– Миша! Приехал!

Доходило едва десять, солнце летело в зенит, я весь взмок в дороге, пришлось даже снять жилет и остаться в одной рубахе. Как благостно было ехать в телеге не как доктору, а как свободному человеку, жаждущему новой жизни – и словами не передам!

Костя возбуждённо улыбался мне, держа за плечи на расстоянии вытянутой руки, и мне было неясно его действие. Что он собирается делать? Почему мы стоим так?

– Я писал тебе, дорогой друг, или, поди, письма не получил? – Я снял его руки со своих плеч и осмотрелся, приложив ладонь к глазам. – Не хватятся ли тебя?

– Не хватятся. А письмо, как же, получил. Получил, да не особенно поверил, что взаправду заедешь. Я… словно в дурмане последние дни, как в лихорадке. 

– Отчего же? Рассказывай, как на духу. 

Чемоданы мои решено было оставить в сенях так, чтобы они не мешали, но потом их перенесли в комнатку первого этажа докторской квартиры. Дорожную сумку я оставил у Кости в кабинете.

Пока мы поднимались к нему наверх, он, несколько смущаясь по своему обыкновению, когда надо было говорить об себе, рассказал, что неспокойно ему последнее время, а отчего – не может взять в толк. «Не от моего ли письма», – поинтересовался без задней мысли я, и что-то ёкнуло у меня внутри, когда я поймал Костин взгляд. Он был яснее и правдивее любого громкого ответа, я, кажется, сразу понял всё.

Доктор Уралов ещё недолго пробыл со мною и, оставив меня располагаться, отправился в больницу на приём. Мне повезло попасть на утро, в которое привезена была лишь стонущая бабка – как позже оказалось, от тяжёлых колик, непонятно чем вызванных.

Я разложился лишь в том смысле, что вытащил из сумки чистую рубаху – на всякий случай. Костя до позднего обеда пробыл с больными, вернулся лишь ближе к трём-четырём.

Это в городе, где жизнь течёт своим чередом, обеды – это штучка почти очень поздняя! Ах, ритм жизни так чужд и необычен! Былой завтрак устраивают и в одиннадцать, и в двенадцать часов дня! Это я узнал точно, будучи вхожим в семью Саши – бывало, они вызывали меня по случаю лёгкого недомогания или болезни матери, и обычно я как раз прибывал к их завтраку.

Иногда, уже когда я окончательно стал вхож в их дом и любим, меня приглашали отобедать с семейством после моего визита, и я, если у меня не было более больных и не надо было никуда ехать, оставался до пяти. После подавали кофе или чай, пирожные с рыжевато-розовым кремом или лимонные булочки. Ужинали баре обычно очень поздно, приехав с увеселительных мероприятий, как то опера, балет, театр или визит к знакомым.

Думая об этом, я водил пальцами по корешкам книг. Что-то потянуло меня к кабинетным шкапам, что-то заинтересовало мой прыткий глаз. Отчего так легко стало на сердце в момент, казалось бы, тревожных и болезненных воспоминаний? Я не отнимал руки от книг, стоял, погружённый в раздумья.

За моей спиною сочно хрустнула, закрываясь, дверь.

– Я думал, ты на улице. Наслаждаешься солнцем.

– Нет. Думы накрыли, рассматривал твои книги. На улице жарко и душно невыносимо, может быть, и пройдусь, но позже. Осмотрю тут всё у тебя.

Костя остановился у стола, что-то переложил с места на место, взглянул на меня. Я не отрывал от него глаз, стараясь предугадать его действия. Ах, как ясен был мой товарищ в периоды больших сомнений! Как чисто его мысли отражались в его лице! «Ну давай, давай, проверь», – шептал мне внутренний голос с задворок сознания, но я упорно стоял на месте.

– Много ли у тебя ещё больных?

– А? – не понял Костя. 

– Когда кончаешь приём?

– Д-думается, через пару часов. Солнце ещё не зайдёт. 

– Всего?

– Ну, – замешкался Костя, – я на фельдшера оставлю… Сам – сюда. И не вини меня, я решительно не в состоянии поступить по-другому. 

– Я молчу. Хорошо бы хоть пару часиков, хоть несколько времени нам поговорить, побыть вдвоём. Так уж и не знаю, когда после свидимся ещё.

– Ничего, Миша. И поговорим, и свидимся. Обязательно. Ты хорошо расположился?

– Вполне. – Я кивнул на вывешенную на спинку стула рубаху. – Я отбываю завтра к полудню, вот, чтобы не искать ничего, заранее сообразил себе перемену. 

– До полудня? Вполне. – Он повторил мне мой же ответ и сам этому удивился. По его лицу пробежало странное выражение, застыло на секунду и испарилось. 

Тут я не выдержал и шагнул к нему, касаясь его пальцев, в робкой надежде на ответное движение. Прикосновение это принесло мне облегчение до того большое, что я рвано выдохнул, успокаиваясь. Вот он, здесь, со мною, не отдёргивает руки. 

– Костя… – позвал я в тот момент, когда на улице зазвенели тревожные голоса, выкликая доктора Уралова по имени. Я совершенно не знал, что хотел спросить или сказать, но зажёгшийся во мне огонёк словно вёл меня. 

– Я вернусь, – бросил он, хлестнув меня взглядом, сжал мою руку и выскочил за дверь. 

«Приём… больные… Как долго я пробуду без этого всего?.. Надо будет в городе сразу устраивать себе практику, ежели с больницей что-то не так пойдёт».

Всё время до того, как Костя завершил приём, я разгуливал по его владениям. Самым придирчивым образом я осмотрел аптеку и инструментарий, заглянул во флигели, важно кивая на взгляды сиделок и медсестёр. Прогулялся я и по самому участку, не обделил вниманием трёх крепеньких кобыл и сторожевого пса. На моём – «уже на участке Николая, получается», – додумал я, – участке лошадей было так же три, а пёс был более деятельный. Эка красота!

Красота и правда стояла чудесная. На улице было ясно и тепло, солнечные лучи ложились на плиты дорожки, грели спину или плечи, и от этого становилось легко на душе и сердце. Я недолго ещё побродил по участку, освобождённый от своих обязанностей, но порывающийся помочь каждый раз, когда слышал жалобный стон или вскрик.

Ах, врачебная привычка! Выработалась за годы непосильного труда!.. Бежать, как только услышишь зов о помощи, вперёд, скорее! Там рука-нога, а то и голова, поди! И всё вылечи, всем помоги… 

Я курил у Кости в кабинете. Настроение у меня было благодушное, я то и дело поглядывал на часы. Стена передо мною то мягко расцветала желтоватым, то снова серела – это солнце заглядывало в окно.

Костя явился, когда я докуривал вторую папиросу.

– Всё, не могу больше, – сказал он, падая на стул рядом. Он опустил взгляд и начал стягивать подтяжки. – Забылся, прости. Даже рубашку переменить времени нет, я сейчас, дай мне минутку…

Он метнулся в спальню и принялся копошиться по ящикам. Я всматривался в красный угол, отчего-то особо пристально разглядывая лампу-молнию. Внутри у меня поднималось предвкушение и страх. 

– … едва не порвал, только руки вымыл и сразу к тебе. Оставил фельдшера оканчивать. 

– Успокойся, – улыбнулся я ему. – Костя, я здесь и никуда не денусь. Завтра только отбываю. Успеем поговорить. 

– Успеем, – как эхо отозвался Костя и остановился у стола. Потом он сел напротив и спросил: – Что нового на участке?

– На моём бывшем? – не понял поначалу я. – Там-то? Всё по-старому. Оставил Николая, девушки и Валерий Семёнович ему опора теперь, как и он им. Всё ничего. 

– Эх, долго ль прощались? Ты вообще ни словечка не сказал, как приехал. 

– Да что говорить, простились и простились. 

– И что, прям ничего? – недобро прищурился Костя. – Простился с Анной Петровной?

И я понял – вот оно. Костя помнил содержание моего письма. И как бы он ни старался скрыть свою ревность – а это была именно она, – у него ничего не вышло. Неосторожно вырвавшееся слово дало мне гораздо большее представление о его душевном состоянии, чем могли бы дать глаза, по выражению которых я обыкновенно и угадывал его настроение. 

– Ничего. Не хватило во мне сил решиться. Пусть оно… остаётся как есть. Зачем я буду мучить человека?

Костя поджал губы, сверкнул на меня глазами и отвернулся, рассматривая мутное окошко. Мне захотелось закатить глаза и цокнуть. Сколько лет моему товарищу, а ведёт себя как ребёнок. Возбуждённое состояние мысли и чувства никогда не действовало на него положительным образом, сейчас же и вовсе это состояние превратило его в нехорошего человека. 

– Успокойся. Я не собираюсь перед тобою оправдываться и искать истории. Мы все взрослые люди, Костя. 

– Я и не требую от тебя ничего, – сказал он тихо, и я подивился спокойной прямоте его голоса. – И не требовал никогда. Я всегда говорил тебе всё прямо.

– Этого у тебя не отнять. 

– Я теперь многое понимаю. Всё оно – прошлое. Сердце только по тебе болит и из-за тебя. Просто я не хочу, да, эгоистично не хочу, чтобы ты кому-то другому говорил какие-то нежные слова. 

– Константин Петрович, что ж ты так с плеча рубишь, – только и мог вымолвить я на такое откровение. – Говори потише, если кто-то снизу есть, может услышать…

– Так а нельзя? Правду ведь говорить легко и приятно. 

– Ты… – я покачал головою. – Ладно, как знаешь. Мы оба отходили от правды наших слов. Я был безжалостно ослеплён одним, ты – другим… – От этих слов мне сделалось тоскливо, точно на глаза попался старый шрам. И я сказал, желая несколько сместить тему: – Мы оба любили, по-своему, но всё-таки. Не поверю ни за что, что ты Юрия своего не любил. 

– Юрий, он же… Я долго думал. – Костя тяжело вздохнул и запустил руку в волосы, прочёсывая пряди. – Он… Это всё не то, Миша. Он уехал, и тоска моя в скором времени пропала. Мне кажется, ты уедешь, а моя тоска по тебе останется. Ах, мог бы ты забрать её с собою… Но это всё лирика. – Он повернулся ко мне, поморгал и вдруг улыбнулся. – Как ты добрался? 

Я умоляюще посмотрел на него – зачем он так со мною? Разве я виноват, что даже спустя столько лет не могу познать природу своего сердца? Пауза меж нами затягивалась, и мне пришлось сдаться. 

– Жарко в дороге было, просто невыносимо. Думал, что лето чуть позже в свои права войдёт, а оно воно как вышло. С телеги сошёл липкий и горячий, так пекло. 

– М-м. Да, жарко нынче. Мы все окна пораспахивали, а всё равно справу нет. Я что хотел сказать, – вдруг продолжил Костя, – ты передай Алексею Рюриковичу привет да справься об его здравии. 

По его лицу видно было, что сказать он хотел вовсе не это. Резкая смена темы меня раздражила. 

– Всенепременно. Будешь? – Я предложил ему папиросу. 

– Спасибо. 

Мы курили молча, изредка переглядываясь. Желтоватый летний свет постепенно гас и темнел, в мутные окна стучал ветерок, и я наслаждался чувством новизны и перемен, окутавшим меня. Противный комарик вины точил меня под рёбра всё это время, и я даже не старался принять бодрый вид.

Разговор не клеился, но вскоре я расслабился. Нечего было портить себе начало этого прекрасного пути в новые неизвестные дали. Мне лишь хотелось прояснить некоторые моменты, которые, впрочем, в каких-либо пояснениях не нуждались – я и так знал и осознавал все мелочи наших отношений с Костей.

Он был тих и хмур поначалу, но потом складка меж его бровей разгладилась, и он вновь стал собою прежним. Шутил лёгкие шутки, улыбался мне, рассказывал что-то о приёме и своих товарищах-коллегах, и смотрел.

Смотрел так, что горячий ком ворочался в моём животе.

Костя был точно раскалённый – ни дотронуться, хотя очень хочется. Я поймал себя на мысли, что очень хочу поцеловать его, и даже почти предпринял к этому действию попытку. Только я подался было вперёд, как Костя встал и, пройдя через кабинет, завесил оконце тряпицей.

Ах и вспотели у меня ладони! Заметил ли он мой нервный порыв?..

Своих желаний я ранее смущался, даже боялся высказать их себе, но сейчас, когда у меня в руках билась, словно нетерпеливое сердце, последняя возможность сделать то, чего я так жарко и отчаянно желал, я сделал себе условие непременно всё выполнить.

Я поджал губы, сглотнул. Костя сел на своё место. Я медленно выдохнул, прикрывая глаза. Ох, всемогущие небеса, дайте мне сил пережить этот вечер, дайте мне сил не зачахнуть из-за этого тёмного плотского желания!

– Костя, я…

– Константин Петрович! – послышался вдруг снизу смутно знакомый мне голосок. – Пожалуйте к ужину вместе со своим коллегой! Просим вас! Всё готово!

– Скоро будем, Матвей! – крикнул Костя в ответ. 

«Матвей, вот, как его звали, вспомнил».

Делать было нечего. Мы поднялись и направились к лестнице. Дверь, закрывшись, поселила вокруг нас полумрак. Я всё крутил свою мысль в мозгу и, когда мы начали спускаться, всё же решился. Я положил ладонь Косте на плечо, не в силах более терпеть. Он развернулся. 

– Да, Миша?

Костя ничего более не успел у меня спросить: я наклонился к нему, стоя на две ступени выше, и поцеловал его в приоткрытые губы. Костя вздрогнул, глухо простонал и всем собою потянулся ко мне.

Внизу что-то шумели, гремели; звучали приглушённые голоса. В полутьме наш поцелуй казался мне температурным сном. А вдруг сейчас кто-то пойдёт за нами, не дождавшись, и увидит? Откроет себе страшную тайну нашего греха? 

Мысли об этом жгли меня изнутри, но я не мог оторваться от Костиных губ. Я положил ладонь ему на грудь. Сердце его бухало о рёбра, как сумасшедшее. 

Я последний раз двинул губами и с сожалением отстранился от Кости, отводя его руки в сторону.

– Нет, всё. Пойдём. Костя, пойдём. 

– Какая ты гадкая дрянь, – разочарованно протянул Костя. И добавил: – Ещё один маленький поцелуй, ну же!

– Тихо ты, твои люди услышат ещё. 

– То есть, как целовать меня – так ты первый, а как нести за это ответственность – так хата с краю, ничего не знаю?!

– Пошли, – тихо засмеялся я, легонько подталкивая его в спину. – Нас ждут. 

– Какой ты противный, Миша. 

– Тебе это нравится, – шепнул я ему на ухо и, прежде чем мы сошли на первый этаж, быстро поцеловал его в шею, у линии роста волос, прямо над самым воротом его рубахи.

За стол Костя уселся недовольный, красный щеками и шеей. 

Позже за ужином я ближе познакомился с Костиными медсёстрами и фельдшером, увидел наконец ту самую Татьяну, которой когда-то писала Алина Алексеевна. 

Это был наиприятнейший вечер в прекрасной компании. Мы довольно обстоятельно обсудили насущные проблемы, после разговор плавно перетёк на нейтральные темы. Девушки принарядились, это было видно по красивым гребешкам в их волосах и воротничкам довольно поношенных серых платьев. Не знаю, почему мне была оказана такая честь, но рабочего, пусть даже и чистого, халата ни на ком не было. Смотря на них, таких красивых, я про себя малодушно порадовался, что надел жилет. 

Я часто ловил на себе взгляд Кости, но не придавал этому значению. Сам я по очереди смотрел то на Татьяну, то на Василису, то на фельдшера – зависело от того, кто говорил. В глубине души я, конечно же, надеялся, жаждал, чтобы этот взгляд что-то означал, не был случайным.

Как я желал этого! Что же, Костя решил мстить мне за мой порыв? Пожалуйста, так будет даже лучше. 

После пары стопочек водки – не такой уже привычный мне разведённый спирт! – сделалось совсем славно.

Коллеги у моего товарища оказались приятными людьми, пусть несколько и не привыкшими к чужакам. Они вежливо расспросили про мои дела, планы на будущее, но всё боле отвечали на мои редкие вопросы.

Разговор у нас тёк сам собою и вскоре оборвался – время подбиралось к полуночи и, пусть на улице и была ещё не полностью тьма, мы стали расходиться. Моим коллегам по профессии завтра предстояло снова вступать в бой. Но то и дело Костя прислушивался – не едет ли кто? И я машинально повторял за ним. 

На прощание мы приняли по парочке стопок настойки, которую очень хвалил фельдшер. Настойка и правда была необыкновенная: в меру сладкая, обволакивающая. Чудо, а не вещь!

Зажёгшийся во мне с самого моего приезда огонёк манил Костю, словно глаз фонаря или лампы манит мотылька. Мы поднялись во второй этаж докторской квартиры. До этого момента не стоял вопрос, где меня размещать, но сейчас я впервые подумал об этом и особенно ясно понял, что не имею ответа. И что ответ этот на самом деле весьма очевиден. 

Костя медленно закрыл замок на двери, чтобы с лестницы никто не мог пройти в кабинет. Я сглотнул. Из кабинета можно было попасть в спальню, и это осознание зажигало во мне что-то неясное. 

Мне показалось, что Костя что-то медлит. Я решительно расстегнул пуговицы жилета, мягкая ткань соскользнула с моих плеч. Осмотревшись, я нашёл подсвечник с двумя свечами, поджёг их и понёс на ближайшую полку.

Дрожащий чувственный ореол тёплого свету следовал за мною. Потом я присел на край стола, позволяя себе невероятную дерзость, и принялся ожидать распоряжений хозяина. Тот подкрутил лампу, и ещё один круг света чуть чётче обрисовал кабинет.

Я надеялся, что Костя считает мой знак, поймёт меня правильно, и этот чёртов стол!.. Ах как мне хотелось остаться сидеть на нём, и чтобы весь мир сжимался до этой комнаты, до этого стола, фантастически холодного, чтобы воспоминания наполнили эту комнату навечно…

– Миша.

Нет! Как я был глуп и неправ! Вот окончательно, бесповоротно я всё понял в тот миг, когда он позвал меня.

Я не мог не узнать такой голос, я не мог не вспомнить его порывистый и горячий поцелуй, давний, тогда, на моём участке, в буре эпидемии. И этот недавний мой поцелуй, торопливый, полутёмный – отпечаток моего затаённого желанию. 

Меня словно ледяной водой окатило, потом обожгло, повело чуть в сторону. Ох, Костя, совсем не жалешь ни себя, ни меня. Кто из нас из-за этого страдать больше будет, подумай! 

– То, что ты писал мне. Это правда? – властно спросил я. – Так ведь? Ты так и не переставал? 

Он кивнул. Потом, осознав оплошность, помотал головой, но я всё понял. Меня ошпарило осознание, что я почти точь-в-точь повторил его давний вопрос. Костя неуверенно подступил ко мне, хмурый и раскрасневшийся.

Мне вдруг захотелось рассмеяться во весь голос, или скрыться с его глаз да подальше, или малодушно броситься на него, лишь бы забыться. 

– Можно тебя поцеловать?..

Голос у Кости дрожал, шёпот прокатился между нами и затух где-то меж стеклянных дверок книжного шкапа. Я хотел было промычать что-то, но голос отказался брать звук. 

Сейчас было не до шуток. В одну секунду всё это стало слишком серьёзно. 

– Миша…

Я смотрел на него, шарил глазами по его лицу в попытках отыскать что-то мне неведомое – и в конце концов кивнул. Потом пробормотал «можно», памятуя о том, как он настаивал на выражении согласия в молодости. 

И в этот момент Костю аж передёрнуло. Он подступил ещё ближе, и мне показалось, что круг света дрогнул в такт его шагам. Сам не понимая, что же я делаю, я ухватился за кромку стола, замер. 

– Что же ты делаешь, Миша… 

Ах, если бы я знал…

Костя подступил ко мне и коснулся моих бёдер, уставившись на них словно в первый раз. Словно примериваясь, вспоминая движения, проверяя, так ли он всё сделал, там ли его ладоням место – через тонкую ткань брюк они показались мне обжигающе горячими.

Я бросил быстрый взгляд вниз, потом вверх, уставившись Косте в лицо. И, сам стыдясь своих движений, шевельнул коленом, тем самым давая Косте команду подойти вплотную.

Его брюки жарко коснулись моих, он прижался ко мне, и я расставил ноги пошире, для большего удобства и опоры. Костя чуть сильнее вжался в меня, бёдра его подрагивали, я чувствовал его честное возбуждение своим собственным. 

– Поцелуй меня уже, – наконец озвучил я своё желание, и мне почти сделалось плохо от того, что я сказал это вслух. – Чего ты медлишь?

О, это было вовсе не так, как целовать его самому! Это было – просить. Мне не нужно было спрашивать, могу ли я поцеловать его, потому что он в любой ситуации ответил бы мне «можно». Но мне нужно было просить его поцеловать меня, потому что он всё ещё, чёрт возьми, продолжал спрашивать на это разрешения.

Почему? Я жаждал его поцелуев так же, как и он моих, так в чём же был смысл? О, этого мне не понять! Чудной он человек!

– Костя, – грозно и нетерпеливо прошипел я, видя, что он медлит, – ну же, целуй меня. 

Глаза у Кости сделались от этих слов жуткие. Он с силою сжал мой бок, потом резко подтянул к себе моё лицо, поудобнее обхватив его ладонями, и прижался своим ртом к моему. Я застыл, не смея шелохнуться, словно поражённый чудовищным параличом.

Этой болезни, коварного «парализиса», в университетские годы я боялся словно чумы, едва ли не молясь никогда с ним не столкнуться. А сейчас сам словно в паралитическом бреду замер – да и только. 

Ну и дела… Действительно – не прошло.

Большое облегчение накрыло меня в это мгновение. Я получил наконец то, чего хотел; к чёрту морали и принципы! Он! Только он важен! Он и его ненасытные и такие желанные губы!

Влажный горячий язык коснулся моих губ, скользнул дальше, и в тот момент, когда все мысли вымело у меня из головы, я решил – да пропадай оно всё пропадом! – и поддался горькой слабости своей прошлой жизни – любви. Она вспыхнула во мне остро, пронзила меня, словно игла.

Я застонал в поцелуй и открыл рот шире, прося большего. Костя прикусил мои губы, снова раздвинул их языком. В этом заполошном жаре не осталось ни одной связной мысли, всё было заполнено только им. Дрожь прошла по позвоночному столбу, я шумно выдохнул через нос.

Костя слишком сильно вдавливал меня в стол, край неприятно и больно впивался мне в заднюю поверхность бёдер. Категорически странно, но от этого меня сильнее вело. Скудное освещение било мне ровно в голову, и я был чувствителен, как никогда. 

Я разлохматил Косте волосы, сжимая их в кулак, притягивая его ближе, не позволяя оторваться. Пытаясь угнаться за его поцелуями. Остановиться не получалось, Костя особенно сильно укусил меня, и я в отместку прикусил ему язык.

Всё, мы дошли до точки, от которой наше безумие срывалось в галоп. Ноги у меня подкосились в тот момент, когда Костя качнул бёдрами.

Он целовал и целовал меня, напористо и жадно – даже исступлённо, – влажно, чувственно, а я отвечал, внезапно совершенно потерянный и сбитый с толку. Хватающийся за его плечи.

Не успевающий за ним, поражённый его мчащейся на меня такою чудовищной любовью.

Того, что делалось в эти мгновения в моей душе, могло с лихвою хватить, чтобы стереть с лица земли небольшой городишко. 

– Миша, Миша, Миша, – лихорадочно забормотал Костя, чуть оторвавшись от моих губ, но по-прежнему не выпуская лица.

– Сделай уже что-нибудь, – прохрипел я, исступлённо нашаривая и отрывая подтяжки от пояса его брюк. Пальцы у меня дрожали и путались.

Ответ он припечатал к моим губам. Стиснул бок, надавил ладонью на поясницу, вызывая у меня под веками фейерверк. Свечной язычок ровно горел за моей спиною, по плечу и щеке у Кости полз его рыжеватый отсвет.

Вдруг Костя снова подтянул к себе моё лицо и ясно заглянул мне в глаза. Тяжело дыша, я ждал. Чёрт с ними, с подтяжками, я их уже выпустил.

Довольно долго Костя разглядывал моё лицо, а потом коротко поцеловал меня и сказал:

– Об одном только прошу. Не представляй их. 

– И не думал. – Я скривился и мотнул головой, а потом добавил: – А ты – его. 

Вместо ответа Костя мне ухмыльнулся, ещё раз коротко поцеловал в губы и вытолкал меня из кабинета. Пока я пытался отдышаться, осматривал спаленку и драл пуговицы своей рубахи, за моей спиною громыхнула задвижка на двери.

***

На станции почти никого не было. До почтового поезда оставалось не более получаса, поэтому ожидание я коротал рассматриванием скудного убранства станции. То и дело в голове моей всплывали воспоминания прошедшей ночи, жар и влажь, Костина щемящая нежность и нерешительность.

Что за чудной человек! Ах, что за робость! Любая девичка бы разомлела. И это он, тот, кто бормотал мне в рубаху «только не ей», он мог быть таким! А этими руками он перегибает кость, чтобы та сломалась, или зажимает артерию… Эти руки в воде, крови, гипсе, гное, грязи… А могут быть другими!.. Положительно страннó человеческое существо!..

В несколько часов я добрался до нужной мне станции, и пока мой багаж грузили на извозчика, я обсматривал объявления на стенке станционного домика. В небе собирались тучи, лениво заползая с востоку, ветер дул жаркий и не щадил горожан – и меня в том числе.

Путешествие моё состояло в следующем: надо было заехать в больницу к Алексею Рюриковичу за бумагой на перевод от земства, предварительно остановившись в какой-нибудь гостинице. Бумагу эту надо будет передать в дирекцию больницы, главному врачу – но это уже когда я приеду непосредственно в малую столицу. 

Так размышлял я всё время, пока извозчик резво катил по дороге, подскакивая на особо крупных булыжниках. В гостинице я записал своё имя в большую дорожную книгу, оплатил суточный постой и отправился на улицу только после того, как проследил, что мои чемоданы и сумка были отнесены в нумер.

Больница, в которой заведовал мой старый профессор, была всё та же: тихая, светлая и чистенькая, с белыми стенами и тальковым запахом. Извозчика я отпустил, потому как не знал, сколько времени проведу за возможным разговором.

Едва я ступил в просторный холл, как приветливого вида медсестра, несущая аккуратную стопку, по видимому, больничной одежды, подскочила ко мне. Взметнулся белый платок на её плечах, качнулась юбка-колокол. Она склонила голову и туповато уставилась на меня. 

– Добрый день, уважаемый. Вы по какому вопросу? 

Я сморщился. Она мне не понравилась. Вот тебе и первое впечатление. 

– Я к профессору Смольному, по личному делу. Где я могу его найти? Он у себя?

Тут сморщилась медсестра. Видимо, я тоже ей не понравился.

– Мне должна прийти важная бумага. Я доктор, за переводом с участка в город. Мы вели переписку с профессором, у нас договорённость и назначена встреча. Не заставляйте меня ждать.

– Пожалуйте. – Медсестра сморщила носик и развернулась. 

И меня провели в уже знакомый мне кабинет на первом этаже. Я оглядывался, выискивая признаки изменений, но всё было по-старому. Только некоторые ступеньки поскрипывали громче да новых лиц было поболе.

В дверях я столкнулся с выходящим молодым человеком, и что-то стрельнуло у меня в памяти – меня обжёг ясный зелёный взгляд, нежно полыхнули ало-рыжие волосы. Молодой человек – я усиленно пытался вспомнить его имя, но все мои попытки были безуспешны – кивнул мне, тоже несколько пристально и задумчиво всматриваясь в меня. Тоже, очевидно, узнал. Этими ужимками мы распрощались, и я постучал и прошёл в кабинет.

– М-да-да!..

Алексей Рюрикович подписывал заключения, которые я мгновенно признал, и покачивал головой – явственно был несогласен с некоторыми, сразу смекнул я. 

– Профессор Смольный! Добрый день!

– А, Михаил. Здравствуйте, здравствуйте. Давненько вас не видал. Что, как ваше здоровье, как ваши дела?

– Всё прекрасно, Алексей Рюрикович. – Я уселся напротив него на стул с лирообразной спинкой и обвёл взглядом кабинет. Тут тоже всё было как раньше. – Вот, сами уж знаете, приехал за направлением. 

– Ваше счастие, дорогой мой, – ухнул Алексей Рюрикович и полез в ящик. Он вытащил аккуратно сложенный лист, расправил его и придвинул ко мне. – Вот-с, пожалуйте. Проверяйте, и можете забирать.

– Благодарю. Эх, дождался…

– И то… да. Знаете же, да, человеку без документов существовать решительно запрещается!

На листе были отпечатаны заветные строчки. Я пробежал по ним глазами, с упоением выхватывая такие долгожданные формулировки. Ах, вот и свершилось! Сначала моё счастие исполнил Николай, теперь я и перевод заимел. Есть всё-таки справедливость в жизни!

Драгоценная бумажка отправилась ко мне во внутренний карман, я даже слегка прихлопнул её рукой. Внутри всё дрожало в радости и неверии, вот она, моя жизнь, новая, чарующая, почти рядом! Только руку протянуть! Эх, дождаться ещё пары деньков, и всё…

– Ну что же, Алексей Рюрикович, новости у вас какие? Писать вы не изволили ничего, кроме дела. 

– Нечего было писать, Миша. Вы, поди, сами знаете, как тяжела наша ноша. Какой тут письма писать, когда то одно, то другое внимания требует.

– Понимаю, – кивнул я и закинул ногу на ногу. Уходить мне совершенно не хотелось. Я прищурился и спросил: – А что же, на мой бывший участок не собираются ли второго врача посылать?

– Опять вы за своё, – пожурил меня профессор и поднялся. – Будут. Через годик. А может, и не будут. Пойдёмте лучше пройдёмся до палат. Весь день сижу да сижу, справу нет… Всё думаю: надо туда пойти, – он распахнул дверь и дождался пока я выйду, – а они все вокруг меня уже того, кружат, давайте мы, давайте мы. Справу нет! Как тут не зачахнешь в кабинете? 

– Право слово! – рассмеялся я.

– Да вы возьмите и посмотрите, что они написали. Понимаю, учатся, да что ж такое… Надо было раньше учиться, всё! Тут права на ошибку нет. 

Тут к нам подскочила медсестра и хотела было принять у профессора Смольного папку с заключениями, но тот деликатно махнул ей рукой. Я заулыбался, безуспешно пытаясь это скрыть. Всё-таки, было что-то забавное в том, что врачу на участке времечка нет ни минутки, дела да больные постоянно в руки плывут, вся ответственность ложится на одни плечи, а тут, в больнице, все так и норовят у врача – пусть и главного – все эти дела перенять.

Мы прошли длинный коридор, занятые приятной беседой. Алексей Рюрикович расхваливал некоторых молодых врачей, закончивших свой срок на участках и поступивших на службу, расспрашивал про мои дальнейшие планы в городе, и даже справился об моих коллегах! Было невероятно приятно поговорить с умным, равным себе человеком.

Без сомнения, все мои коллеги были достойными собеседниками, но во время приёма нам было не до задушевных разговоров – опухоль сама себя не вырезала бы, а капли сами себя не выписали бы. Вот и узнал я своих бывших коллег, что называется, по-настоящему только через годик сидения на участке. Ну, а чего поделать, такова наша доля.

На подобные мои рассуждения профессор только посмеивался и кивал.

Я совсем не заметил, как пролетело время. Посмотреть на часы я додумался только выходя из больницы – стрелочка медленно, но верно клонилась к пяти пополудни. Я покачал головой и убрал часы в кармашек, оправил цепочку. 

Это свидание с профессором дало мне запал, настроило меня на необычайное путешествие, которое предстояло мне завтрашним днём. Новизна будущей жизни манила меня, голос в мозгу шептал, что наконец можно будет зажить по-настоящему, сбросить с себя груз ответственности.

Там всё был я! Один! Один перед лицом мировой опасности, и некому было мне помочь. Что медсёстры-акушерки, фельдшер? Что они мне помогут, когда я сам юн и неопытен? Нет, всё-таки, опытен я был, не зря за моими плечами почти полтора году работы в городе, это всё же что-то! Я решительно имел опыт, вот что. Спасибо пожалуйста, коллеги да горожане, подсобили мне. 

В гостинице я выставил свои чемоданы у стола, из дорожной сумки вытащил несессер и начал приготовляться ко сну. Вечер я провёл тихо и спокойно, изучая от нечего делать тоненькую книжицу, взятую тут же, внизу. Когда окончательно стемнело, я начал раздеваться.

«Ох и…», – промелькнуло вспышкой, когда с моих плеч соскользнул жилет. Я отчего-то долго взвешивал добротно сшитую и скроенную вещицу в руке, потом повесил её на спинку стула. Нет, вспоминать сейчас вовсе не время…

… и полетели мои мысли далеко-далеко, туда, в горячую тьму Н…ского участка, и я, промучавшись совестью с пару часов, заснул зыбким сном, и снились мне горячие реки, выси со шпилями и крестами, колышущиеся на ветру белые простыни почему-то не за флигелем, а в моей бывшей докторской спальне, фиброзные бока и знакомые руки, в исступлении шарящие по моим плечам.