках?

— Вязание, — ответила Мия, неся наполненную доверху мотками и спицами корзину к столу. — Я придумала, как скоротать эти пару недель. Бисер занимает больше времени. Во время вязания ты не беспокоишься, как бы не опрокинуть блюдце с бисером и собирать его потом по ковру, по углам… или куда оно ещё вздумает закатиться. А вы идите, куда хотели… за выпивкой. Или за костюмом.

— А ты выйди-ка со мной и передай своему папе, что деньги ты дала мне сама.

— Он может сопровождать нас хоть до рынка, — сказала Мия.

Угрюмый страж порядка шёл за ними, на удивление — не задавая вопросов на каждом шагу. Мия то и дело оборачивалась. Неужели папе совсем не интересно? Но спрашивал он только острыми пытливыми глазами. Беспрестанно. Сигаретный дым витал перед его лицом. Джозеф говорил, что не курит, но пачку всегда держит при себе: в один день может от нервов выкурить её полностью.

Тарета привели обратно и искупали. Оливковый костюм — и очаровательные волосы. Мия довела его до дома сына — целыми днями отцу только и оставалось, что выспрашивать о нём, где и как живёт, — как Тарет попросил идти сам.

— Как закончите, возвращайтесь ко мне. Папа проводит… правда, папа? — и похлопала ресницами перед Джозефом. Тот закатил глаза.

Солнце робко показывалось из-за облаков, возвещая о скором уходе. Нужно искать Фиру как можно скорее. Ей нужна самостоятельность, но в строгих дозах: слишком много груза для хрупких косточек. Мия сразу поняла, куда стоило идти. Перед этим она захватила корзину с вязанием.

Дом Эштора — точнее, дом его покойного отца, — был просторным и имел множество окон. Паркет из светлого дерева сиял так, что ещё немного, и можно было увидеть собственное отражение. Зная Эштора, Мия не думала, что он чистюля. Девять человек расселись, кто на диване, кто на стульях, а кто-то, скрестив ноги, уселся на ковёр. Мия сосредоточенно щёлкала спицами, неподалёку от неё лежал розовый клубок. Командир отряда сел в кресло, сцепив руки и недоумевая, что он здесь забыл.

— Так чего же мы тут собрались?

Фира вышла в середину, дёргая руками, не зная, куда их спрятать.

— Мы все очень надеемся, что наши учёные и врачи изобретут противоядие. Но я здесь на случай, если им по какой-то причине суждено не успеть. Если вам не хочется здесь быть, я ни в коем случае не… ай! Что это? — Фира нагнулась за странной вещицей, попавшей ей в живот, и увидела маленький вязанный цветок.

Мия смотрела на неё грозно.

— Ладно. Я хотела бы предложить вам кое-что. В жизни у всех нас были какие-то неудачи, беды… так? Мне не хочется уходить, оставляя их.

— Хочешь прихватить их с собой? — усмехнулся Канти. — Я не слишком-то жалуюсь на свою жизнь. Разве что на яд. Да, на яд я жалуюсь. Это несправедливо.

— Я не о том, — тихо сказала Фира. — Может, мы сделаем то, чего не делали раньше? Неужели у тебя совсем нет того, что ты боялся бы сделать?

— Например? — пожал плечами командир отряда. — Напакостить хамоватой прохожей и сбежать? Высказать начальству в лицо всё, что о нём думаешь? Смело, но умереть хочется всё-таки своей смертью.

Фира сникла.

— Провести время вместе с теми, кто оказался в том же положении, — подхватил Эштор. — Делать то, чего боялись, чего втайне хотели.

— Меня так в тюрьму отправят, — снова подал голос Канти.

— Нет. Не понимаю, что я здесь делаю. Одно моё присутствие на этом странном собрании обесценивает труды мамы и её коллег, — процедила Кристина, надменно оглядывая сидящих.

— Согласен, — поддержал её Альвион. — Зачем падать духом так быстро?

— Кто падает духом?

— Само вступление, что мы можем не дождаться — это ли не падение духом?

— Ещё какое!

— Простите, но я бы предпочёл пожить ещё немного.

— А я — поддержать маму.

— Может, сперва дослушаете? — взвился Эшти. Поднявшийся в зале гул взбесил его.

— Нам надо делать то, чего мы боимся, но все наши варианты перечат общественному порядку, — говорил Альвион. — Вот только других-то вариантов — нет.

— Вы уж извините, но нам лучше пой…

— Стойте! — грянуло, оглушая, и все изумлённо уставились на Фиру. — Я замолкла раньше времени? Что ж, винюсь. Вы действительно должны дослушать. Не вам объяснять, в каком мы все положении. Кристина — не ты ли говорила мне в восьмом часу утра, что гарантий нет? Не ты ли, Альви, первым признал, что готовиться нужно ко всему? И когда я говорила о том, чего вы боитесь… подраться с тем, кто вас бесит — не то, что облегчит вашу душу. Вы не будете радоваться, сделав это. А я хочу... хочу радость.

— Счастье, любовь и прочие сантименты… — вставил Альвион.

Фира закатила глаза.

— Я за то, чтобы… сделать чуть больше. Поверьте, я не собираюсь заставлять вас падать перед кем-то на колени. Если так хочется набить кому-то лицо, что ж, может, это было единственным выходом для вас. Только если не осталось ничего иного! А вот это мы ещё посмотрим. Обязательно посмотрим. Если вдруг вам станет страшно — так же страшно, как сейчас мне, — я приму вас. Обещаю не смеяться. Со мной Мия. А все мы видели, что с ней сделали вчера на её собственной свадьбе. Со мной Эштор. И он один, совсем-совсем один, без родителей, без бабушки. Мы… мы одинокие, — по её щеке медленно стекала слеза, — и нам хочется поменять что-то, пока мы ещё в состоянии ходить, говорить… дышать.

Мия смотрела на говорящую, спицы замерли у неё в руках.

Альвион привстал.

— Что же вы намерены делать? И что такое эти ваши «глупости»?

— Сегодня я привела к себе мужчину, у которого сгорел дом, купила ему костюм и отправила к сыну, которого он вместе с невесткой выжил из дому. — Все обернулись на Мию. — Извинился он или нет, не знаю. Я попросила его прийти ко мне и доложить. Глупость ли? Любой другой озаботился бы устройством бездомного на работу, обеспечил бы жильё. И это устроим! Но я поговорила с ним. Я хочу знать души. Что их тревожит и что заставляет… как вы сказали? Хамить? Пакостить? Я прошу всех, кто собрался — дайте нам шанс вас увлечь.

Альвион подошёл к ней вплотную и задумчиво кивнул.

Кристина колебалась.

— Я не очень понимаю этого. Говорить?.. О чём?

— Об этом надо думать каждый раз отдельно, — Мия улыбнулась. — Но попробуй. Ты всегда сможешь уйти.

— Только потому, что мне взаправду нечего делать целыми днями, — наконец изрекла она. Вид у неё был хмурый.

— Вы согласны?.. — удивившись собственному успеху, шепнула Фира. И снова получила вязаным цветком в живот.

— Третьего у меня нет, — промычала Мия. — Советую усвоить урок сейчас, не то в следующий раз в тебя полетит корзина.

Залу опять затопил шум, но теперь в нём слышалось воодушевление. Было слышно ёрзание на креслах, шелест подушек, скрип половицы от медленных степенных шагов. Мия снова взялась за спицы. Успеть бы связать третий цветок, иначе кидаться в Фиру, робеющую ежеминутно, будет уже нечем.