Парнишка стоял на крыльце старого, давно покосившегося, но все же каким-то чудом еще стоящего домика. Совсем близко шумела река, ветер качал деревья, шелестел золотистыми листьями. Тихо поскрипывали под ногами наполовину истлевшие доски. Задумчивым взглядом парень смотрел на ночное небо, будто пытался отыскать в нем ответы на все тревожащие душу вопросы, которых было слишком много. В руках он крутил охотничий нож, но, будучи слишком заинтересованным небосводом, парень совсем не отдавал себе отчёт в том, что именно делает и, казалось, вовсе не замечал, как лезвием слегка укалывал себя в подушечки пальцев.

Луна ему казалась необычайно яркой, и вместе с россыпью звезд она создавала ощущение «нормальности». Казалось, если прямо сейчас, глядя на бесконечный, знакомый всем с самого детства небосвод, он закроет глаза, то на утро все окажется просто дурным сном. Будто не было этих шести бесконечно долгих лет, будто мир никогда и не думал разрушаться. Просто сон, обыкновенный кошмар, который вскоре исчезнет из памяти. Его вытеснит шум городских дорог, суета, мимолетные взгляды прохожих и чей-то искренний смех. Снова рядом раздадутся родные голоса родителей, и будут слышаться тысячи вопросов от младших назойливых брата и сестры, которые некогда так сильно желали ему подражать… И не будет борьбы, не будет мыслей о том, как бы пережить очередную неделю, не сдохнув от голода, не попав под чью-нибудь не знающую пощады пулю, не оказавшись растерзанными уже давно переставшим быть обычным зверьем — самыми настоящими тварями. Не будет мира, в котором ему пришлось повзрослеть так несправедливо рано. Если прямо сейчас, глядя на такую же, как и много лет назад луну, закрыть глаза, все непременно станет хорошо.

Жаль только, что реальность никогда не оправдывает ожиданий. И, снова окидывая взором окружающее пространство, для парня стало очевидным, что не изменилось ровным счетом ничего. И неизвестно, изменится ли когда-то вообще.

От размышлений его отвлек противный, больно ударивший по ушам скрип такой же старой, как и весь дом, двери. Вслед за ним раздались шаги и парнишка, развернувшись, посмотрел на слишком уставшее лицо вышедшего на крыльцо мужчины.

— Спят? — тихим голосом, таким, который едва ли возможно услышать, спросил парень.

— Спят, — на выдохе проговорил мужчина, подходя еще чуть ближе и опуская руки на перила. Облокачиваться на них полностью он не решился, слишком ненадежными они стали по прошествии времени. — Дима, что ты делаешь?

Заметив, как парень, — осознанно или нет было неясно, — надавил острием чуть сильнее, отчего на указательном пальце выступила хорошо заметная даже в темноте капля алой крови, мужчина нахмурился и, перехватив руку младшего, забрал нож.

— Простите, дядь Паш, я просто задумался, — с безразличным видом наблюдая за стекающей по ладони каплей, проговорил парнишка.

Вообще-то не был ему Павел ни дядей, ни каким-либо другим родственником. Они познакомились два года назад, когда мужчина со своими детьми присоединился к небольшой общине выживших. И с момента знакомства едва ли перекинулись парой слов за исключением дежурных приветствий. Дима избегал любых компаний, всегда был молчаливым, тихим, незаметным. Он работал на износ, умел и чинить, и строить, и вспахивать землю. Совершенно не боялся в одиночку уходить глубоко в лес, в поисках живности, которую можно было бы подстрелить. Как и все он работал на общину, помогал по мере необходимости, но в то же время всегда оставался сам по себе, живущий в каком-то своем отдельном мирке, в котором не осталось место ни для привязанности к людям, ни для веселья. Паша ни разу не слышал как этот парень смеётся, да и не был уверен, умеет ли он смеяться вообще…

И всё-таки из двух десятков людей, большинство из которых были взрослыми крепко сложенными мужчинами, только этот парнишка согласился помочь. Вместе с Павлом заклеймил себя преступником в глазах бывших товарищей, отрезал себе абсолютно все дороги назад, но помог. И если поначалу мужчина не понял его мотивов, пытался даже отговорить, опасаясь сломать парню жизнь, то вскоре осознал все: и причины, и мотивы, и даже тот факт, что ни боли, ни смерти Дима не боится совсем. Жизнь и так убила в нем все то живое, что есть в человеке, оставив одну лишь только оболочку и холод в глазах совсем молодого юноши, едва вышедшего из возраста подростка.

— А вы узнали, почему ваших детей понесло к этим ублюдкам? — отрывая наконец взгляд от руки и вытирая ее об собственную одежду, спросил Дима.

— Нет, — покачав головой, отозвался Павел, — я не стал их доставать вопросами, дети сейчас не в том состоянии, чтобы нормально на них отвечать. Да я и сам, если честно, не в состоянии. Побоялся сорваться и наорать на них.

Дмитрий задумчиво хмыкнул в ответ и запустил руку в собственные волосы, оттягивая их. Сильно, почти до боли, на которую ему, впрочем, было плевать.

— Я понимаю, что не в праве давать советы человеку на двадцать пять лет старше меня, — заглядывая в глаза мужчины, сказал парень, — но все же скажу свое мнение. Как по мне, лучше один раз сорваться и показать, что бывает за необоснованный риск, чем потом тысячу раз жалеть о собственной мягкости и снисходительности, которые могут привести к катастрофе. Ваши дети не дураки, они понимают, что происходит вокруг, и тем не менее лезут, куда не просят. Не находите это странным?

Павел ничего не сказал в ответ, хотя в глубине души был готов признать, что Дима прав как никогда. Мальчишки и вправду зашли слишком далеко, и то, что раньше он приписывал обыкновенному детскому непослушанию теперь вышло далеко за границы понятия «шалости». Это уже даже не просто безрассудство, а настоящий и — что хуже — совершенно неоправданный риск, который поставил под угрозу то единственное ценное, что у них осталось — жизнь. И да, вероятно в этом была его вина, поскольку в своих попытках создать вокруг детей иллюзию нормальности, подарить им хотя бы частичку детства, Паша совсем забыл, что нынешний мир не терпит слабостей ни в каких проявлениях. И глупости не терпит, и рисков…

И как предотвращать подобные ситуации в дальнейшем мужчина не знал совершенно. Это сейчас им повезло и благодаря чистой случайности, какому-то чуду, не иначе, из передряги удалось вытащить детей живыми. А в другой раз может и не повезти. Этот мир давно уже прогнил до самого ядра, а потому он сам по себе безумно опасен. И если каждый раз его дети в дополнение ко всем тем угрозам, что и так постоянно нависают буквально над головами, будут искать дополнительные проблемы, да еще и такие масштабные, они попросту не выживут. А если не выживут дети, то и у него не останется совершенно никакого смысла бороться за жизнь. Проще будет сразу пулю в висок пустить, чем пытаться найти причину просыпаться по утрам.

— На мой взгляд, вы слишком много им позволяете, — так и не дождавшись ответа, вновь заговорил Дмитрий. — Это же как цепная реакция, одного единственного послабления достаточно, чтобы они почувствовали свободу, решили, что умнее всех, что смогут перехитрить тех, кто намного старше. Когда-то на многие выходки можно было закрывать глаза. Ну в той другой реальности, в которой росли вы, которую успел застать я со своими… — прервавшись парень прикрыл глаза и было очевидно, что ему с трудом удается сохранять на лице маску спокойствия, скрывающую невыносимую боль. — Я иногда думаю, что если бы отец после начала всего этого пиздеца поступал бы с Петей и Ирой также, как поступал со мной при малейшей осечке, то они были бы живы. Быть может ненавидели его, но знаете… лучше ненависть в глазах живых детей, чем любовь, которая даже не будет видна из-за того, что заменится абсолютной пустотой, в глазах мертвых.

Это звучало так серьезно и так не по возрасту… подобных заявлений можно ожидать от человека минимум лет пятидесяти, но никак не от молодого парня. Это слишком неправильно. С высоты Пашиного возраста Дима по-прежнему был ребенком, совсем недалеко ушедшим от того же Арсения. Но ребенком он был для него лишь только по цифрам…

Павел знал наверняка, что парнишке всего девятнадцать лет, но неизменно казалось, что Дима старше, гораздо старше даже него самого. Темные пряди волос юноши перемешивались с серебристыми, ставшими еще более заметными при лунном свете. Подумать только, в свои девятнадцать он уже был седой, а в глубине темных глаз навеки застыла боль. И улыбка давно уже утратила свою искренность, превратившись в тоскливую ухмылку, либо усмешку. Этот человек пережил страшное горе, которое никому не пожелаешь. Человек пережил, а душа его нет.

Паша не просил его поведать историю своей жизни, но Дима рассказал о ней сам. Вчера поздним вечером, когда они вдвоем сидели в этом же домике, обсуждая последние детали плана и укладывая в спортивные сумки лекарства и оружие с патронами, — то, что в нынешнем мире ценилось больше всего, — парень вдруг решил пояснить, почему вообще пошел за ним. Правда начал он свое объяснение совсем не с того, чего ожидал мужчина.

Надломленным от разрывающей его на части внутренней боли голосом парень рассказал, как еще в самом начале во время вспышки эпидемии бешенства потерял мать. Как она ушла, угасла буквально за несколько дней в жуткой агонии и боли — в глухой, слишком отдаленной от городов деревне не было квалифицированных врачей, которые могли бы пусть и немного, но эту боль облегчить. Рассказал, как, напился тогда до беспамятства его отец, а сам Дима с младшими братом и сестрой проплакали всю ночь, будто эти слезы могли им хоть как-то помочь вернуть родного человека. Потом были долгие, казавшиеся бесконечными дни дороги, проведенных в панике перемежаемой с надеждой найти спасение. Тогда не только Дима, а практически все, кому удалось избежать заражения, верили, что надежда на светлое будущее ещё существует. Для Дмитрия, впрочем, она угасла довольно быстро, слишком быстро…

То ли потому что он был старше, то ли по какой другой причине, но к Диме отец относился гораздо строже, чем к младшим детям. На тот момент тринадцатилетнему мальчишке хватило двух раз отхватить от отца первым попавшимся тому под руку прутом, чтобы раз и навсегда осознать: бежать в неизвестность вперёд взрослых, забираться в полуразрушенные грозящиеся обвалиться дома, да и в принципе делать что-то без разрешения старших нельзя, это попросту опасно и глупо. Он осознал, а младшие, которых по словам самого Димы необоснованно жалели и не могли даже словесный выговор сделать, не поняли, за что и поплатились.

Павел, кажется, на всю свою жизнь запомнил душераздирающий крик, который слишком резко и неожиданно издал парень, сразу после того, как рассказал, что его маленьких шестилетних братика с сестрёнкой насмерть загрызли собаки. Никогда в своей жизни мужчина не слышал, чтобы люди так кричали, ни дети, ни взрослые. А Дима кричал. Кричал до хрипов, до кашля, до боли в голосовых связках. И его можно было понять… Какой глупой и страшной оказалась эта детская смерть: мальчик с девочкой просто решили поиграть в салки прямо посреди одного из заброшенных городов через который они тогда проходили. Они убежали в один из переулков, напрочь проигнорировав все оклики отца и ответив на них лишь громким смехом и по-ребячески высунутыми языками. А в переулке были собаки, беспощадные и безжалостные, утратившие все инстинкты кроме одного — убивать. Собаки с неестественными красными глазами. Бешеные. И никто ничего не успел сделать, совсем ничего. И только детский крик, в один миг сменивший звонкий хохот, навсегда остался в памяти парнишки. Крик, который он, кажется, пытался повторить.

И будто мало всего выпало на долю несчастного, искалеченного судьбою парнишки, еще и отец его стал напиваться до беспамятства второсортным алкоголем, курить, — если удавалось достать, — сигареты с ярко выраженным запахом некачественного табака, орать на окружающих по поводу и без, устраивать драки, стараясь заменить боль внутри гневом и яростью. Да вот только не помогло это, а сделало лишь хуже, и в один день очередная драка закончилась воткнутым куда-то под ребра ножом. Стоило ли после этого удивляться тому, что Дима не помнит ни улыбки, ни смеха и откровенно боится привязываться к людям? Он видел слишком много смертей, непозволительно много для своего юного возраста…

Сказанная в итоге парнем фраза о том, что ему очень бы не хотелось, чтобы в глазах пусть и совершенно чужих, но всё-таки ещё совсем детей угасала жизнь уже не стала для Павла сюрпризом. Он и сам к тому моменту успел понять, что согласился помочь Дима только потому что речь шла о двух маленьких мальчишках, а для него эта тема слишком тяжёлая и болезненная, чтобы вот так просто её игнорировать. И дело тут вовсе не в благородстве, нет. Парнем руководило отчаяние. Отчаяние человека, потерявшего абсолютно все, но страстно желающего, чтобы такая судьба не настигла других.

— Наверное в чем-то ты прав, — тихо подметил Паша. — С каждым разом они заходят все дальше и дальше, а все мои слова о безопасности они пропускают мимо ушей. Может быть и вправду было бы проще дать один раз по заднице, чем сидеть и пытаться что-то объяснять. Но господи… ты же видел в каком они состоянии. Ноги разодраны в кровь, синяки и царапины повсюду. У Антона ещё ничего, а вот Арсений… Такое ощущение, что на нём вообще ни одного живого места нет. Я удивлен, каким образом мы с ними вообще сумели дойти сюда, — глухо проговорил он, вспоминая, что дорога, занимавшая у него одного полтора часа, вместе с детьми заняла все четыре, и даже прихваченная специально для мальчиков обувь никак не спасла ситуацию. — Какое тут по заднице, если к ним даже просто прикасаться страшно, чтобы больно ненароком не сделать?

— Это был не совет, дядь Паш, а просто мысли вслух. Не мне вас учить, как вам ваших же детей воспитывать, — сказал Дима, возвращаясь взглядом к ночному небосводу.

— Да если б я сам знал, как их воспитывать, — пробормотал мужчина, но так тихо, что Дмитрий его, кажется, и не услышал вовсе.

Моральные принципы, — по крайней мере те, что еще остались, — твердили, что заставлять детей слушаться путем запугивания или физических наказаний — это не выход. К тому же несмотря на то, что подобные угрозы порой бывало слетали с языка, никогда раньше он не смел в действительности поднять руку на любимых мальчишек. Но в то же время сейчас, после всего пережитого Павел готов был признать, что в нынешних реалиях вынуждать детей подчиняться взрослым, пусть даже и таким радикальным образом, — это один из самых эффективных способов сохранить этим детям жизнь. И последнее, пожалуй, было сильнее любой морали.

Нет, он вовсе не хотел прибегать к подобным методам, не хотел ставить ультиматум и твердить избитые фразы на вроде «не захотели по-хорошему, значит будет по-плохому», не хотел пугать сыновей… и в то же время до дрожи боялся сам, что однажды сорвётся. И дело будет не столько в собственной злости и лопнувшем терпении, сколько в страхе и безысходности. И еще хуже было то, что Павел более чем ясно осознал, что подобный исход — это не какая-то мимолётная эфемерная мысль, с одной стороны приводящая сознание в ужас, а с другой невозможная по своей сути. Это закономерное последствие и один только факт, что мужчина его не отрицал, не сбрасывал со счетов, говорил о многом.

— Дим, ты, может, спать пойдешь? Поздно уже, — пытаясь отвлечься от собственных мыслей, уже громче сказал Паша. — Я пока в роли караульного побуду, а то мало ли.

Сначала парень не ответил, кажется, мыслями уйдя слишком далеко. Но потом все же немного заторможено покачал головой и повернулся в сторону старшего.

— Ложитесь лучше вы. Я все равно ещё спать не хочу, бессонница, знаете ли.

— Ладно, — поняв, что вряд ли ему удастся переубедить Диму, проговорил мужчина, — но только не пытайся сидеть до самого утра, хорошо? Разбуди меня через пару часов, я тебя сменю.

Заметив едва заметный кивок, Павел уже развернулся по направлению к двери, планируя скрыться внутри домика. Но не успел он сделать и шагу, как был остановлен тихим окликом со стороны парня:

— Дядь Паш, вы нож-то вернёте?

Снова повернувшись к Дмитрию, мужчина задумчивым взглядом посмотрел сначала на самого парнишку, а потом взглянул на нож, который все это время держал в руке, но при этом, казалось, совершенно забыл об этом.

— Верну, — с усталым вздохом проговорил он, но вопреки собственным словам не спешил отдавать оружие, — но только если ты не будешь оставлять порезы на собственных пальцах, ладонях и черт его знает где ещё.

— Я не буду. Я же сказал, что просто задумался и не заметил, как порезался, — поспешно, пожалуй даже слишком, проговорил парень, смотря при этом прямо в глаза мужчины напротив.

Очень неуверенно Павел все же протянул нож рукояткой вперёд по направлению к Диме. Быть может сейчас парень и не врал, говоря, что поранил палец ненамеренно, но Паша ещё давно заприметил на его запястьях узоры белесых шрамов, а потому просто не мог не сомневаться. Если судить по внешнему виду, то становилось ясно, что оставлены эти отметины были довольно давно, но никогда ведь нельзя знать наверняка, что может прийти в голову парнишке, который давно уже потерял даже малейший смысл жизни. Удивительно, как он до сих пор держится.

— Спасибо, — еле слышно шепнул Дима.

— И обработай, пожалуйста, царапину. Не хватало ещё, чтобы ты заразу какую-то занес, — добавил мужчина, а потом всё-таки скрылся в доме, оставляя парня наедине с ночной темнотой.

***

Детский плач прорезал тишину комнаты слишком неожиданно. На самом деле он не был слишком громким, но вся та горечь и нотки страха, которыми он был наполнен, казались слишком отчаянными, отчего игнорировать их было нельзя.

Быть может его бы и не услышал никто вовсе, да вот только Дима, несмотря на все попытки заснуть, справиться с этой задачей так и не смог. В конце концов он совершенно не врал, когда говорил старшему, что у него бессонница. И конечно же детский плач он услышал более чем явно и уже через пару секунд оказался рядом с плачущим мальчиком, с которым, признаться честно, понятия не имел, что делать. Да, у него когда-то были младшие брат и сестра, но на тот момент у них также был отец, а сам Дима был совсем ещё ребенком, а потому едва ли знал, что делать с такими внезапными слезами.

— Ну что же ты? — каким-то очень тихим неуверенным голосом спросил парень, вспоминая что-то давно забытое и легонько дотрагиваясь до спрятавшегося от всего мира ребенка.

Правда, это оказалось ошибкой. Мальчик так сильно вздрогнул от прикосновения, что Дима поспешил убрать руки, чтобы не пугать его ещё сильнее.

Антон, будучи слишком маленьким, буквально тонул в чересчур большом для него спальнике, отчего ему так легко удавалось прятаться в нем в буквальном смысле с головой. И, конечно же, никто кроме самого ребенка не видел и не знал, как отчаянно он пытался собственными ладошками зажать себе рот только бы не всхлипывать, не заплакать слишком громко. Арсения плохие люди били ногами или иногда по лицу до крови за шум, и Антошка прекрасно это запомнил. И слова брата о том, что нужно вести себя тихо, если он хочет жить тоже. Но тихим быть не получалось и от этого становилось слишком страшно. А уж когда он ощутил прикосновение, то ужас и вовсе затопил с головой. Он видел ботинки охранников, они казались очень тяжёлыми и если прямо сейчас его таким ударят… Об этом думать совсем не хотелось.

И разве можно было винить пятилетнего мальчика в том, что ему не удалось разобраться в обстановке и отличить приснившийся кошмар от реальности? Конечно же нет. Просто сон оказался слишком красочным, слишком реальным и вместе с тем слишком пугающим. Настолько, что сердечко колотилось с невероятной скоростью, липким потом покрывалось все тело, непроизвольно дрожали руки. И так остро хотелось тепла, хотелось объятий, хотелось к папе.

Антон не замечал ничего вокруг: ни едва начавшего заходиться рассветом неба за окном, ни находящегося рядом с ним человека, ни старшего брата, спавшего совсем неподалеку. Мальчик по-прежнему был там, в своем сне и ему неизменно казалось, что его оставили один на один с ужасным миром, в котором есть не менее ужасные люди. Казалось, что куда-то пропал не только любимый, пусть иногда и очень строгий папа, но ещё и старший брат, который все время защищал и старался помогать. И пропали они в неизвестность и где их теперь искать маленькому Антоше тоже было непонятно. Он ведь всего лишь крошечный пятилетний мальчик. Он совершенно не хотел быть один против всех, всех, всех…

— Я не хочу быть один. Не хочу, не хочу, не хочу! — в панике выкрикнул Антон, но тут же затих в ужасе, снова зажав себе рот ладонями. Кричать ведь было нельзя…

Диму этот крик выбил из колеи, заставил и самого замереть на мгновение от ужаса. Бедный ребёнок так сильно боялся одиночества и это одновременно казалось таким неправильным и таким закономерным в их нынешнем мире. Никогда нельзя предугадать момент, когда человек останется один, совсем один даже если вокруг будут люди. Впрочем, целью парнишки было не напугать Антона ещё больше, а потому на таких мыслях он постарался не зацикливаться. Его собственная трагедия не имеет никакого отношения к пятилетнему ребенку, потому и знать ему об этом ни к чему.

— Ну тише, тише, — стараясь говорить мягко, шепнул Дмитрий и осторожно, помня о предыдущей реакции на прикосновение, выпутал голову мальчишки из спальника. — Посмотри-ка на меня. Ты здесь не один, видишь? Все в порядке. Давай я тебя к папе твоему отнесу? Хочешь?

Ответил ребенок не сразу. Поначалу замер, не ожидав, что его вдруг лишат укрытия. Большими перепуганными глазами он смотрел на старшего. Из-за слез, мальчик совершенно не понимал кто перед ним, а потому просто попытался стать очень-очень тихим в надежде, что его попросту не заметят. Хотелось испариться куда-нибудь, исчезнуть, спрятаться так, чтобы никто не нашел.

И все же сознание ребенка зацепилось за сказанное. Плохие люди не стали бы предлагать отнести его к папе, в этом мальчик был уверен. Они бы сразу и без лишних разговоров ударили, даже не думая о том, чтобы уменьшить силу.

На мгновение Антон позволил себе прикрыть глаза, сморгнуть слезы, а потом со всхлипом выдохнул, немного расслабляясь. В глазах наконец-то мелькнуло осознание вместе с узнаванием. С парнем, сидящим прямо рядом с ним, он знаком, пусть и не очень хорошо. Дмитрий помогал папе, значит он не плохой, значит не такой уж и страшный. Впрочем, успокоиться полностью все равно не вышло. Напротив, слезы вдруг полились с новой силой, а где-то в глубине детской души зародился новый страх. Страх того, что все это происходит не на самом деле, что его просто обманывают, что это все просто исчезнет, а он так и останется навсегда в страшном в плену, такой маленький и такой одинокий.

— Ладно, можешь не отвечать, — пробормотал Дима едва слышно, а потом добавил уже чуть громче, надеясь, что ребенок обратит внимание на его слова: — Я сейчас подниму тебя и отнесу к папе, хорошо? Ты только не бойся.

Вполне возможно, что парню просто показалось, что мальчик кивнул в ответ, но в любом случае он понадеялся, что теперь, узнав его, ребенок не станет содрогаться от ужаса при малейшем прикосновении. А потому Дмитрий рискнул и подхватил мальчишку на руки прямо со спальником. Конечно, было бы в разы проще выйти самому и позвать Павла, но в таком случае пришлось бы оставить Антона наедине с его детскими, но все же слишком значительными и тяжёлыми для пятилетнего кошмарами. Делать этого категорически не хотелось, правда, парень и сам не понимал почему именно.

Не то чтобы он хорошо знал этих детей, не то чтобы был к ним привязан. Откуда бы этому всему взяться, если парень раньше старался не пересекаться вообще ни с кем? Да и, если уж на то пошло, то Дима с уверенностью мог заявить, что пацанята непозволительно разбалованы для их нынешних реалий и в какой-то степени это казалось раздражающим, отталкивающим но… но все же они были просто детьми. И он добровольно подписался на то, чтобы последовать вслед за ними и их отцом, просто потому что дети, как бы они глупо, безрассудно и неправильно себя не вели, точно не заслуживали смерти от рук каких-нибудь жестоких чудовищ. И речь ведь даже не о бешеных зверях.

Да и, стоило всё-таки быть честным с самим собой, детские глаза и тем более, как сейчас, слезы не могли оставить равнодушным. Даже с учётом того, что в появлении страхов глупые дети были виноваты сами, даже если все то, что они успели наворотить жутко раздражало. Какой тварью вообще нужно быть, чтобы позволить себе игнорировать слезы, не разделяя беду совсем ещё маленького человека, и пытаться напугать его, демонстрируя пустоту и равнодушие? Несмотря на… да вообще на все несмотря, простая человеческая эмпатия была не чужда Дмитрию, да и тварью он себя не считал. К тому же он вполне признавал, что неправильными были именно действия и поступки детей, но никак не сами ребята.

— А… а вы… вы м-можете сказать…д-далеко? До п-папы? — тоненьким, срывающимся голосом спросил Антон, слегка съежившись от того, что совершенно не ожидал оказаться навесу. И тем не менее, несмотря на страх, на одних только рефлексах он уткнулся лицом в плечо старшего, в попытках почувствовать себя в безопасности.

— Недалеко. Он на улице должен быть, — стремительно шагая к двери, проговорил Дима.

Дверь открылась со все тем же отвратительным скрипом, а, шагнув за порог, Дмитрий сразу же ощутил на себе дуновение холодного ветра. Разница в температуре в помещении, которое обогревалось каким-то чудом не утратившей свою функциональность печкой, и на улице была колоссальной, а потому про себя парень порадовался, что додумался не вытаскивать мальчонку из спального мешка. Пусть таким образом Антон был ограничен в движениях, но зато он точно не замёрзнет.

Павла он заметил не сразу. Ожидая застать его прямо на пороге, парнишка поначалу растерялся, когда понял, что мужчины там нет. Впрочем, хватило только окинуть взглядом округу, чтобы заметить взрослого немного в отдалении, задумчивым взглядом смотрящего в сторону реки. По крайней мере становилось понятно, почему Паша не услышал плача и вскрика со стороны собственного сына. Сами стены совершенно не сохранили шумоизоляцию, — если она вообще была хоть когда-то, — а потому, находись мужчина ближе, наверняка бы услышал и самостоятельно пошел бы разбираться с внезапной истерикой.

— Дядь Паш! — Дима повысил голос, чтобы точно быть услышанным и ощутил, как в его руках в который уже раз вздрогнул от страха ребенок.

Павел на крик обернулся моментально, но, прежде чем понять, отчего его зовут, взглядом просканировал окружающее пространство, настороженно выискивая потенциальных врагов. Осознав же, что нападать никто не собирается, он стремительным шагом двинулся к порогу дома.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил мужчина.

— Папа! — чуть ли не одновременно с Павлом громко проговорил Антон и, сумев выпутать одну руку, потянулся по направлению ко взрослому, да с таким напором, что Дима с трудом удержал его, не позволив упасть.

— Ты чего плачешь? — перехватив ребенка и бережно прижав его к себе, спросил мужчина.

Параллельно он кивнул Диме, выражая свою признательность. А после, подумав буквально мгновение, устроил сына на руках поудобнее и стал едва заметно раскачиваться, в попытках успокоить его как совсем ещё малыша.

— Папа, — тихонько шепнул Антон, укладывая мокрую от слез щёчку на плечо отца, и, кажется, совершенно забывая о заданном мужчиной вопросе, — ты только не отпускай меня, хорошо? Совсем-совсем не отпускай.

Павел поклясться был готов, что у него что-то защемило в сердце. Защемило почти физически, стоило только услышать заплаканный голосок сына. За последние сутки в его жизни было слишком много детского плача и переносить его каждый раз было все труднее и труднее. Сначала мальчишки с надрывом и вместе с тем с облегчением плакали, потому что их нашли. Потом Антон проревел почти всю дорогу, потому что ему было больно ходить, а постоянно носить ребенка на руках у мужчины не получалось чисто физически — он попросту начинал уставать. А когда они добрались до места назначения и Паша на пару с Дмитрием принялись греть воду, отмывать детей от грязи и крови, а потом обрабатывать все без исключения раны, то к плачу из-за боли и множества неприятных ощущений присоединился Арсений, который до этого дорогу каким-то чудом выдержал вообще без капризов. И каждый раз мужчина чувствовал, что он и сам готов разрыдаться в след за детьми, просто потому что не хватало уже никаких сил, нервов и терпения. Да и в душе творился настоящий хаос, хотелось и наорать на мальчишек, и снова обнять, и запереть на тысячу замков. И теперь, когда Паше уже почти начало казаться, что стало самую малость полегче и буря собственных противоречивых чувств немного успокоилась, опять начались слезы…

— Не отпущу я тебя, Антош, конечно, не отпущу, — устало, но все же с теплотой и уверенностью проговорил Павел. — Тебе кошмар приснился? — все же догадавшись, спросил он, мягкими движениями поглаживая детскую макушку.

Антон тихонько пробормотал в ответ что-то утвердительное, но рассказывать ничего не стал. Ему больше совершенно не хотелось думать о пугающих вещах, которые выдавала возможно даже слишком богатая фантазия. Зачем вообще думать о плохом, если можно сосредоточиться на успокаивающих движения родительских рук?

Впрочем, мужчина и не пытался настаивать на ответе, решив не доставать ребенка такими ненужными в данный момент и наверняка тревожными для Антона расспросами. Вместо этого он направился к двери.

— Предлагаю вернуться внутрь, там теплее, — обращаясь скорее к Диме, нежели к Антону, которого на данный момент не волновало ничего кроме теплых папиных рук.

Парень в ответ кивнул и придержал дверь, пропуская старшего с ребенком вперёд, а после вошёл следом.

Комната все ещё была погружена в полумрак, но уже немного посветлевшее небо и, как следствие, проникающий через окно ещё совсем тусклый, но всё-таки свет позволял неплохо рассмотреть все вокруг и не споткнуться ненароком о брошенные недалеко от входа сумки. Благодаря этому же свету удалось легко заметить Арсения, который, кажется, как раз направлялся на улицу и остановился, увидев старших.

Проснулся он ещё в тот момент, когда закричал Антошка, но, будучи совершенно растерянным из-за довольно резкого пробуждения, сообразил что к чему только в тот момент, когда Дима вместе с его младшим братом уже успели скрыться за дверью. Арс уже было хотел тут же подняться и выбежать за ними следом, но сделать это оказалось гораздо труднее, чем показалось изначально. Стоило ему только подняться на ноги, мальчик ощутил как разом заболели все ссадины, синяки и раны, а сделанный единственный шаг вызвал неприятную, почти жгучую боль в израненных стопах. В добавок болели, казалось, абсолютно все мышцы. Болели той тянущей противной болью, которую и невыносимой не назовешь, но вместе с тем и щадящей не посчитаешь. И из-за этой боли мальчишка попросту замер на месте, так и не найдя в себе силы дойти до заветной двери и про себя поражаясь тому, как на кануне он вообще мог ходить, да ещё и в довольно быстром для его состояния темпе.

— Арсений, ну куда ж ты встал? — заметив мальчишку, спросил Павел и буквально тут же двинулся по направлению к старшему сыну. — Еле на ногах стоишь ведь. Садись давай, а лучше вообще ложись.

Мальчик, двигаясь очень осторожно и неуверенно, повиновался: сделал мучительный шаг обратно по направлению к спальному мешку и сел на него, стиснув зубы и чуть заметно корчась от боли, прошедшей через все мышцы ног и, почему-то, спины.

— Папа, — едва слышно и вместе с тем очень жалобно шепнул Арсений, инстинктивно протянув руку в сторону взрослого.

С тихим, практически не заметным вздохом, мужчина сел рядом. Антона он устроил на собственных коленях, одной рукой продолжая его обнимать. Другой же осторожно, опасаясь навредить, приобнял старшего сына, позволяя ему привалиться к собственному боку и ощущая, как мальчик расслабляется окончательно и даже прикрывает глаза то ли от облегчения, то ли просто от усталости.

Возможно, отвлекись Павел буквально на мгновение от детей, он бы заметил с какой неловкостью посмотрел в их сторону Дима, прежде чем внезапно схватить куртку со старой покрытой россыпью трещин лавки, которая, некогда служила кому-то неведомому ещё и кроватью. Но мужчина был слишком сосредоточен на своих собственных сыновьях, а потому на брошенное Дмитрием «я прогуляюсь неподалеку, не так уж там и холодно» только растерянно кивнул, ничего не сказал и даже не проследил взглядом за тем, как юноша скрылся за дверью. Да и был ли в этом смысл? Ведь в любом случае Паша не считал себя в праве как-либо ограничивать передвижения давно уже взрослого парня и просить его оставаться в поле зрения. Он и вовсе сможет уйти окончательно, не возвращаясь, если того пожелает, и останавливать его не станет никто. И, конечно, никто никогда не узнает, что где-то в глубине души, в тех потаённых ее частях, о которых иной раз не догадывается и сам человек, парень не желал уходить вовсе — ни сейчас на время, ни тем более навсегда. Также как и не узнает, что, быть может, вопреки собственному страху, ему даже хотелось быть кем-то большим, чем едва знакомым человеком, решившим помочь, с которым даже дети на «вы»…

Никто не имел ни малейшего понятия, сколько времени они просидели вот так: в тишине, нарушаемой лишь их собственным дыханием. Давно, скорее всего ещё ночью, успела потухнуть печка и теперь тепло отдавали только ее камни, но и они уже почти остыли. Продолжались завывания ветра: проникая сквозь бреши в крыше, не достигшие к счастью внутренней части дома, он гудел протяжно и утробно. Но сквозняка в доме не было, сохранившееся по неведомой, но удачной случайности стекла в окнах, — пусть грязные и с паутинками мелких трещин, — не позволяли ему появиться.

Дом пах древесиной и пылью. И абсолютно каждый элемент практически не сохранившегося интерьера говорил о его старости и о запустении. Быть может, жители покинули это место еще даже до того, как весь привычный мир начал разрушаться. И не сохранилось абсолютно ничего, что могло бы теперь рассказать о быте тех людей из прошлого. Только перекошенный стол, одинокий косой табурет у окна, лавка и печка. Ни шкафов, ни полок, ни посуды или хотя бы ее осколков, ни изъеденных молью ковров, ни запылившихся кружевных салфеток, которые когда-то были столь любимы пожилыми людьми, — ничего из тех вещей, которые обычно создают уют. Ни единого намека на них. А, впрочем, так ли уж важно было эти намеки искать? Все равно мир поменялся слишком сильно, чтобы ещё хотя бы на мгновение позволить себе надеяться, что когда-нибудь все вернётся к тому, что было раньше…

— Папа, — вдруг заговорил Антон, сумев выпутать обе руки из спальника и теперь вцепившись в одежду мужчины как в самую необходимую сейчас вещь, — а ты же нас никому-никому не отдашь, правда? Те дяди были очень-очень страшные. Они, знаешь, очень плохие люди. Очень-очень плохие, — внезапно вспоминая пережитый вполне реальный, а не вызванный собственной фантазией ужас, тоненьким голоском проговорил мальчик. — Они так сильно били Арсения. И меня ударили, но только один раз. Меня Арсений защищал! А теперь ты нас обоих защитишь, правда же?

Мальчик уже не плакал, только шмыгал носом и часто моргал от того, что после слез у него немного побаливали глаза. А вот говорил он тихо, приглушённо, но вместе с тем в голосе вместе смешивались надежда, страх и отчаяние после всего пережитого.

— Конечно правда, Антош. Вы же мои самые родные, важные и любимые, и я всегда буду вас защищать. И уж тем более не позволю никому вас забрать у меня, — заверил мужчина, на мгновение прикрывая глаза.

На словах все, безусловно, звучало просто, возможно даже слишком. И Павел вовсе не врал, действительно осознавая, что своих сыновей он станет защищать вплоть до собственного последнего вдоха. Проблема была в другом: сами мальчишки, судя по их безрассудной и опасной выходке, совершенно не желали облегчать Паше задачу и будто специально лезли на рожон. Наверное, они даже не до конца осознавали что именно делают и во что ввязываются, но не то чтобы от этого факта становилось легче. Уследить абсолютно за всем сложно, если вообще возможно, а замечать те глупые и далекие от понятия «безопасность» идеи, которые с завидной регулярностью посещают светлые головы его детей, и которые от него намеренно пытаются скрыть, сложнее вдвойне. И больше всего на свете мужчина боялся однажды попросту не успеть помочь, лишь потому что слишком поздно понял, что что-то произошло.

Вероятно, какая-то из эмоции все же отразилась на лице взрослого, потому что уже буквально через пару секунд раздался вопрос:

— А… А ты очень сердишься на нас твоих любимых, важных и родных?

Павел тихонько хмыкнул от такой формулировки, прекрасно осознавая, что, повторяя его же слова, ребенок попросту подлизывается. Тем не менее, мужчина также подметил, что голос его младшего сына стал звучать немного испуганно. Было очевидно, что Антошка опасался услышать положительный ответ и, что вполне очевидно, точно не хотел быть отчитанным.

И, будучи честным в первую очередь с самим собой, мужчина был готов признать, что детишек ему ругать было очень жалко, и он был бы рад спустить все на тормозах, сказать что-то вроде «да ладно, проехали, живы и слава богу». Но позволить себе сделать этого не мог хотя бы потому, что он и вправду по-прежнему был довольно зол, пусть и не демонстрировал этого. Но это была вовсе не та злость, которая пеленой затмевает разум. Эта злость была рациональной, основанной на произошедшей ситуации и на выводах, которые Паша сделал сам для себя. И вот так просто проигнорировать тот факт, что его дети в буквальном смысле чуть не свели себя в могилу из-за собственной глупости, оставить ребят даже без малейшей словесной выволочки эта злость не позволяла.

Впрочем, дело ведь было не только в его собственных чувствах. Мужчина также слишком хорошо знал собственных детей, и он прекрасно осознавал, что только его строгость их более-менее и сдерживает. По крайней мере хотя бы какое-то время. За столько лет он уже успел столкнуться, кажется, со всем спектром возможных безрассудств, одно другого краше, равно как и пытался искать самые разные подходы эти безрассудства пресекать — от спокойных и тихих разговоров, которые больше подходили для милых семейных вечеров чем для попыток вразумить ребят, до откровенной строгости, иногда даже до крика доходило. Разве что до предлагаемых Димой методов не опустился, но если так и дальше пойдет, то в порыве отчаяния он и до них добраться может, пусть и очень не хочет. Но не о том ведь речь.

Павел более чем ясно понимал, что, скажи он детям сейчас, что не сердится вовсе, для них это будет равносильно зеленому свету, позволяющему делать все, что только в голову взбредёт. Раз папа простил такое, то простит и все остальное. Мужчина из раза в раз игнорировать подобного рода безрассудные поступки был не готов, как минимум потому, что ни к чему хорошему они не приведут. И пусть на самом деле ни один из тех методов, которые он использовал не давал гарантии. Даже не стопроцентной, а в принципе хоть какой-то, абсолютно любой. Пусть дети все равно каждый раз совершали что-то из ряда вон выходящее, пусть это было лишь вопросом времени. Все же Павел успел заметить, что именно когда он, вопреки желаниям собственного сердца, оставался строгим, мальчики дольше всего сдерживали собственную дурость, оставаясь в относительной безопасности. А это, пусть и очень далеко от желаемого результата, в котором его дети будут думать головами, прежде чем что-то делать, но все же лучше чем вообще ничего.

— Да, я очень сержусь, — проговорил в итоге Паша, замечая, как две пары детских глаз уставились на него в непередаваемом удивлении и даже будто бы в неверии.

— И… И р-ругаться ты тоже будешь? — немного запинаясь, практически не слышным шепотом спросил мальчик.

Вообще-то мужчина не планировал начинать этот разговор прямо сейчас. Он понимал его неизбежность, но на данный момент все же предпочел бы чтобы дети поспали ещё хотя бы час-два, всё-таки чутье подсказывало, что ещё слишком рано. Тем не менее, Павел прекрасно понимал, что теперь, когда Антон поднял эту тему, отложить разговор уже не выйдет. Заснуть дети попросту не сумеют, не после его последней фразы точно, а потому взрослому ничего не оставалось делать, кроме как со всей серьезностью и даже строгостью продолжать разговор.

— Буду, — не стал отрицать он.

Дети после сказанного как-то разом вздохнули с каким-то обречённым испугом. Антошка поспешил отвести взгляд, явно не желая сталкиваться со строгостью в глазах родительских, а Арсений вдруг резко спрятал лицо у мужчины на груди, начав быстро что-то бормотать. Да вот только звучала детская речь настолько неразборчиво и сбивчиво, что мужчина сумел понять только «не надо», «Антон» и «больше не буду».

— Что, прости? — дождавшись, когда мальчик перестанет говорить, переспросил Паша. Но, поскольку ребенок вместо отрицательно покачал головой, мужчина добавил: — Арс, посмотри на меня, пожалуйста.

На самом деле выполнить такую казалось бы простую просьбу для Арсения было очень нелегко. Смотреть в отцовские глаза не хотелось совершенно. Арс в принципе всей душой ненавидел, когда папа начинал ругаться, особенно если это было заслужено и справедливо, но вот если при этом ещё и приходилось смотреть прямо на взрослого, то становилось невыносимо вдвойне. Не то чтобы мальчик сильно боялся родителя или что-то в этом роде, скорее просто слегка опасался как делал бы и любой другой ребенок, натворивший невесть что и теперь вынужденный выслушивать нотации по этому поводу. Проблема была скорее в том, что Арсений и сам давно уже осознал, что сделал огромную глупость, граничащую с самой настоящей катастрофой, и, загляни он прямо сейчас в глаза папе, как все то чувство вины, которое и так накрывало с головой на протяжении последних нескольких дней, сделается в разы сильнее, масштабнее. А уж если в родных отцовских глазах он увидит упрек, разочарование, злость и все в таком духе, то это и вовсе станет самой настоящей трагедией, потому что совесть начнет настойчиво грызть изнутри и нашёптывать, что уж теперь то папа его ни за что не простит, начнет ненавидеть…

— Арсений, — так и не дождавшись никакой реакции, более настойчиво проговорил мужчина.

Очень неуверенно, робко мальчишка все же решился и, сделав глубокий вдох, будто собирался нырять глубоко под воду, немного отодвинулся от груди взрослого и резко поднял голову, столкнувшись со взглядом старшего. Тот едва заметно кивнул, будто бы поощряя, а потом сказал: — А теперь, пожалуйста, повтори все то, что пытался мне сказать, но так, чтобы в этот раз я смог тебя понять.

— Я… Я просто, — прикусив губу и буквально сжавшись под пристальным взглядом взрослого, еле выговорил ребенок, а потом зажмурился и затараторил быстро, но все же достаточно понятно: — Просто не ругай Антона, он ни в чем не виноват. Это я все начал, я сглупил, я ушел в лес, а он просто пошел за мной. Мне нужно было вернуться сразу же как я его заметил, а не продолжать идти, но я этого не сделал, потому что подумал, что ничего же плохого не случится. Я неправильно думал. То есть… то есть я, наверное, не думал вообще. Не ругай его, папа, это я во всём виноват.

— Открой глаза и посмотри на меня, — тихо попросил Паша.

Арсений чувствовал как собираются на глазах слезы, а потому медлил, не желая позволять им пролиться. Как он и предполагал, глаза отца говорили лучше всяких слов обо всех чувствах, которые тот испытывает по отношению к выходкам собственных детей. Разочарования, пожалуй, Арс не заметил, но вот упрёка с неярко выраженной злостью было хоть отбавляй. Ещё больше в каких омутах читалось строгости и вся она направлена на них — на двоих глупых и совсем ещё далёких от понятия «взрослые» мальчишек.

От этого на душе становилось паршиво. Создавалось впечатление, что он самый ужасный ребенок на свете, какого ни одному родителю не пожелаешь. И пусть пока что убедить себя в том, что папа его теперь ненавидит, вопреки собственным опасениям, не получилось, но то ли ещё будет. Отец ведь ещё не в курсе, что у Арсения не было ни одной хоть сколько-нибудь достойной причины на то, чтобы ослушаться прямого наказа не уходить никуда с территории их небольшого поселения и тем более не соваться в лес.

— Прости, — даже не сказал, а как-то тонко пискнул мальчишка, все же распахивая глаза и ощущая как по щеке моментально потекла слеза.

— Арс, давай начнем с того, что тебе, — делая акцент на последнем слове и очень стараясь оставаться равнодушным к детским слезам, начал Павел, — не нужно было никуда идти в принципе. Я, если мне память не изменяет, не единожды запрещал уходить куда бы то ни было без моего ведома, а от леса и вовсе просил держатся как можно дальше вне зависимости от ситуации, — мужчина говорил тихо, но зато так строго, что оба ребенка даже вздрогнули от такого тона. — А у Антона своя голова на плечах есть, стоило бы иногда ее включать, а не просто бросаться следом, даже не понимая, куда вообще идёшь, — одарив младшего крайне недовольным взглядом, добавил Паша.

— Но, папа, он просто хотел со мной пойти, — не давая вставить ни слова младшему, выпалил Арсений. — Антон не понимал, куда именно я иду. Он не виноват!

— Нет неправда! — вдруг буквально заорал младший, резко вскинув голову и уставившись на брата в искреннем возмущении. — Я бы если бы не вышел из кустов, то они бы нас совсем и не поймали вообще-то. Почему ты говоришь, что я не виноват, если виноват? Так совсем вообще-то нечестно, потому что… потому что…

Запал Антона довольно быстро иссяк и он вмиг стушевался, снова опуская голову и так и не договорив. Зато Арсений тут же резко заявил «не слушай его, папа» и даже потянулся, стараясь не обращать внимание на боль в мышцах, рукой по направлению к Антону, чтобы прикрыть младшему рот своей ладонью, лишь бы тот болтал поменьше и не брал вину на себя.

— Прекратите, — довольно резко осадил взрослый, перехватывая детскую руку на полпути. — Я не собираюсь сейчас выяснять кто из вас двоих виноват больше, а кто меньше. Вы оба нарушили мой прямой запрет и ушли невесть куда и зачем, вы оба в итоге сунулись к чертовым работорговцам, вы оба оказались у них, по сути, в плену, иначе это и не назовешь, а значит вы оба виноваты и неважно в какой степени.

— Но Антон же совсем…

— Никакие возражения не принимаются, — перебил мужчина.

Возможно, со стороны подобное отношение могло показаться слишком пренебрежительным, даже в чем-то жестоким. В конце концов дети вроде как ничего плохого и не сказали, подумаешь выгораживают друг друга, да вот только Павла такой расклад не устраивал. Нет, мальчишки действительно были довольно дружны, несмотря на разницу в возрасте, вечно ходили вместе чуть ли не под ручку, но при этом их привязанность друг к другу совершенно не мешала им регулярно ссориться. И если в обычной ситуации все свои недопонимания дети решали самостоятельно, то как только дело доходило до новых выходок и найденных неприятностей, ребятня в своем желании выгородить друг друга и доказать, что кто-то из них виноват сильно меньше чем другой, спорить могла до бесконечности. И счастьем было, если такой спор не заканчивался дракой, а подобное уже бывало пару раз. Поэтому Павел давно для себя определил, что проще мальчишек сразу остановить и ругать одинаково, не делая ставки ни на возраст, ни на сыгранную в состоявшемся безрассудстве роль.

К тому же, пусть зачинщиком и выступал практически во всех случаях Арсений, на правах старшего видимо, но если Антону хватало ума соглашаться на глупые затеи, то виноват он, на взгляд Паши, был не меньше и никакие «не понимал», «не знал», «маленький ещё» не могли послужить отговоркой. Все-таки мальчонке не два года, чтобы не понимать, какие вещи являются по-настоящему опасными, а уж в пять то лет, Паша знал наверняка, ребенок прекрасно соображает и умеет определять, что делать можно, а чего точно не стоит. Умеет, но только не хочет, также как не хочет думать головой и его старший брат.

— Раз уж мы этот разговор все равно начали, то давайте по порядку и с самого начала, — снова заговорил Паша, следя за тем, как оба ребенка смотрят в каком угодно направлении, но только не на него, а Арсений ещё и украдкой утирает слезы. — Объясните мне, будьте так добры, как вас двоих занесло в лес и зачем вы прямо к этим уродам сунулись?!

— Т-ты только н-не кричи, ладно? — со всхлипами, то и дело шмыгая носом, попросил Арс, украдкой посмотрев на взрослого и тут же снова отведя глаза.

— Хорошо, кричать не буду.

— А ругаться — да, — шепотом прокомментировал Антошка, неосознанно дергая бегунок на спальнике.

Мужчина в ответ на это ничего не сказал, только продолжил смотреть то на одного ребенка, то на другого, терпеливо ожидая, когда они наконец соизволят все рассказать. Где-то в глубине души Паша уже даже настроился на то, что кричать-то вероятнее всего захочется, да так, чтобы аж стекла зазвенели, но раз сказал, что не будет, то придется себя сдерживать.

— Я… я просто… я хотел доказать, что м-могу делать что-то более серьезное, чем… чем помогать с уборкой, с-следить за курятником и яйца с-собирать, — с огромным трудом выдавил из себя старший мальчик, то и дело всхлипывая.

Арсений и сам не знал, отчего слова давались так тяжело. Возможно, дело было во все том же страхе разочаровать родителя, вызывать у него ненависть, а может мальчишка осознал, насколько же глупой звучит причина его ухода. Ему ведь даже никто никогда ничего не говорил, не упрекал, наоборот хвалили, что они с братом помогают по мере своих сил и возможностей. Это самому Арсу казалось, что он делает недостаточно, что этой помощи мало. Хотелось большего, хотелось как взрослые… Да вот только даже они не решались ходить в лес в одиночку, они брали с собой ножи, они умели стрелять из лука, они носили с собой на самый крайний случай охотничье ружье с немногочисленными патронами. А Арсений ушел просто так, не захватив с собой даже воды. Он ведь просто одиннадцатилетний мальчишка, так почему он вообще решил, что может быть взрослым?

— Поясни, — не дождавшись продолжения, попросил Павел.

— Ну… вы все постоянно что-то очень важное делаете. То н-на охоту ходите или рыбу… рыбу к речке ловить, то вообще н-на целые недели пропадаете. Это я не про тебя, ты не уходишь, но… но остальные? Они же в ближайшие города уходят, да? Припасы искать. Я слышал, что вы это обсуждали.

— Арсений, — каким-то предупреждающим и в то же время в определенной степени пугающим тоном начал мужчина, — ты только не говори мне, что изначальным вашим планом было найти город, а все остальное — случайность. Я очень хочу верить, что вам двоим хватило ума даже не пытаться это сделать. Не всем удавалось найти дорогу даже имея карту, а даже если и находили, то, вы прекрасно знаете, иной раз обратно возвращались не все. И я даже…

— Да нет же! — довольно грубо перебил Арс, но укоризненного взгляда он так и не заметил, поскольку не соизволил поднять глаза. — Не собирался я ни в какой город. Мне просто надоело, что когда я прошу меня взять с собой даже просто рыбу половить, ты, да и не только ты, а вообще все, постоянно говорят, что я ещё маленький, что речка слишком далеко, что там слишком опасно, что непонятно откуда может выскочить бешеный зверь… А я… я просто помочь хотел! И… и я… я подумал, что если… если я докажу, ну что я могу сам выжить в лесу и сделать что-нибудь… что-нибудь полезное, то… то меня начнут брать с собой. С-скажут, что… что я достаточно… достаточно взрослый. Я-я слышал, как в-вы говорили, что мародёры подобрались слишком близко… вы ещё… ещё говорили, что н-не знаете, что они собираются делать. Я не хотел им попадаться, честно! Я только… только подумал, что, может быть, у меня… у меня получится под-подслушать их, а п-потом рассказать вам об… об их планах. Я… я правда… правда не хотел, чтобы так… Прости, папа.

По мере того, как мальчик говорил его голос становился все тише и тише, а к концу и вовсе обратился едва слышным шепотом. Со слезами он и вовсе перестал бороться, а просто спрятал лицо в собственных ладонях, словно пытался спрятаться от всего мира. Да и плакать стал мальчишка почти беззвучно — лишь только плечи подрагивали и дыхание было судорожным, прерывистым.

— Как же это глупо, — себе под нос пробормотал Павел, устало прикрывая глаза.

Мужчина не имел ни малейшего понятия, как ему на рассказ сына реагировать. Впрочем, он и с собственными чувствами едва ли мог разобраться, настолько противоречивыми они были. С одной стороны в душе только сильнее всколыхнулся гнев и подобно дьяволу нашёптывал, что стоило бы прямо сейчас рявкнуть да погромче, схватить мальчонку за плечи и трясти-трясти, пока всю душу не вытрясет. Потому что способ, выбранный Арсением, чтобы доказать собственную взрослость, безрассуден и опасен, потому что соваться в лес просто из собственной прихоти — а именно так оно и выглядело, — это идиотизм высшей степени, потому что ребенок попросту мог умереть! А с другой, с более заботливой и чисто родительской стороны, мужчине остро хотелось прижать мальчишку поближе к сердцу, ласково шепнуть что-нибудь успокаивающее и незначительное, сделать что угодно, только бы ребёнок перестал плакать и просто улыбнулся — тепло и искренне.

И от этой неопределенности, казалось, на душе становилось только хуже. И каким-то слишком внезапным и болезненным оказалось осознание, что сидящие рядом с ним — живые! — сыновья — это результат настоящего чуда, удачной случайности, которые происходят одна на миллион случаев. Не то чтобы Паша не понимал этого раньше, но сейчас это почему-то ощущалось наиболее остро и явно. К тому же поверх этого всего накладывалась ещё и банальная усталость. Ему определенно стоило быть честным с самим собой и признать, что детские истерики выматывали, причем и морально, и физически, и особенно когда они шли одна за другой и явно не собирались заканчиваться.

— Хорошо, твой мотив я понял, — пожалуй слишком нервно сказал Павел и всё-таки провел рукой по спине Арсения, успокаивая то ли себя, то ли сына. — Я не одобряю его и не считаю приемлемым или хоть сколько-то адекватным, но я понял. А вот чего я не могу понять, так это того, каким образом во всем этом оказался Антон, — заметив, как вздрогнул младший при упоминании имени, продолжил мужчина. — И я хотел бы услышать объяснения.

Мальчик украдкой взглянул на взрослого с откровенным опасением, а следом вдруг резко впечатался лбом в отцовское плечо, начиная плакать вслед за братом. Снова…

— Я… я за А-Арсением поше-е-е-л, — в отличие от старшего мальчика даже не пытаясь быть тихим, буквально провыл Антошка. — Я у-у-увидел что о-он у-ух-уходит и тоже уш-ушел. А Арсений не зна-а-а-л, он… он пот-потом меня из кус-кустов вытащил. И-и-и разрешил пой-пойти с ним дальше. А я все испо-о-ортил и нас поймали. Я… я просто хот-хотел поближе, а он… а тот… а тот был рядом и зам-заме-е-етил.

— Тшш, все, я понял, я понял, — поспешил сказать Паша, просто потому что ребенок уже начал буквально захлёбываться рыданиями и из-за собственных попыток нормально выговаривать слова не мог сделать полноценный вдох.

Как бы сильно он не сердился, но упрекать детей за слезы не стал, терпеливо дожидаясь, пока ребята наплачутся и вновь будут его слушать. Всё-таки мальчишек можно было понять, они несколько дней провели в ужасном страхе и вряд ли позволяли себе открыто демонстрировать эмоции, поэтому теперь их было слишком много, так что удивляться череде бесконечных истерик, наверное, не стоило. К тому же сейчас на ребят давило чувство вины, которое Павел заметил сразу же, вероятно потому что знал собственных сыновей вдоль и поперек и умел их читать как открытые книги.

По ощущениям прошла целая вечность, а на деле не больше пяти минут, когда детские всхлипы стали затихать. Паша все это время только как-то рассеяно гладил мальчишек по макушкам, лёгким движениями перебирая пряди по детски мягких волос, и расставлял для себя все по полочкам, собирая рассказ собственных сыновей воедино, подобно пазлу.

Выходило до банального просто и вместе с тем до отвратительного нездравомысленно. Один без раздумий и малейшего анализа ситуации, ослепленный своими собственными не до конца обоснованными логически желаниями и целями, бросился в омут с головой, не понимая при этом, какие опасности скрываются поблизости. А у второго и конкретной цели то не было, просто пошел, потому что пошел старший, а в итоге по неосторожности ещё и стал причиной их поимки… Охарактеризовать это как-то иначе чем «идиотизм в высшей степени его проявления» Паша бы, наверное, и не смог.

— Знаете в чем ваша основная проблема? — скорее риторически спросил мужчина. — Вы не хотите думать, не хотите понимать, не хотите слышать ни моих просьб, ни предупреждений. И речь сейчас не только о том, что, если бы вы хотя бы на минуту остановились и подумали о правильности своих действий, то смогли бы избежать абсолютно всего произошедшего. Это относится и к тому, что ты, Арсений, отчего-то решил, что тебя не воспринимают всерьез, хотя я уверен, что никто тебе ничего подобного не говорил, это ты сам что-то выдумал и сам в это поверил. Более лёгкую работу вам поручали не потому что относились к вам несерьезно, не потому что вас считали каким-то не такими или черт его знает, что ты успел себе нафантазировать. Вам ее давали соответственно вашему возрасту и физическим возможностям. И из соображений безопасности, потому что хрена с два я бы позволил своим детям сунуться в лес, зная, что вы ни защититься не сможете, ни убежать в случае чего. Даже для взрослого человека нет никаких гарантий, что он выживет при нападении той же стаи волков, а если те ещё и бешеными окажутся, то шансы и вовсе нулевые. А вы даже ружье в руках не удержите, и это не потому что с вами что-то не так, а потому что банально не доросли. Ты хочешь казаться взрослым, но вместо того, чтобы просто подойти ко мне и обсудить, что тебя что-то волнует, ты берешь и делаешь откровенную глупость. По-твоему так поступают взрослые? Идут на верную смерть из-за непонятно откуда взявшихся обид? А ты, Антон? Знаешь же, что нельзя в лес идти, так мало того, что брата не стал останавливать, ещё и сам следом пошел. Очень умно, ничего не скажешь. Вы хоть понимаете во что могла вылиться ваша выходка? Мне представлять страшно, что с вами могли сделать, если бы я не успел. Что если бы вас увезли куда-нибудь на другой конец света? Покалечили сильнее, чем есть сейчас? А что если бы убили? Вы об этом подумали? Я миллиард раз вас просил никуда не лезть и тем более не убегать, а вы? Совсем бессовестные стали. И безрассудные!

Наверное это было слишком… Слишком серьезно, слишком напряжённо, слишком строго. Судя по тому, как мальчишки оба сжались, стараясь казаться меньше, а Арсений и вовсе одним неуловимым движением передвинулся поближе к младшему брату, прижимаясь к нему плечом, слова им казались безжалостными и касались самых глубин и души, и сердца, и сознания. Касались вовсе не аккуратно и не бережно, а с особой грубостью, граничащей с жестокостью. Но в то же время... В то же время было так очевидно, что отец, вопреки опасениям, их не ненавидел. Боялся за них, переживал, злился, но не ненавидел. И от этого становилось чуточку легче.

Конечно, в действительности Паше не хотелось быть ни грубым, ни жестоким, ни безжалостными. Ему не хотелось пугать детей, не хотелось быть причиной их слёз. Но разве можно в данной ситуации по-другому? Стоило признать, что шутки кончились, причем давно — просто мужчина не желал признавать это до последнего. И в дальнейшем, если потребуется, ему придется стать палачом, — грубым и беспощадным, — ровным тоном зачитывающим приговор и без сомнения приводящим его в действие. И пусть лучше дети заранее знают, каким может быть их отец, и тогда если повезёт, — а Паша всей душой хотел верить, что повезёт, — мальчишкам хватит только фраз, чтобы не переступать черту и не доводить его до крайностей.

— Посмотрите на меня, — даже не попросил, а скорее приказал мужчина. — Оба! — заметив, что взгляд поднял один лишь Арсений, да и то сделал это очень неуверенно, добавил Павел.

Детские глаза блестели и в них все ещё стояли невыплаканные слезы. Мокрые дорожки проглядывались на мальчишеских щеках, пестрили мелкими ранками искусанные почти до крови губы. И взгляды… пронзительные, смотрящие в самую душу и полные такого раскаяния, что Паше с огромным трудом удалось сохранить серьезный вид и продолжить говорить.

— Слушайте меня сейчас внимательно. Как только вам станет чуть лучше, нам придется уйти. Уйти куда-то далеко, в буквальном смысле в неизвестность, и, не буду скрывать, лёгкой и безопасной дорога точно не будет. Мы не сможем знать наверняка откуда может появиться угроза, где спокойно, а где нет. Говоря ещё проще, в абсолютно любой момент на нас могут напасть, покалечить или и вовсе убить. И нам всем придется быть очень осторожными и следить буквально за каждым сделанным шагом. — На мгновение мужчина умолк, присматриваясь к сыновьям и убеждаясь, что его действительно слушают, и лишь после продолжил: — Именно поэтому я не потерплю никакого непослушания с вашей стороны. Если я сказал стоять на месте — вы стоите, сказал молчать — вы молчите, сказал держаться рядом со мной — вы держитесь. Вы не лезете на рожон, не пытаетесь геройствовать, не уходите без разрешения неважно по какой именно причине. И прежде чем что-то сделать вы, во-первых, думаете головами, а во-вторых, спрашиваете меня, а можно ли, безопасно ли и так далее. Я не собираюсь запрещать вам время от времени играть или устраивать очередные мелкие споры и перебранки, вы дети и вам это необходимо, но я требую, именно требую, чтобы прежде чем начать даже банально бегать друг за другом, вы спрашивали разрешения. И только попробуйте хоть один из моих запретов нарушить и выкинуть очередную выходку, только попробуйте ещё раз подвергнуть свои жизни опасности, ремня у меня получите оба, это понятно?

И снова слова прозвучали серьезно, даже слишком. И тут и гадать не стоило, чтобы понять, что дети в угрозу более чем поверили. Паша уже грозился чем-то подобным и не раз, но теперь все было по-другому, не так как раньше. Ещё ни разу дети не слышали, чтобы папа говорил это таким тоном. Говорил не играючи, не шутя, а строго, предупреждающе, опасно и очень — очень! — серьезно.

И всё-таки, несмотря на эту свою серьезность и строгость, стоило только Паше заметить растерянность, неуверенность и, чего уж там, ставший в разы сильнее страх на лицах мальчишек и увидеть два едва заметных несмелых кивка, как весь запал, вся злость, как-то разом исчезли, оставляя в душе тяжёлую пустоту, которую, казалось, жизненно необходимо заполнить хоть чем-нибудь — желательно, конечно, светлым и радостным. И, не выдержав, мужчина притянул успевших немного отодвинуться во время его речи сыновей обратно к себе. Обнимал он их осторожно, но вместе с тем крепко — прижимая к самому сердцу.

— Вы поймите, пожалуйста, что я совсем не хочу становиться в ваших глазах злым родителем, от которого ничего хорошего уже и не ждёшь. Не хочу! — в сердцах воскликнул мужчина, отмечая про себя, что его голос начал дрожать. — Но ещё больше я не хочу, чтобы вы погибли по собственной глупости, по моему недосмотру. Кроме вас у меня больше не осталось ничего, абсолютно. И никогда в жизни я себе не прощу, если с вами что-то произойдет. Хотя, наверное, в таком случае мне уже и смысла пытаться себя простить не будет никакого, я без вас долго не проживу, уж поверьте на слово. Я не хочу быть злым, — снова повторил он, — но когда я добрый вы меня совсем не хотите слушаться и это создаёт проблемы. Не доводите меня, очень прошу, потому что я совсем не хочу, чтобы у нас с вами все было по-плохому. И вы, поверьте, тоже этого не захотите.

— Прости, — уже неизвестно в который раз за сегодня пробормотал Арсений и крепко зажмурился, когда ощутил теплый отцовский поцелуй в самую макушку.

Антон эхом повторил сказанное братом, но вот закрывать глаза не стал и даже прильнул поближе подставляя под поцелуй не макушку, а все ещё мокрую от слез щёчку. А потом зелёные глаза вдруг вспыхнули осознанием чего-то и стали большими и очень удивлёнными. Не по-хорошему удивлёнными.

— Ты сказал… сказал, что мы уйдем. Мы не вернёмся домой? Почему? — спросил мальчонка.

Паша в ответ улыбнулся, но улыбка та вышла грустной, полной затаенной тоски и, кажется, даже боли. Признаться в содеянном оказалось очень сложно, а потому, глядя теперь уже в две пары детских глаз — Арсений все же взглянул на него снизу вверх, — мужчина проговорил:

— Вы ведь умные мальчики. Вот и подумайте, откуда бы я мог взять достаточно ресурсов, чтобы выкупить вас обоих. Подумайте и поймёте почему…