– Ах, Константин Петрович, вы решительно ничего не понимаете в этом вопросе!

– Я бы поспорил с вами, Александра Николаевна, да боюсь, мы только сильнее раззадоримся.

– Ну почему же, я готова вас выслушать.

– Вы будете совершенно безосновательно полагать, что я неправ и ничего не знаю.

– Вы неправы…

– Ну вот, видите, Александра Николаевна, я же говорил.

– Какой вы несносный, Константин Петрович!.. А ещё в бабочке!

– Как вам будет угодно, Алексан… Ах, смотрите, Миша идёт. Отложим наш маленький спор. 

– Мы к нему вернёмся, Константин Петрович. 

– Всенепременно, Александра Николаевна. 

– Ну-с, дорогие мои, об чём ваша беседа?

Я только что закончил приём и, выйдя из кабинета, закрыл его на ключ.

Я заведовал небольшой клиникой, которая находилась в Тверском районе, как бы в отдельно стоящем здании. Местечко было знатное и хорошее. До театра и сада было рукой подать, в редкие погожие дни я, когда заканчивал приём, мог, даже не взяв извозчика, пешком пройтись по чудесным улицам. Мне это делало великое удовольствие. 

Клиника моя была небольшая по меркам города, но весьма доходная за счёт известной публики. После моего перевода с уездного участка я недолго проработал в больнице при университете, той самой, в которой делал свои первые шаги в познании практической медицины будучи только-только выпущенным. Поскольку я уже давно считался опытным человеком, а моя глухая практика и дифтеритный вопрос делала мне прекрасную репутацию, мне не составило никакого труда завести приятные и полезные знакомства, а вскоре жениться и открыть свою клинику. 

Приём я кончил в пятом часу, и, выходя в коридор, застал я только обрывок разговора. На меня сразу уставились две пары глаз. Александра Николаевна, дражайшая моя супруга, уже была в светлом вечернем туалете, всё как полагается, но, впрочем, без корсета, причёсанная по последней моде. Костя стоял рядом, одетый в вечерний костюм также по последней моде. Зачёсанные назад волосы придавали ему очень элегантный вид.

Это были такие важные и красивые люди, что на секунду я затаил дыхание, всматриваясь в так любимые мною лица. Что-то в душе заколотилось неимоверно сильно, пока я скользил взглядом от одной к другому.

– Сашенька, ты снова третируешь моего бедного и несчастного товарища? – обратился я к супруге, подойдя к ней и предложив ей локоть.

– Твой товарищ, Мишенька, вовсе не разбирается в собственных взглядах! 

– Ну полноте, он же врач, а не учёный какой. – Я махнул рукой на Костю, который следовал за нами. – Это ты у меня учёная, куда нам до тебя. Не упражняйся на нём в своём остроумии, а то он решительно сойдёт с ума!

Александра смерила меня снисходительным взглядом и вдруг улыбнулась мне своею домашней улыбкою, означавшей, что она не принимала этого дела всерьёз. 

– Так об чём вы спорили, могу я поинтересоваться? – повторил я свой вопрос, когда мы вышли на лестницу и принялись спускаться.

– Константин Петрович нелестно высказался об женской системе образования. – Александра остановилась, выпустив мою руку, и развернулась к нам обоим.

– Ну не серчай, дорогая моя, – я поцеловал у жены ручку и потянул её к выходу. – Мы же мужчины, в чём мы тут понимаем? Да и вынужден согласиться. Система устарела, её надобно менять. Ну, Сашенька, ты же сама мне это говорила. 

Она рассмеялась и снова взяла меня под руку. Мы прошли на улицу и направились к выходу с территории клиники. Доходил день, чересчур знойный для сентября, на небо потихоньку наплывали облака. Земля под нашими ногами была горячая, это я знал со стопроцентной уверенностью.

Сашенька глухо стучала каблучком-рюмочкой и изредка говорила пару слов в нашу с Костей учёную беседу, которой он занимал меня дорогою. Зашли в дом мы через главный вход, швейцар распахнул нам двери. Внутри было прохладно и тихо.

Стоит заметить, что устройство моей клиники и квартиры всяко нравилось как мне, так и моей супруге. Оба этажа довольно небольшого здания занимала сама клиника – обширный приёмный кабинет, покои, палаты, несколько небольших операционных, каждая для своего делу, инструментарий, подсобные помещения и так далее.

Я не был стеснён в средствах ввиду определённых обстоятельств и потому мог позволить себе открыть кабинет, какой бы мне захотелось. Наверху, во втором этаже, всегда было оставлено для меня жилое помещение на случай тяжёлых и долгих операций, чтобы я мог без стеснений и с удобствами провести ночь в больнице, если того требовалось. Квартира же моя находилась рядом, в соседнем строении.

Дом был большой и добротный, беленый по кирпичу мелом, так же в два этажа, с несколькими спальнями, гостиной, небольшой библиотекой, столовой, детской, которая пока пустовала, моего рабочего кабинета, вход в который был оборудован в двух местах – из передней и с лестницы, – и различных подсобных помещений и комнат для прислуги.

Ах, как прекрасно было прохаживаться по кабинету, когда был особо погожий денёк! Солнечный свет струился сквозь газовые занавески, всё трепетало у меня внутри, пока я разглядывал улицу и думал, думал, думал… 

И перед моим взором вставали простые, словно из прошлой жизни вещи: неяркий свет лампы-молнии, выхваченный кругом света кусок комнаты, скудный инструментарий и бедность, скрипучие досочки крыльца, варёная картошка с постным маслом и многое другое.

Став богаче и заимев неплохое состояние от приданого жены, я стал чаще думать о своём прошлом. Оно настигало меня везде – в театре, который особенно я полюбил в последние годы, в собственной клинике, например, во время осмотра или назначения процедур, в домашнем кабинете, в котором я периодически оставался с Костей, ссылаясь на важные рабочие обсуждения.

Отчего мне было так постыло временами, я и не скажу. Не смог я определить за прошедшее время! Зато я точно стал меньше думать после женитьбы. Оно и понятно, переезд, обустройство дел, вся светская круговерть и необходимые для самого существования действия выбили ненадолго мои терзания из моей исстрадавшейся души. 

– Вы подождите меня тут, внизу, я захвачу лорнет и поменяю шляпку. Эта мне совсем разонравилась.

– А вам она так к лицу, Александра Николаевна, – ярко улыбнулся Костя.

– Ах, Константин Петрович, – она развернулась и кокетливо погрозила ему пальцем, стоя на нижних ступенях лестницы. – Не заигрывайте со мною при муже!

– Я… – оторопел Костя, – я вовсе не имел намерения…

– Сашенька, мне надобно переменить костюм, – я догнал свою супругу и кивнул в сторону своих комнат, намекая, что было бы моветоном явиться в театр в повседневном сюртуке. – Мне кажется, это ты будешь меня ожидать, а не я тебя.

– Тогда торопись, Миша. Мне ещё перед началом представления надо зайти в гримёрку к Вильгельму, он послал мне приглашение. Невежливо будет, ежели я опоздаю или вовсе не приду по твоей милости.

Мы с Костей переглянулись, и я кивнул. Александра прошествовала в свои комнаты, а я в сопровождении Кости – в свои. 

Для сегодняшнего похода в театр я выбрал классический выходной костюм: чёрный фрак, чёрный крахмальный жилет, белая сорочка и белая бабочка. Нынче мода стремительно менялась, в обиход модников входили иностранные смокинги, которые носились с чёрной бабочкой. Я же придерживался своих привычек и потому остался верен неувядающей классике.

Какая мне разница, какой костюм на мне надет, модный или только-только вышедший из этой моды, если он добротный и качественный? Это юные умы пускай предаются новым веяниям, я же своё уже отгулял, дайте мне спокойствию и свободы выбора.

Хочу надеть чёрный жилет – и надену! И никто мне не указ!

Костя следовал за мною всё это время молча. Когда я зашёл в своих покоях за ширму и принялся выбирать в ящичках перчатки и галстук-бабочку, он наконец подал голос.

– Миша, – позвал Костя, подступив чуть ближе. – Может, мне не стоило так резко… Я чувствую себя виноватым.

– Я уверен, что вы спорили несерьёзно, – отмахнулся я, тем не менее разворачиваясь к нему. Костя за ширму не зашёл, и потому я отвернулся обратно, пожав плечами. – Сашенька и меня-то мало слушает по этому поводу, а тут ты. Не бери в голову этот совершеннейший вздор. 

– Нет, – судя по быстрому ответу, и тому, что я знал его почти всю жизнь, Костя помотал головою. – Я про этот комплимент. Она свела всё в шутку, да и ты тоже понимал, что я это несерьёзно, ну, то есть серьёзно, но без каких-либо плохих намерений и умысла. Но Миша! Если она так пошутит в обществе, что же обо мне подумают?

– Костя, всё вовсе не так…

– А попытка оправдаться или открыть мои истинные намерения приведёт к обсуждениям! Миша, ты ведь знаешь, что я никогда не чинил вам препятствий. И Александра Николаевна это тоже знает. 

– Ах трудный народ, эти женщины!

Я рассмеялся, стягивая свою повседневную одежду. Костя как всегда размышлял над своими действиями чересчур много.

Он давно знал Сашеньку, я советовался с ним по её поводу ещё когда мы с ней не были женаты, он давал мне советы, как за нею ухаживать и какие подарки ей делать – он внезапно оказался более сведущ в этом, не имея ни разу за жизнь отношений. Ни разу, кроме тех, что связывали его со мною. Так что Костя должен был знать её игривый характер и беспечный нрав, из-за которого в обществе её считали несколько экстравагантной и оригинальной.

Многим кавалерам она отказывала, несмотря на то, что стремилась вырваться из-под родительского крыла строгого отца, который не пускал её на Московские высшие курсы – и вообще куда-либо учиться. Возможно, это была лишь причина, но назвала мне она именно её.

Партией она была блестящей: из богатейшей семьи, образованная, элегантная, вхожая в общество, имеющая влиятельных знакомых. Но был у неё один недостаток, с которым ей, а впоследствии и мне, приходилось считаться – это характер.

Я любил Сашеньку особенною любовью, непохожей ни на одну, что бывала у меня в жизни. Она вспыхнула меж нами некрасиво и внезапно. Сашенька была не первой девушкой, которую я полюбил чуть боле, чем романтически, но полюбил её я словно против своей воли. 

Она была младше меня, основательно младше, что даже её отец поначалу противился нашей связи. Мы с ней сговорились, что должны и обязательно поженимся – она давала мне необходимый статус, приданое и вес в обществе, а я ей в свою очередь – защиту, свободу и возможность самой устраивать свою жизнь.

Я подписывал все необходимые ей для обучению документы, ручался в различных обществах, что такая статусная дама не могла получить от образования какое-либо пагубное действие.

Всё это было глупостью, сущим пустяком, и я сам не задумывался о том, как нашим девушкам было тяжело добиться признания своих умений. Неужто в медицинском университете – и даже в моё время! – дела с этим обстояли куда лучше? Об этом я старался не думать. Сашенька часто шутила на эту тему и говорила, что возьмёт в свои руки дальнейшее образование девиц, раз никому нет до этого дела. У неё были большие планы, летящие чуть ли не вдоль всей Империи, и я шутливо корил её за такой разброс мысли.

Признаться, в моём сватовстве и женитьбе на ней я руководствовался злым умыслом: в первую очередь я стремился не жениться от любви, не хотел помочь девушке, а хотел наладить собственную жизнь. Да, я любил её и любил сильно, но скорее как юноша романтично любит красивый эфемерный образ, так же целомудренно и нежно – а когда этот образ попадает к нему в руки, он не знает, что с ним делать, и просто продолжает свои романтические воздыхания без каких-либо вытекающих из этого чувства действий. 

Когда я привёз её в подаренный нам её отцом дом, то только тогда смог вздохнуть свободно. Как и она. 

Всё же я немного лукавил. Я любил Сашеньку и старался всячески оберегать её, защищать от тягот внешнего мира как мог, всеми силами. Она мне нравилась, я немножко любил её, я был привязан к ней, но я не желал её так, как мужчина желает женщину. 

Костя всё это знал, потому как только ему я мог рассказать о своих душевных метаниях. Мы по-прежнему были очень близки, оставшись в тех же отношениях, иногда он останавливался у меня, но лишь на несколько дней, потому как тогда я квартировал в старом месте и не имел возможности надолго размещать гостей.

Я хмыкнул. Всё не мог привыкнуть Костя к вольному и пронзительному юмору моей жёнушки. Хотя сколько уже прошло? Года… два? Три? Ах и запамятовал! Время летит страшно и стремительно, справу нет!

«Ничего, – думал я, натягивая белоснежную сорочку и прикладывая к ней то один белый галстук-бабочку, то другой, – привыкнет однажды. Когда-нибудь обязательно». Голос в мозгу на эти мои умозаключения молчал. 

– Просто не воспринимай это всерьёз, она у меня смешная и любит разыгрывать.

– Тебе легко говорить.

– А ты вспомни, как ты учил меня обращаться с женщинами! – Я отодвинул ширму и задвинул ящик, выбрав, наконец, бабочку. – Кто мне говорил, что это создания другие, и с ними не так надо, м?

– Миша, ты перевираешь сам смысл моих слов! – возмутился Костя, подходя ко мне. – Я тебя прошу, нет нужды коверкать ранее сказанное, да к тому же так давно сказанное. И ты знаешь, что имел я в виду вовсе не это, а тот далёкий и конкретный случай.

Я покивал ему, поднимая воротничок сорочки и подходя к зеркалу. В нём я увидел отражение комнаты и лицо Кости, висящее почти над моим плечом. Я накинул галстук на шею и принялся застёгивать пуговки сорочки.

Тут Костя сделал порывистое движение вперёд, в зеркале сверкнул его безумный взгляд, и он встал за моей спиною, как тень. Безмолвный и напряжённый, выжидающий чего-то. 

– Миша…

– Не хочу опаздывать, Константин Петрович. Александра Николаевна будет весьма нами недовольна, а если она опоздает к своему дражайшему другу, то спустит с меня шкуру. А мне она, как я полагаю, и вам, дорога. 

Мои попытки отшутиться не возымели на Костю никакого воздействия. Он по-прежнему молча стоял за моей спиною, как-то странно тоскливо смотрел на меня через отражение, и вдруг я почувствовал, как он сжал мои плечи.

Картинка в зеркале, казалось, не отражала реальности, там будто были не мы вовсе.

– Мы не опоздаем. Мы никогда не опаздываем…

Словно и не я это был, и не со мною всё происходило. 

Через тонкую ткань выходной сорочки его ладони казались мне горячими. 

Мне стало жарко и тесно в просторной комнате. Я малодушно не отрывал пальцев от пуговиц, потому как знал, если позволю Косте что-то, а себе позволю ответить ему, то мы точно опоздаем.

Всё, что я мог сделать, это откинуть голову назад. Костя, ведомый силою привычки, подступил ко мне поближе, моя голова легла аккурат ему на плечо, щека коснулась ворота его рубашки. Я выдохнул и повернул голову, носом задевая его шею. Костя ладонями провёл вверх-вниз по моим плечам, и я с восторгом почувствовал, как он слегка поворачивает голову мне навстречу. 

Он поцеловал меня. Сначала прижался к моей щеке, затем к уголку губ и – поколебавшись, словно взвешивая своё решение и сомневаясь – потом уже к губам. Я кожей чувствовал его сомнения.

Сначала это было простое прикосновение закрытых губ, ничего более. Я расслабился, прикрывая глаза и отпуская наконец многострадальные пуговки своей сорочки, заводя руку Косте за голову, чтобы прижать ею его затылок.

Вдруг Костя словно обмяк и поддался мне. Он обхватил меня за пояс, крепко притиснул к себе так, чтобы я стоял прямо, а не боком. Поцелуй сделался глубже и чувственнее. 

Потом Костя ещё несколько раз коротко поцеловал меня и сжал мои плечи, вздыхая. Низко рассмеялся, когда я сказал ему: «Мы опоздаем».

Гневить Сашеньку мне не хотелось. Устраивать сцены или, упаси господь, скандалы было не в её манере, она знала про меня и Костю всё, но… Если бы из-за нас она опоздала в театр, мне точно было бы не сдобровать. 

Костя словно прочёл мои мысли и резко отстранился. Пока я раздумывал, как и что мне делать, застёгивая пуговки, Костя решил меня удивить. 

– Можно?

– Можно. 

В душе шевельнулась и сразу же улеглась одна трогательная глупость. Нет, незачем ей снова являться мне в мыслях. Костя остался всё таким же.

Мы больше не были молоды, как раньше, но то, что мы чувствовали, было всё так же юно и прекрасно. 

Костя принялся по-хозяйски ловко завязывать мне галстук-бабочку. Я замер, подчиняясь этому жесту. Он не смотрел мне в лицо, я чувствовал быстрые и умелые движения его пальцев слишком близко от своего горла. 

– Готов, – мягко подытожил Костя и с видимым усилием отступил от меня.

Он смотрел на меня всё время, пока я надевал фрак, закалывал запонки и поправлял мелкие детали своего выходного туалета.

Поскольку комната была мною заперта, прислуга не могла войти, и Костя почему-то, абсолютно неведомо для меня почему, позволил себе всего один нежный жест в мою сторону – этот поцелуй у зеркала. Отчего-то он медлил.

Он всегда много думал, прежде чем сделать какой-то шаг, иногда, по правде сказать, его прорывало и его страстная натура сметала всё на своём пути. 

Я знал, что в первое время нашего с Сашенькой брака Костя бесновался. Он этого и не скрывал, кидаясь в меня злобливыми детскими обвинениями, что он для меня ничего не значит, а для своих забав я нашёл замену давно погибшему Саше, даром что моя новая избранница тоже носила это имя.

«Удобно!» – дрожащим голосом восклицал он и замолкал, не произнося за вечер более ни слова. Я злился, ругался на него за такие выпады, но в глубине души не мог его винить, потому что он имел право на свою гневную и отчаянную ревность.

Мы оба понимали, что я должен жениться, что я не могу иначе, но это понимание не мешало Косте горячиться. У меня не было от Кости секретов, как у него от меня, мы делились друг с другом всеми радостями и горестями, тяготами и думами, мы поверяли друг другу свои страшные тайны, при этом имея одну тайну, самую страшную, самую чудовищную, на двоих. Я мог доверить ему свою жизнь. И я её доверял. 

Костя знал обо мне всё. Я был в его жизни так же плотно, как и он в моей. Всё это: доверие, самоотверженность, любовь – было у нас общим. Мы пронесли это через годы, но Костя всё равно бесновался и изводил себя беспричинной ревностью. 

Потом, в первый год моего с Сашенькой брака, когда мы возвращались из оперы, театра или от гостей, он свирепо и зло целовал меня, вжимая в стол или стену моего кабинета, до крови кусал мои губы, сжимал бока, шарил по плечам, оставляя на ткани моих костюмов складки и заломы.

Я позволял ему всё, я подавался ему навстречу, я безудержно, грубо целовал его в ответ, языком доводя его до дрожи. Хотелось больше, сильнее, ближе, хотелось хоть чего-то кроме этих суматошных, горячих поцелуев. Я тянул его за волосы, заставляя откидывать голову, и вёл раскрытым ртом по горячей шее, чувствуя губами в его горле вибрацию его стонов. 

Иногда случалось так, что мы оба не могли удержаться от греха. Тогда Костя то тонко постанывал, блаженно жмурясь, и обволакивал меня со всех сторон, беспорядочно хватаясь за меня – я в такие моменты делался будто сильнее, сжимал его бёдра, целовал, куда придётся, заставлял неотрывно смотреть мне в глаза, пока его тело не прошибала чудовищная дрожь; то уже он, растрёпанный, горячий, словно в бреду, нависал надо мною, медленно доводя меня до сумасшествия, пока я, расхристанный, взмокший, безвольный, с поплывшим взглядом, горячо и надсадно дышал ему в шею, способный только закинуть руки ему на плечи, и меня вело только от того, как Костя бормотал моё имя. 

Особенное удовольствие мне доставляло ерошить ему волосы. С возрастом Костя отринул стыдливость и ходил с гордо поднятой головою: его то зачёсанные назад, то небрежно уложенные на сторону волосы вызывали восторженные шепотки, нигде в обществе никогда ещё не видели такого поразительного явлению, чтобы часть волос была одного цвету, а другая часть – другого; барышни томно смотрели ему вслед, мечтая в редком вальсе или полонезе как бы невзначай коснуться его волос. Я надувался от чувства собственной важности, гордости и власти, когда мог в любой момент подойти к нему и разворошить его причёску, смешать светлые волосы с тёмными.

Костя подавался за моей рукою, прикрыв глаза, и в эти моменты я чувствовал, что вот-вот взлечу. На висках у Кости уже начинало нитями кое-где пробиваться серебро седины, но он больше не считал нужным об себе что-то скрывать – кроме одной вещи. 

В отместку за испорченную причёску он мял воротнички моих рубашек своими жадными пальцами, когда притягивал меня для очередного торопливого поцелуя. Мы старались не проявлять признаков излишней близости в обществе и просто на людях, для них мы всё так же оставались очень близкими друзьями, прошедшими вместе многие горести и радости жизни.

Костя позволял себе маленькие вольности только в том случае, когда был решительно уверен, что сможет их контролировать. Обычно такие порывы настигали его в моём кабинете дома или в клинике, куда он имел неосторожность захаживать без особенной на то надобности.

Я наконец мог смотреть на Костю настоящего: в юности я не видел его истинного обличья, нежные светлые волосы были спрятаны от моего взора на несколько долгих лет, но сейчас я наслаждался видом сполна. И терял от него голову. 

Помнится, когда я увидел то, чего, кажется, видеть никогда был не должен, у меня произошло величайшее откровение, словно мне стала ясна высшая истина. Словно снизошло озарение.

В наш первый раз, который случился задолго до того, как Костя забыл про краску, я смотрел на него восторженно, глазами пожирая открывающийся мне вид.

Волосы у Кости везде были разделены цветом надвое.  

Он был для меня всем. Наутро после наших с ним встреч Сашенька безмятежно улыбалась мне через стол и спрашивала с хитрою улыбкой, что сегодня приказать к обеду и в какой театр мы пойдём на неделе.

Ах, какими разными были мои любимые люди!

Сашенька была похожа на него. На Сашу. Внешностию ли, характером ли, манерою поведения и общения ли – я не разберу. Но было в ней что-то с ним схожее, на что я и повёлся, на что меня потянуло как магнитом.

Волосы она собирала в модную нынче немного низкую, объёмную причёску, и если я смотрел на неё под определённым углом, то чудились мне тёмные волны его волос; в её гордо вскинутом подбородке видел я его нервный юношеский жест, который угас непозволительно рано; в тонкости её стана и плавности движений узнавал я его поступь во время вальса.

Это сводило меня с ума. Я выбрал себе в спутники его двойника, осознавая это или нет, но я сделал это. А Костя по-прежнему любил меня, смирившись с нашим положением. Как, впрочем, и я. Хотя нет, здесь я безбожно лгу.

Я не смирился со своим чувством. Это не было просто любовью. Это было что-то другое, что мучило меня и возносило на вершины счастья. Любовь – это слишком маленькое слово, чтобы вместить весь спектр моих чувств.

Любовь – это как кусочек чего-то. Снежинка в буране, песчинка на берегу реки, звезда в необъятном бездонном небе. Моё чувство было куда шире и глубже, чем просто любовь. 

Сашенька ничего не знала о Саше Романове, она не должна была знать, это было совсем не то, что я хотел бы открывать ей. Я решил так: пусть это останется только моею ответственностью, только моим грузом, только моим бременем прошлого. Мне казалось, что его доселе непотревоженный юный образ в моей голове пойдёт рябью и рассыплется, если я открою о нём хоть что-то, и это будет моё величайшее его предательство. Если я не смог его спасти, то хотя бы пусть я смогу его не предать.

Подаренный им медальон я хранил в маленькой и неприметной старой шкатулочке из-под запонок. Медальон был небольшой, с двумя выемками для фотографий. Саша подарил мне его до того, как всё покатилось в ад. Иногда я открывал створки и смотрел на наши с ним молодые лица, и мне было тоскливо до ужаса.

Я жалел, что его жизнь оборвалась так рано, что я вообще появился в жизни их семьи и, возможно, косвенно стал причиною всего, хотя и понимал, что в самом деле моей вины в том, что случилось, не было.

Я много об чём жалел, мучая всё своё существо. Воспоминания топили меня, но я отметал их, защёлкивая створки. С тяжёлым сердцем я убирал медальон обратно в шкатулку, пропуская цепочку сквозь пальцы.

Этот медальон был тем единственным, что у меня осталось от Саши. Ни фотографий, ни писем, ничего у меня не было. Только медальон. 

Знал обо всём только Костя. 

Комната моя была заперта, Костя всё медлил, и я уж было потянулся к ключу, который торчал в замочной скважине, как Костя подал голос.

– Миша. 

Я повернулся. Он смотрел на меня с несчастным лицом.

– Да?

– И всё-таки я не хочу, чтобы в тех словах был сокрыт какой-либо…

– Не бери в голову, Константин Петрович. – Я протянул к нему руку, смахнул невидимые пылинки с его рукава. – И спасибо.

Мы просто стояли и смотрели друг на друга довольно продолжительное время. В светлых Костиных глазах я не смог прочитать ничего. В груди у меня сдавило, что-то потянуло внутренности вниз, и я был готов рассыпаться от затопившей меня нежности. В уголках Костиных глаз появились тоненькие морщинки, губы его тронула улыбка. Он смотрел на меня, как на величайшее открытие. 

Мы одновременно потянулись друг к другу, я улыбнулся этому. Костя осторожно коснулся моего лба своим и вплотную притянул меня к себе, положив обе руки мне на поясницу. Замер, закрывая глаза и расслабляясь. Я опустил ладонь ему на плечо, спустился пальцами на локоть. Меня переполняло неясное чувство, которому я не хотел искать названия.

– Пойдём, Миша, – едва слышно шепнул Костя, не делая ни одного движения, чтобы отшагнуть от меня. Глаза его по-прежнему были закрыты, и я мог без затруднений рассматривать его. – Сашенька будет сердиться.

– Да, – так же тихо вздохнул я, чуть сильнее, чем нужно, сжимая его локоть. – Пойдём.

Мне захотелось сохранить этот момент навсегда. Костино тёплое дыхание, его лоб, касающийся моего, его собственный запах, запах одеколона и пудры для волос, ощущение тяжести его ладоней на моей спине.

Костя открыл глаза, несколько времени стоял неподвижно, потом боднул меня, носом коснулся кончика моего. Я знал, что он тоже не находит слов, чтобы сказать мне хоть что-то.

Слишком хорошо мне была известна эта сердечная боль, слишком хорошо я знал, какого это – не быть способным облечь в слова всё то, что ноет и трепыхается в груди, словно неспокойный мотылёк у лампы.

– Пойдём. Нас ждёт «Вишнёвый сад». 

На секунду я прижался к Костиным губам целомудренным и мягким поцелуем. Повинуясь неожиданному порыву сердца, я шепнул ему в губы: «Я люблю тебя», прежде чем отступить от него, медленно выпуская его рукав. И потянулся к ключу, который всё ещё торчал в замочной скважине.

Костя перехватил мою руку, прижал её к своей груди, к сердцу. Он разулыбался, счастливый и смущённый, словно впервые услышал от меня такую откровенность. Потом сказал:

– А я люблю тебя. Досюда и много дальше. 

– Куда, «досюда»? – не понял я. – Что это у тебя за загадки?

– Неважно, Миша.

– Опять начинаешь свои заумные разговорчики? – хмыкнул я.

– Помилуй, отнюдь.

– Нет уж, Константин Петрович, ты мне ответь. Тему не переводи. 

Вместо ответа Костя притянул меня к себе и крепко поцеловал.

Боже мой! Сколько мы целовались? Час, поди, простояли! Скажите пожалуйста! И как в таком виде – красные губы, блестящие глаза, ясная улыбка, – я должен буду сейчас сойти вниз? Немыслимо, Константин Петрович! 

– Весь мой вид говорит о том, что секунду назад я был готов поддаться греху! – выдохнул я, как только Костя перестал терзать мои губы. 

– Ты уже ему поддался. 

– С твоей помощью.

Я снова оказался прижат, на этот раз к двери. Медленно я поднял руки и уложил их Косте за шею. В данной ситуации я чувствовал себя главным. Я провёл пальцами над воротничком рубашки, ногтями царапнул затылок, пальцами другой руки пробежался по уложенным волосам. 

Костя прижал мою руку к своей щеке, прося ещё немного ласки. Он смотрел на меня, чуть наклонив голову, и что-то такое было во всём его образе, что я таял. Вдруг он сверкнул на меня глазами, отнял мою руку от лица и поцеловал ладонь. 

– Пойдём, нам надо идти, – снова напомнил я и, притянув Костю для последнего поцелуя, начал нащупывать за своею спиною ключ. 

– Всё-то тебе неймётся, – притворно недовольно заметил Костя и зачем-то поправил мне бабочку и лацканы, отступив. Сжав напоследок мою руку, он отодвинул меня от двери и отпер её. 

Мы спустились по лестнице, Сашенька уже ждала нас внизу. Она и вправду переменила шляпку, в руках у неё был её любимый лорнет.

– Я заждалась вас. – Она поправила и так великолепно сидящую шляпку, провела рукой по волосам. – Константин Петрович, Мишенька снова не мог выбрать бабочку?..

– Он всегда так, – ответил Костя спокойно. – Мне постоянно приходится его торопить. 

Сашенька стрельнула в него глазами, на секунду дольше, чем нужно всматриваясь в него. Закусила губу, якобы что-то прикидывая. Я прекрасно считал этот намёк. Потом она повернулась ко мне и протянула мне руку.

Я взял её под локоток и повёл на выход. Костя следовал за нами, молчаливый и спокойный. Мы сели на извозчика и покатили в театр.

Костя снова завёл беседу с Сашенькой, я слушал их, не стараясь говорить что-либо им в тему. Менялись улицы, наш экипаж мерно покачивало, Сашенька надвигала шляпку на глаза, прячась от уже уходящего солнца.

Костя, элегантно поправив волосы, что-то ответил моей супруге, смотря прямо мне в лицо. Нет-нет да и ловил я его спокойный, но в то же время хитрый взгляд.

Громыхала мостовая, в клубах пыли маячили позади неясные маленькие людские фигурки, очертания зданий и прочего городского пейзажа. Я вздохнул и поудобнее устроился на мягком сидении.

Вскоре показался театр. Костя вынул из кармана часики на цепочке, щёлкнул крышечкой.

– Успеваем, Константин Петрович? – поинтересовалась Сашенька, в нетерпении уже поглядывая по сторонам.

– Да, мы приехали заранее. У вас будет полчаса на встречу с вашим знакомым господином. 

– Ну и славно!

Оставшийся путь мы проехали молча. У театра я подал Сашеньке руку, она легко сошла из экипажа, и её сразу же подхватили знакомые. Я расплатился с извозчиком и выдохнул. 

На улице было несколько шумно. То и дело прибывали новые экипажи, извозчики свистели на лошадей, громко говорили господа, дамы шуршали туалетами. Царила торжественная атмосфера праздника. 

– Пойдём? – Костя легко тронул меня за локоть. 

– Да. Идём. Александра Николаевна, голубушка! – позвал я. Она обернулась, улыбаясь чему-то. – Буду ждать вас на наших местах. Не опаздывайте!

– Идите, Миша! – звонко засмеялась она и вернула своё внимание кругу подруг. 

Мы с Костей поднялись по лестнице и, предъявив билеты, прошли в фойе, богато устланное коврами и обставленное свечами в золотых подсвечниках. Пробираясь к дверям в зал, мы то и дело здоровались со знакомыми. Среди них были уважаемые врачи, чиновники, благодетели и учредители, наши знакомые или просто именитые пациенты. 

Я чуть-чуть оттянул галстук-бабочку. В театре было немного душно. Лавируя между людьми, мы добрались до наших дверей и вошли в зрительный зал.

– У нас амфитеатр?

– Партер. 

Костя кивнул и направился к нашим местам.

Полтора года назад состоялась громкая премьера пьесы Чехова, которая имела оглушительный успех. Я, к своему стыду, был так занят, что не мог составить Сашеньке компанию, да и билетов было не достать, и потому мы ждали удобного случая посетить этот спектакль. С пьесой я ознакомился, и она мне всячески понравилась. 

Мы должны были смотреть этот спектакль немного позже – всего на несколько дней, – но я не смог достать билеты на желаемую дату. Потому пришлось перемещать визиты, которые мы с Сашенькой давно обещали нашим старым добрым друзьям. Мне казалось, что нас можно понять – всё-таки, ради не абы чего мы перенесли наш визит.

А для Сашеньки этот спектакль был и вовсе очень важен: её давний хороший приятель сегодня выходил на сцену. Вспомнив об этом, я покрутил головою, высматривая жену. Её нигде не было. «Щебечет в гримёрке», – подумал я, и принялся искать глазами наши места. 

– Как ты находишь эту пьесу? – спросил я у Кости, когда мы уже расположились. – Читал ли ты её? Дурна она на твой взгляд или хороша?

– Очень хороша. Думается мне, на сцене она ещё краше – зря её, что ли, хвалит всё общество?

– Я бы на твоём месте так сильно не доверял мнению большинства. Иной человек подхватывает отличное от своего мнение, просто чтобы казаться кем-то, кем не является. Или просто чтобы присоединиться к массе, которая думает, что разбирается в предмете. 

– Миша, – улыбнулся Костя, – всё-то ты недоверчивый сделался. Отчего же обязательно так должно быть, как ты сказал?

– А почему бы нет?

– Ты невыносим. 

– Не ставлю цели быть выносимым. 

Костя закатил глаза, но сразу же изменился в лице: к нам подошли поздороваться давние хорошие знакомые. Мы провели несколько приятных бесед, я вошёл в самое благодушное настроение, меня очень позабавили наши маленькие разговоры. 

Зал постепенно заполнялся людьми. Гомон усиливался, впрочем, не переходя рамок приличия. От нечего делать я рассматривал первые ряды партера и декорации на сцене. 

И тут я вздрогнул. 

– Миша, что? – обеспокоенно спросил Костя, вглядываясь в моё лицо. – С тобою плохо?

– Она…

– Что?

– Я говорю – она. 

– Кто «она»?

– Смотри.

Костя проследил за моим взглядом и побелел. 

По левую сторону от кресел шли господа и с ними дамы в роскошных туалетах. Среди них выделялась одна – тёмные волосы, убранные в аккуратную причёску, смуглая кожа, простое, но невероятно красивое платье какого-то медного оттенка, веер, бинокль в маленькой руке.

Девушка вдруг обернулась, будто почувствовав, что я смотрю на неё, встретила мой взгляд и изменилась в лице. Магнетические тёмные глаза округлились, рот приоткрылся. Через секунду она взяла себя в руки. 

Это была Камалия. Она переводила взгляд с меня на Костю и обратно, и что-то странное зрело в её лице. Мне сделалось неловко, я понял, о чём она думает – на нашем ряду мы пока сидели вдвоём.

В её глазах моё положение было весьма ясным: она подумала, что мы пришли вдвоём. Я кивнул ей. Она медленно кивнула мне в ответ. 

– Мишенька, если ты будешь молчать, когда я тебя зову, то я с тобой и вовсе разговаривать не буду! Миша?

– А?

Передо мною стояла Сашенька, довольная и светящаяся неподдельным счастьем. Она протянула мне руку, я тихо пробормотал «прошу меня простить» и мягко поцеловал её пальцы. 

Я обернулся к проходу – там уже никого не было. Сашенька села слева от меня, раскрыла веер, отправила платье. Осмотрелась в поисках знакомых поблизости и потом вопросительно покосилась на меня. 

– Что с тобой? На тебе лица нет. – Она увидела, что я поглядываю за её спину, и обернулась. 

– Встретил давнюю знакомую. 

– И даже не поздоровался? Где твои манеры?!

– Поздоровался, отчего бы и нет. – Я же не соврал. Действительно я с Камалией поздоровался, пусть и несколько странным образом. – Тем более ты пришла.

– Ах, Константин Петрович! Миша скоро совсем потеряется в своих словах. 

– Человеку нужен отдых, – пространно ответил Костя, ни к кому в общем и не обращаясь. 

– Ах извольте!

– Не бери в голову, Сашенька. Это знакомство той степени, что не требует расшаркиваний. Лучше расскажи, – я решил перевести тему, – как там господин Твангсте? Готовится?

Костя незаметно пнул меня по ноге. Я перевёл на него взгляд – он делано внимательно рассматривал людей и улыбался. Сашенька пустилась в рассказ об своём друге и об последних новостях общества, которые она сейчас узнала за последние двадцать минут. 

Я смотрел на неё, на её воодушевление, и улыбался. Чудесная у меня жена, право слово!

А об Камалии я больше в этот вечер не думал. У неё все в жизни хорошо, и это самое главное. Спасибо ей говорю за всё, что было, и за то, что она несла с собою нашу с Костей тайну – и не выдала её никому. Возможно, она правда любила меня тогда, давно, когда нам было по двадцать лет.

Я положил руку на подлокотник и вскоре почувствовал, как к моей руке прижимается другая. Я улыбнулся, и, видимо, очень удачно – Сашенька горячо кивнула и принялась рассказывать дальше. Когда она закончила, зрительный зал был почти полон. До начала спектакля оставались считанные минуты. 

Вдруг Сашенька ахнула – погас свет. В полумраке я успел переглянуться с Костей, а потом величественный занавес медленно раскрылся. 

В данный момент своей жизни я был категорически счастлив. Я имел место, неплохое жалование. У меня была прекрасная, понимающая и принимающая меня жена и любимый человек.

Все мои невзгоды остались позади.