Когда погибает мир все вокруг необратимо меняется. Иначе светит солнце и дует ветер, иначе капает с неба дождь и завывает суровой зимой метель. Меняется птичья трель, становится практически неслышной, неуловимой. По-другому журчат ручьи, меняют свои русла реки, становятся глубже озера.

И люди меняются также необратимо, как весь мир вокруг. Становятся суровыми и жестокими, учатся убивать — зверей, таких же людей…не все ли равно кого именно? Люди забывают, что значит дружба и любовь, теряют надежду, не верят уже ни во что — ни в бога, ни в мир, ни в самих себя. Для них больше не существует ни грехов, ни прощения, они не читают молитв и совсем не боятся ада. Зачем бояться того, что и так уже их настигло? Никакие черти и дьяволы не сумеют придумать наказание хуже того, которое они уже обрели. Ад на земле — пожалуй самое страшное, что только можно было представить.

Ничего уже теперь нельзя исправить и вряд ли когда-нибудь это станет возможным. Когда люди — из тех, что еще остались, — от мала до велика учатся следить за каждым своим шагом, когда оружие, неважно какое именно, становится продолжением руки, когда кровь безжалостно и беспощадно окропляет землю под ногами, когда вместо смеха и бессмысленных сплетен слышатся четкие и уверенные приказы главных, можно смело говорить, что мир обречен. И что он никогда не будет прежним. Его не починить, не залатать дыры и трещины, не склеить осколки. Под него можно только подстроиться, в нем можно выживать, пытаясь сохранить в себе хотя бы каплю человечности. Можно… Но нужно ли? Стоит ли?

Дима часто задавался вопросом о том, зачем он все еще здесь. Никого из родных уже давно не осталось, равно как не осталось как такового смысла. Но он почему-то все еще жил. Не раз бросался под шальные пули, ощущал на собственной шее, совсем близко к сонной артерии лезвие ножа, возвращался после вылазок с рваными глубокими ранами, которые научился зашивать себе сам, потом стал наносить себе раны самостоятельно, переплетая на собственных руках узоры из порезов. И все равно почему-то так и не решился довести дело до конца. И у других убить его тоже отчего-то не получалось.

Кто-то говорил везение, рациональность шептала о трусости, а изувеченная душа тихим внутренним голосом объявляла: привычка. Привычка просыпаться по утрам и засыпать вечерами, привычка что-то делать, а не сидеть на месте, сложа руки, привычка существовать физически, когда внутри все давно мертво и забыто. И мысль о том, что он может помочь. Не себе — себе он уже ничем не поможет, — но, быть может, другим?

Парень совсем не боялся смерти. И опасности не боялся. Вероятно, именно поэтому он так легко уходил на целый день, а иногда и добрую половину ночи в лес, и за последнюю неделю даже успел проникнуть пару раз на склады мародеров и утащить оттуда пусть и не слишком много, — чтобы не сразу хватились, — но все-таки припасов.

Это было опасно и даже глупо. В одиночку с одним лишь только ножом и луком за спиной, с которого еще требовалось время прицелиться, у него не было ни шанса выстоять против толпы вооруженных людей, если бы его заметили. Но Диму это не волновало, зашкаливающий в такие моменты уровень адреналина только подстегивал к действию. Как знать, может адреналин — это то единственное, что позволяло ему почувствовать себя хотя бы немного живым, пусть и лишь на время.

О том, что сделал бы с ним за такое отец, будь он жив, парень предпочитал не думать. Незачем бередить старые раны. Они и так ничерта не заживают. Да и были вещи поважнее собственных мыслей и страданий. В конце концов где-то в маленьком домике были дети, которые в одиночку не сумели бы выжить ни при каких обстоятельствах. И пусть на самом деле они были вовсе не одни — у них есть отец, — да и к тому же Дима им никто также как и они Диме. Чужие, далекие, не свои. Они ему не семья и никогда ей не были. Но все равно что-то твердило им помогать. Может это все потому, что однажды парень вместе с отцом таких же маленьких детей уберечь не смогли.

Солнце стремительно опускалось за горизонт, погружая лес во мрак. Верхушки деревьев еще освещались закатным оранжевым светом, но внизу уже наступили самые настоящие сумерки и только очертания деревьев и кустов тянулись бесконечной чередой во все стороны. Ориентироваться стало сложнее, но Дима к подобному был привычный, а потому не испытал ни напряжения, ни тем более страха. Память на местность у него была исключительной, и он точно, что добираться ему до домика еще примерно минут сорок и даже в ночной темноте, имея при себе лишь небольшой фонарик, батарейки в котором он сильно экономил, парень с легкостью найдет дорогу. В конце концов ему не впервой.

В лесу было тихо, практически безжизненно. Лишь совсем изредка доносились откуда-то сверху шорохи от крыльев одиноких птиц. Впрочем, тишина эта была обманчивой, расслабляться было нельзя, а потому парень пристально всматривался во все ближайшие кусты, вслушивался, стараясь не пропустить ни единого шороха и, прежде чем куда-то ступить тщательно изучал почву на предмет незаметных коряг и камней, о которые можно было бы ненароком запнуться. Именно это, пожалуй, и помогло ему остаться незамеченным, когда совсем рядом послышались не просто шорохи, а чьи-то шаги и приглушенные голоса.

Дима затаился, погасил фонарик и буквально залез в кусты целиком, надеясь, что их веток будет достаточно, чтобы скрыть его. Листьев ведь почти не осталось — валялись увядшие и пожухлые прямо под ногами и медленно гнили. Днем бы его непременно заметили, ведь люди двигались прямо в его сторону, но в темноте ночи прятаться было проще.

Голоса отчего-то казались знакомыми, но парень не стал вдаваться в подробности, — был слишком занят мыслями о том, откуда здесь в такое время вообще взялись люди. Мародеры, конечно, обосновались совсем неподалеку, и Дима об этом знал, но все же он успел за это время заметить, что они за редким исключением не стремятся покидать пределы охраняемой ими же территории в ночное время.

— Напомни, какого хера мы пошли за хворостом без фонаря? Не видно же ничерта, — раздался совсем близко недовольный мужской голос.

Дмитрий старался даже не дышать, сердце вдруг заколотилось с невероятной скоростью и, казалось, подпрыгнуло куда-то к самому горлу. Не от страха, нет, — парень в этой жизни уже разучился бояться, — от внезапного осознания. Это были люди из их общины. Свои в одночасье ставшие чужими и чуть ли не главными врагами. Дима не очень хорошо помнил их имена, он в целом мало с кем общался, но голоса и лица различал прекрасно.

— Да ладно тебе, тут до лагеря метров десять, не заблудимся. В крайнем случае можешь заорать «спасите, помогите, потерялись», то-то Мишаня поржет, — хохотнул второй, кажется его звали Игорем, но Дима в этом был совершенно не уверен.

— Ну зато хоть какой-то повод для веселья будет. Заебался я уже, таскаемся по этому лесу как три дурака, ищем иголку, мать его, в стоге сена. Заладил Вадим со своим «найдите, найдите», — явно передразнивая кого-то другого, проговорил мужчина. — Я чё ищейка? Полицейская собака из розыскной службы? Паша свалил уже давно вместе со всем, что со склада вынес, а если не свалил, значит мародеры прикончили. Он же к ним поперся своих дебилов малолетних вытаскивать?

Дмитрий осторожно пригнулся еще ниже к земле и вдруг ощутил столь забытое, но вполне реальное и сильное чувство — панику. Пусть за свою жизнь он не боялся, но зато точно понимал, что если его вдруг обнаружит, то подставит Пашу с мальчишками. Бывшие сотоварищи, пожалуй, не станут гнушаться даже пытками. Дима-то скорее сдохнет, чем что-нибудь скажет, но ведь и предупредить остальных никак не сможет, а мужчины уже подобрались слишком близко к тому самому месту, где временно остановились они. Разве много времени им потребуется, чтобы их найти?

— Вроде к ним, а на деле черт его знает, — продолжил разговор тот который вроде Игорь, но далеко не факт. — Но что прикончили сомневаюсь, он не идиот, так просто под пули или нож не сунется. Да и пацан с ним смышлёный, нахуя только поперся следом, не пойму.

— Так, а что пацан? Пацан может и не с ним на самом деле ушел, а сгинул где-нибудь в лесу в очередной вылазке. Он же нелюдимый и на правило по одиночке не ходить насрать ему всегда было. И чё ты встал и стоишь? Собирай ветки, мать твою.

— Да собираю я, собираю. А что до пацана, так живучий он, сколько раз весь перекалеченный возвращался, каждый раз думали окочурится, а нет! А что с Пашей ушел, так их обоих вон Миша видел, когда в карауле был.

— Да что он там видел? Его со спины по башке тюкнули, он и отключился. Или хочешь сказать у него глаза на заднице есть? С Пашей-то понятно, он напрямую упрашивал спиногрызов помочь вытащить, а как отказали, так и натворил хуйни. А пацан может просто шляется где-то, ищет чего. Как ни крути, а польза от него была, так что может он еще и вернется, чего полезного принесет. А вот мы если продолжим искать то, что найти невозможно, только времени еще больше просрем. А зима не за горами, склад пуст, жрать нечего будет — взвоем только так.

— Да угомонись ты уже, дойдем до деревни как Вадим попросил, тут недалеко совсем осталось, пара дней всего. Найдем — хорошо, приведем и пусть дальше сам с Пашей и разбирается, а не найдем так и хрен с ним, мы сделали все, что могли, с нас взятки гладки.

— Может ты и прав. А если Вадим не угомонится и продолжит как баран упираться со своей местью, то пусть сам и идет искать, один раз навстречу пошли, но бля я не хочу по лесам и полям вечно шляться. А то он тоже заладил иди туда не знаю куда. Уж не в сказке живем! А ты на кой черт траву рвешь, еще и мокрую? Мы так ни в жизнь костер не разожжём.

— А я что вижу, что я рву что ли? Темно тут! — возмутился мужчина.

— Я говорил фонарь надо было брать. Ладно, пошли, по-моему, на ночь нам уже хватит.

Отходили мужчины медленно, чертыхаясь каждый раз, когда спотыкались об неудачно подвернувшуюся корягу. И даже когда они уже скрылись из виду, Дима не спешил выбираться, а для надежности решил выждать еще хотя бы минут десять. Очевидно было, что остановились мужчины совсем неподалеку и вполне могли все еще осматривать территорию поблизости, чтобы убедиться в собственной безопасности. Лучше было не рисковать.

Лишь когда по ощущениям самого парня прошло уже достаточно времени, и сквозь деревья начал проникать неяркий свет луны, он решился выбраться из кустов и начать двигаться в нужную сторону. Поначалу он двигался медленно, опасаясь издавать даже малейший шорох и быть обнаруженным, а потом, оказавшись на достаточном расстоянии, помчался стремглав, перестав прислушиваться к лесным шорохам и думать о возможных препятствиях по пути. Сейчас счет уже шел на минуты — нельзя было наверняка предугадать, когда именно мужчины продолжат свой путь и с какой скоростью они будут идти. Может выдвинутся сразу с рассветом, может обождут какое-то время. В любом случае требовалось уходить как можно быстрее и как можно дальше. Какими бы ловкими и натренированными за годы не самой лучшей жизни они с Пашей ни были, все равно вряд ли сумеют отбиться от троих взрослых мужиков, одновременно защищая при этом детей, которые и вовсе противопоставить ничего не смогут.

Как именно он добежал до покосившегося старого дома Дима не запомнил. В сознании все воспоминания о дороге смазались, превратившись в хаотичную череду бесконечных картинок, которые мелькали в таком же хаотичном порядке. Впрочем, это было не так уж и важно. Главное, что он добрался и, кажется, даже быстрее чем планировал, и буквально «взлетел» на крыльцо, впопыхах не заметив стоявшего и вглядывающегося вдаль Павла, отчего парень буквально врезался в мужчину.

— Дима! — несколько возмущенно, но негромко сказал мужчина, придержав парня за локоть, чтобы тот ненароком не упал. — Что случилось? Откуда бежишь? Ты опять к мародерам на склад сунулся?

В его словах неожиданно прозвучал упрек и Паша и сам этому удивился. Не меньше удивился и Дима, на мгновение замерев и уставившись на мужчину странным, совершенно нечитаемым взглядом.

Они оба знали, что они друг другу никто и им на судьбу друг друга наплевать. Прикроют спины, помогут в чем-то, план продумают, но все это лишь до тех пор, пока они держатся вместе, пока им обоим это выгодно. Будто некий договор, который никогда не был подписан, но, очевидно, подразумевался. И этот договор не включал в себя упреков, не включал советов о том, как нужно жить, не включал запретов и даже хорошего отношения не включал. Они оба могли уйти куда глаза глядят, могли делать что хотят и не ожидать ни замечаний, ни критики, ни просьб быть осторожнее.

И тем удивительнее оказался этот тон, которым мужчина заговорил с парнем. Для себя Паша сразу же нашел оправдание — он опасался, что парнишка мог не заметить слежки и ненароком погубить их всех. Но точно была ли именно в этом причина?

Сам Дима оправданий искать не стал — незачем было. Для него было вполне очевидно, что мужчина попросту забыл, что говорит не со своими мальчишками, вот и вся история. Для человека, который спит лишь несколько часов за ночь, в этом не было ничего удивительного. Особенно если учитывать тот факт, что Дмитрий в последнюю неделю так часто остается в его поле зрения наравне с детьми. Тут любой бы запутался… Да вот только отчего же так внезапно больно было осознавать, что никому он на самом деле не сдался? Ведь парню казалось, что он давно уже не чувствует боли…

— Сунулся, но это неважно, — собравшись с мыслями, проговорил парень. — Дядь Паш, нужно уходить. Срочно. Там наши в лесу, в получасе ходьбы отсюда. Они… они нас ищут.

Мужчина нахмурился в ответ на слова парня и задумчиво посмотрел в сторону леса. За плотной стеной деревьев не было видно абсолютно ничего кроме кромешной темноты, но Павел отчего-то все равно взгляд отвел не сразу.

— Они тебя видели? — спросил мужчина, возвращаясь взором к парню.

— Нет, — отрицательно покачал головой Дима, — стемнело уже, и они хворост искали, не до осмотра кустов им было. Но они между собой говорили, вроде до деревни идти собираются, а потом вернутся. Только…

— Только деревня находится в этой стороне, а значит они неизбежно наткнутся на нас, — перебив, закончил чужую мысль Паша, а потом горько усмехнулся: — Каковы шансы что после такой встречи мы останемся живы?

— Невысокие?

— Это был риторический вопрос, Дим, — со вздохом сказал мужчина. — Ты прав, нужно уходить. Но не сейчас. С рассветом. Идти в потемках ­– чистой воды самоубийство.

Дмитрий спорить не стал, понимая, что правда в словах старшего имеется. В одиночку парень мог в темноте передвигаться без проблем. По крайней мере до тех пор, пока ему не нужно было таскать за собой множество сумок с пропитанием, одеждой, немногочисленными медикаментами. Ему одному с головой хватало небольшого рюкзака, который никак не сковывал движения. Но в том ведь и разница, что сейчас он один не был. И тот факт, что с ним были не группа из взрослых выносливых людей, а всего-навсего двое мальчишек с отцом, заставляли очень многое пересматривать.

Дети не способны двигаться в том же темпе, что и взрослые и это — факт. И уж тем более они не способны двигаться, не спотыкаясь обо все подряд, в темноте. Да и банально сил, чего уж греха таить, у них сильно меньше, особенно у младшего.

— Далеко от реки уходить нельзя, но прямо возле воды идти тоже не вариант — будем как на ладони, — продолжил Павел. — Так что будем двигаться, держась ближе к лесу, но не заходя сильно вглубь. Если что подозрительное услышим или увидим, будет больше шансов быстро затеряться среди деревьев. Вещи собираем сейчас, чтобы не тратить время с утра. Поспать сегодня, боюсь, нам с тобой сегодня не выйдет, но хотя бы день мы продержимся, а там найдем где-нибудь место для ночлега.

— А мы знаем, куда мы вообще движемся? — задумчиво спросил парень.

— Куда глаза глядят, Дим. Не то чтобы у нас есть хоть какой-то выбор. Может повезет и наткнемся на безопасное место. А может и нет. Я не знаю, — вздохнул мужчина. — В любом случае это вопрос какого-нибудь другого дня. Давай сейчас подумаем лучше о том, как нам распределить все по сумкам.

***

Арсений совсем не ожидал ощутить пусть легкое, но в то же время очень настойчивое прикосновение, равно как и не ожидал услышать тихое, но уверенное «вставай, сынок». Последние полторы недели их с Антоном никто не пытался будить по утрам — позволяли отсыпаться, восстанавливать силы, — никто не просил выполнять даже элементарные задачи, с которыми раньше мальчишки справлялись на ура, не говоря уже о чем-то более сложном. Арс на подобное даже не обижался, хотя, будь они дома, в безопасности, то обязательно высказал бы недовольство. Сейчас же мальчик прекрасно понимал, что пока он не может даже на ногах нормально стоять из-за многочисленных ранок, то о какой-либо даже самой малейшей помощи взрослым и речи быть не могло.

Царапины, конечно, постепенно заживали, равно как и бледнели на коже синяки. В последние три дня дети даже носились вокруг дома, играя в салки, пусть и делали это очень аккуратно, совсем недолго и под неизменным присмотром отца. И все равно их старались лишний раз не тревожить, чтобы не навредить, а потому внезапное и очень раннее пробуждение вызвало полное непонимание, которое только усилилось, стоило заметить полностью собранные рюкзаки у входа и тепло, но удобно одевшихся взрослых.

— Что случилось? — сонно и недоуменно поинтересовался мальчик, наблюдая как отец будит его брата.

— Уходить нужно, — быстро проговорил мужчина, — объяснения все по дороге, сейчас времени нет. Антоша, просыпайся давай.

Дети, конечно, спросонья двигаться быстро не могли. Во многом потому, что даже не до конца еще осознавали, что они в принципе проснулись. Антона пришлось одевать, поскольку он, то и дело зевая и потирая глаза, попросту запутался в рукавах куртки. Арсений, пусть и справился со всем сам и даже рюкзак на плечи надел по указке старших, все равно какое-то время двигался по инерции, совсем не понимая куда и зачем он вообще идет.

В себя мальчики пришли только минут через час, когда остался где-то далеко позади маленький домик, а впереди кроме деревьев и реки не было видно абсолютно ничего. Солнце к тому моменту уже взошло, но все еще находилось слишком низко, чтобы его можно было четко рассмотреть среди деревьев. До полудня было еще очень далеко…

Позавтракали они прямо на ходу и очень по-простому: сухарями да водой. На что-то более сложное банально не хватало времени, ведь они стремились как можно быстрее уйти вперед, настолько далеко насколько хватит сил.

В какой-то момент, после напоминающего вопроса Арсения, Паша рассказал, что случилось и почему с места пришлось срываться настолько резко, хотя в планах было отсидеться в небольшом домишке еще хотя бы дней пять, чтобы убедиться в их хорошем самочувствии окончательно. Мужчина говорил прямо и без прикрас, не делая скидку на возраст. Эти дети слишком много знают о жестокости, чтобы для них новость о том, что их ищут и буквально стремятся убить была чем-то новым и необычным. В их мире кто-то кого-то стремится убить постоянно, так что не было никакого смысла делать из этого тайну. Так что тот факт, что мальчишки к новости отнеслись как к данному вопросов не вызывал.

Зато неожиданностью стало вдруг прозвучавшего от старшего мальчика «прости». Павел даже остановился на мгновение, обернувшись к ребенку, пытаясь прочитать что-то по его глазам. Арсений взгляд тут же отвел, принявшись с интересом изучать землю под ногами, и вновь посмотрел на отца, вернее на его спину, лишь когда мужчина возобновил шаг.

— За что ты извиняешься? — все же спросил Паша, параллельно подхватывая под локоть споткнувшегося о камень Антона. — Осторожнее.

— Это ведь я виноват, что нас теперь ищут. Если бы я не ушел, то тебе не пришлось бы… не пришлось, — отчего-то говорить у него получалось с большим трудом. Будто ком поперек горла встал.

Арсений в силу возраста мог чего-то не понимать, мог вести себя по-детски беззаботно, очень глупо, а порой даже безобразно, но дураком он не был. И когда папа просил его подумать головой, чтобы понять, как же ему удалось их с Антоном вытащить, мальчик довольно скоро пришел к неутешительному выводу — отец с Димой обворовали своих. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что кроме как с общего склада их небольшой общины, папа бы нигде не сумел достать столько «средств для выкупа».

Сам мужчина эту тему больше ни разу не поднимал, а мальчик не решался спрашивать. Наверное, он попросту не хотел получать подтверждение собственным догадкам, опасаясь, что собственная совесть не даст покоя, загрызет осознанием того, что множество людей остались без еды, медикаментов и оружия из-за его оплошности, опасался, что не сможет спать ночами, что собственные мысли начнут сводить сума. Но теперь он эти подтверждения получил, а… А совесть молчала.

Стыдно было перед отцом, за то, что подставил, за то, что вынудил пойти против своих — фактически совершить преступление, и стыдно было перед Антоном за то, что втянул его в передрягу, заставил бояться, чуть не убил их обоих. Да вот только и папа, и брат все еще были рядом и за них на данный момент мальчику не было страшно. По крайней мере не в большей степени чем за самого себя. А на остальных, на всех тех, с кем ребенок был знаком, на всех тех, кто остался в общине, вдруг оказалось совершенно плевать…

Отдаленная мысль твердила, что так быть не должно, но совести все также было все равно. Возможно, это потому, что мальчик четко понимал, никто из тех людей им на помощь не пришел, даже не попытался. Ну кроме Димы, но тот никогда и не пытался стать полноценной частью общины — это замечал даже ребенок, — был всегда сам по себе и себе на уме, его мотивы в принципе было сложно понять. А остальным оказалось просто плевать. И если плевать было им, то почему не должно быть Арсению?

И извинялся он вовсе не перед теми людьми, а конкретно перед отцом, потому что уж он-то эти извинения точно заслужил. Чуть ли не единственный из всех заслужил…

— Сделанного не воротишь, не вижу смысла извиняться, — сказал Павел, будто это и вправду было лишним, будто он и не злился уже совершенно, не видел проблемы.

Продолжать этот разговор никто из них так и не стал…

Поднималось все выше солнце, качал верхушки деревьев ветер, шуршали под ногами опавшие листья и дорога их вела куда-то и никуда одновременно. Вернее, ее даже не было, дороги этой, лишь поросшие уже пожелтевшей травой берега речки и полные мелкого сора: веточек, камней, листьев, лесные протоптанные редкими зверями тропки. Впереди была неизвестность, а позади не осталось ничего хорошего.

Идти слишком быстро не выходило, но даже тот темп, в котором они двигались обеспечивал неплохой отрыв от тех, кто, вероятно, следовал за ними по пятам. По крайней мере кроме лесных шорохов и тихой болтовни Антона больше не было слышно ничего. К тому же, чтобы добраться до деревни нужно было двигаться несколько иным путем, что увеличивало шансы не встретить бывших товарищей, в одночасье ставших врагами.

К вечеру сил не осталось совсем. Сказывался недосып взрослых и банальная усталость детей, которые к тому же еще не до конца восстановились и некоторые синяки определённо давали о себе знать. Впрочем, мальчишки не жаловались, то ли терпели, стиснув зубы, то ли уже не так уж и сильно их это все беспокоило.

Остановиться, кроме как в лесу, было негде. Времени и сил на то, чтобы сооружать что-то вроде укрытия даже от банального ветра не хватало, но удачно попавшаяся небольшая поляна с лесными валунами, часть из которых стояла вплотную друг к другу и полукругом, решила эту проблему. От возможного дождя, конечно, не защитит, но хотя бы пронизывающим потокам ветра не позволит проникать так явно, да и тепло от костра будет более-менее удерживать.

Ясно было, что такое место — чистое везение, которое вряд ли повториться еще хотя бы раз. По-хорошему им бы раздобыть палатку или хотя бы тент, но где искать что-то подобное было неизвестно. Да и стоило быть благодарным хотя бы за то, что у них имеются спальные мешки и, если подстелить много еловых лап, что были в лесу в достатке, то даже под открытым небом спать будет не настолько холодно, как могло бы. По крайней мере до тех пор, пока не ударят морозы и снега. Впрочем, до того времени они надеялись найти хотя бы какое-то безопасное место, укрытие, в котором можно было бы переждать зиму.

Костер развели легко и достаточно быстро. Языки пламени разгоняли подступающую темноту, обеспечивая хоть какое-то подобие безопасности. В конце концов даже бешеные звери все еще опасались огня. Хотя бы до тех пор, пока ходили поодиночке и не были слишком обозленными, — то есть либо в те моменты, когда были сытыми, либо слишком уставшими. Впрочем, последнее случалось крайне редко, бешеные твари не знали усталости…

Нехитрый ужин готовить принялся Дима, быстро сбегав до реки за водой и также легко найдя дорогу обратно. К разговорам парень не стремился, лишь задумчиво мешал ложкой в котелке кашу. Со стороны и вовсе казалось, что он ушел далеко в собственные мысли и делиться ими с окружающими не желал. Впрочем, никто и не настаивал.

Паша же натаскал дров, чтобы иметь возможность всю ночь поддерживать костер, осмотрел все близлежащие кусты и соседнюю небольшую поляну на предмет опасностей и лишь после этого позволил себе опуститься на поваленное бревно рядом с детьми, которые вели себя очень тихо, будучи совсем не привыкшими к ночевкам в лесу.

— Не замерзли? Может ближе к костру переберетесь? — тихо спросил мужчина и, дотянувшись, натянул Антону на голову капюшон пусть и немного великоватой, но зато теплой куртки.

— Нормально пока, — отозвался Арсений, пусть и не слишком уверенно. — Папа, а нас же не найдут? — не скрывая собственного испуга, спросил мальчик.

Наверное, на него так повлияла темнота, обострившая чувство паники и страха, ведь днем мальчишка даже не задумывался над тем, что их действительно могут преследовать и в итоге даже убить. Да, отец об этом вполне честно сказал, а Арс был достаточно смышлёным, чтобы понять, но все равно днем не было и вполовину также страшно, как было сейчас.

— Не найдут, если мы будем достаточно осторожны, — ответил Павел. — К слову об этом, стоило сказать еще как только мы начали уходить, но как-то не до этого было, — пробормотал он вроде для детей, а вроде и для самого себя. — Правила, ребят.

Дети между собой переглянулись, а потом Антошка робко подобрался поближе к отцу и прижался к его боку. Мужчина отказывать ребенку в объятиях не стал, обхватил рукой. Пусть вышло и немного грубовато, будто бы по медвежьи, но мальчик не жаловался, наоборот улыбнулся, пусть и очень неуверенно.

— Это про то, что нам нельзя одним куда-то уходить и нужно тебя слушаться и все-все спрашивать? — спросил Антон, снизу вверх посмотрев на отца.

— Да, — подтвердил мужчина. — Не уходить, не убегать вперед, не лезть в подозрительные места, — звериные норы тоже такими считаются, — не кричать, потому что так мы можем привлечь внимание, к подозрительным предметам не прикасаться, ягоды с кустов, если попадутся, даже в руки не брать до того, как не покажете их мне или Диме. Есть желание поиграть или на что-нибудь посмотреть — спросите можно ли. И еще, если стало плохо, что-то болит или просто устали и не можете идти дальше сразу же говорите, не нужно терпеть без лишней надобности и заставлять себя идти через силу. Да и если вы вдруг отстанете лучше никому не станет. Это все понятно?

— Да, — нестройным хором отозвались мальчишки.

— Что будет за нарушение напоминать стоит? — пытаясь выглядеть суровее и серьезнее поинтересовался Павел. Хотя, будь он честным хотя бы с самим собой, то признал бы, что сам в собственные угрозы не верит. Но, похоже, верили дети.

— Не нужно, — покачал головой Арсений, — мы помним. Пап… — вдруг посмотрев каким-то очень тоскливым и одновременно просящим взглядом, продолжил мальчик, — вырежешь нам лошадку? Пожалуйста.

Мужчина откровенно опешил, не ожидав прямо сейчас услышать подобную просьбу. Он и раньше вырезал ребятне из дерева игрушки. Простые, конечно, ничем не примечательные, где-то кривые, где-то косые, но мальчишкам отчего-то они нравились даже больше тех, которые иногда удавалось достать в очередных вылазках. И все-таки сейчас ребятишки выглядели малость напуганными, очень неуверенными и Паша совсем не ожидал, что они вдруг попросят смастерить им деревянную лошадку. А впрочем, может именно игрушки — это именно то, что нужно мальчикам для того, чтобы хотя бы в чем-нибудь по-прежнему чувствовать себя детьми. В конце концов от их детства и так мало что осталось.

— Лошадку? — несколько задумчиво переспросил мужчина.

Арсений тут же активно закивал, а Антошка даже на ноги вскочил и вдруг два пальчика сунул взрослому прямо под нос.

— Двух! — уверенно объявил мальчонка, неуверенно улыбнувшись. — И птичек тоже. Мы очень-очень хотим.

Дети смотрели так просяще, а Антон еще и губу смешно оттопырил, пытаясь давить на жалость, что Паша даже пожалел, что, уходя из домика в общине, не подумал захватить те игрушки, которые у мальчишек уже были. Все бы не унес, но хотя бы парочку, чтобы детям совсем уж скучно не было. Но в тот момент игрушки — последнее, о чем он думал в принципе. Приоритеты были совсем другие.

— Хорошо, — негромко ответил мужчина, — я вырежу вам и лошадок, и птичек. Но придется чуть-чуть подождать, это не пятиминутное дело, мне нужна хотя бы пара вечеров.

— Мы пождем! — тут же с энтузиазмом заявил Антон и улыбнулся слишком искренне, слишком светло для этого отвратительно прогнившего мира. — Мы, знаешь, очень-очень терпеливые!

— Верю, — и вполовину не так светло как ребенок, но все же улыбнулся Павел и поправил спавший с детской головы капюшон.

А Антон и Арсений ведь просто дети и также как и все маленькие хотят дурачится и играть, выпрашивать новые игрушки и сладости, гулять в свое удовольствие, не оглядываясь каждый раз по сторонам в панике с надеждой не встретить собственную смерть. Когда-то детство было самым беззаботным временем жизни, а в нынешних реалиях превратилось в слабость. И как страшно было осознавать, что дети скорее всего уже больше никогда не будут детьми. Не в той мере, в какой было позволено еще каких-то десять лет назад. Они столь многого не узнают, многого не ощутят и вместо простых забав у них неизменно будет игра на выживание. Насколько должен был испортиться мир, насколько он должен был прогнить, если даже дети — чистые, невинные создания, — умеют убивать хладнокровно и безжалостно, так, как еще в прошлом не умели даже взрослые?

Нынешним детям доступны лишь отголоски прошлого, как события на страницах учебника по истории, о которых можно прочесть, но нельзя ощутить, нельзя пережить. И даже взрослым людям с каждым прожитым годом все сильнее начинало казаться, что того самого беззаботного прошлого не было никогда. Мир слишком четко разделился на «до» и «после», и при этом «до» слишком уверенно меркло, исчезало, растворялось в небытие.

И в сознании невольно возникали вопросы… А быть может и не было никогда той другой жизни? Может это лишь воображение, придумка уставшего от нескончаемой борьбы сознания? Или коллективное сумасшествие, помутнение из-за отчаянного желания иметь в жизни хоть что-то хорошее, светлое и радостное, пусть это и всего лишь воспоминания…

Но как тогда объяснить все то материальное, что не раз и не два попадалось и попадается до сих пор на пути у людей? Книги, ставшие никому не нужными кассеты и диски, фотографии в рамках, сохранившиеся в некоторых домах, чьи-то письма и открытки, старые плееры, дневники, найденные в карманах старых курток списки покупок, чьи-то номера телефонов, записанные на выцветших чеках или полу разорванных салфетках. Разве это все могло придумать сознание? Да еще и так, чтобы можно было дотронуться, прочесть написанное, рассмотреть внимательно снимки? Слишком явные доказательства, такие не проигнорируешь, и выдумать их можно разве что в сильнейшем бреду.

И оттого лишь больнее. У людей столько всего было и столько всего они потеряли. Большинство — вплоть до собственной жизни. И ведь никто такого исхода не хотел, никто даже не брался предугадывать. И кто они теперь? Лишь кучка выживших, столь отчаянно стремящихся к чему-то… но к чему? К нормальной жизни? А разве будет она когда-нибудь? Все нормальное ведь осталось в прошлом, погребенное под осколками хаоса, разрухи и даже чьих-то многочисленных смертей. И как раньше при всем желании уже не будет. Скорее всего даже никогда. И взрослым нельзя расслабляться, и детям нельзя быть детьми…