– Ты точно дурной! – Нгаи резко наклонилась вперед, чтобы схватить хрипящего задушенным смехом Сонхва за запястье. Окно было за добрых три аршина от земли, но Сонхва утянул с дворовой мастерской козлы и стоял на носочках, покачиваясь, скорее избегая рук Нгаи, чем действительно пытаясь сохранить равновесие. Он ускользнул из ее рук за мгновение до того, как ее пальцы сомкнулись, и изогнулся совсем уж неправильно, почти что падая. На секунду Нгаи задержала дыхание из-за колкого холодка по венам потому что ей показалось, что Сонхва действительно упадёт. Хитрец только вывернулся, припадая к оконной раме, и распахнул глаза, кивая за спину девушки, которая сразу же подскочила лягушкой, разве что не начала квакать. И все для того, чтобы увидеть пустую комнату и тени от светца, а после, вздыхая, упасть на сложенные на подоконнике руки.

– Отчего ж дурной? – голос Сонхва был глубокий и мягкий, совершенно медовый когда он говорил с придыханием шепотом. Нгаи пугало, когда он начинал петь, потому что она начинала терять себя. Другие девушки рассеянно вздыхали, когда он начинал тихо напевать какую-то мелодию, которую не знал никто из них, а потом смеясь звали его снова посидеть с ними, клича Соловушкой. Это имя ему будто бы не совсем шло, сидело чужой рубахой на плечах, но заботило это только Нгаи и тревожно бьющееся под взглядом Сонхва сердце. Он ведь совсем не соловей, даже в голосе не соловей, пусть тот и струится звоном ручья. И глаза совсем не соловья: грустные и подернутые дымкой мыслей. Да и пальцы у Сонхва были цепкие, словно лапы коршуна, и никак не соловья, цепляют за подоконник.

Тут Нгаи и вздрогнула – слишком близко оказался весь Сонхва и с голосом, и с пальцами. Казалось, вот-вот отрастут когти и пробороздят жесткое дерево. Нгаи было боязно от этих рук, но она старалась без дела на них и не смотреть, а дела обычно и не было. Выходило плохо – Сонхва ухватился за наличник перед самым ее носом, да еще и так крепко, что рама заскрипела жалобным воем.

– Да кто ж в лес в бабском платье попрется? – по вискам Нгаи стучала мысль, что платье Сонхва даже к лицу, наверное, потому что подлец тот еще. Хотелось чтобы он соскочил на землю и снова повертелся, так чтобы юбка солнцем подлетела и зарябила красной вышивкой лунного креста по краю. Сонхва подался ближе, и Нгаи стало совсем легко дотянуться и погладить обтянувшую плечи ткань. Они были явно шире и крепче материнских, да и ласковые матушкины руки не знали, что потом сын вытащит ее платье из сундука и побежит темными кустами красоваться перед подругой. Стежки вышивки выстраивали на рукавах ровные соцветия узора. Нгаи и внимания не обращала, что даже ворот расшит ужом. А может и не стоило замечать такую правду.

– Я попрусь, – щурился Сонхва тоже как коршун, еще и голову набок клонил, пусть Нгаи у птиц и не видела такого ни разу, хоть и провела с полдетства на дядюшкиных птичниках, где к ней пытался ластиться ручной сокол ластиться, но только чуть палец не откусил. Сонхва может и такое мог, главное ведь ему палец в рот не класть. Глядя в эти темные глаза, Нгаи чувствовала, что это птичье нутро Сонхва ее погубит. Только вот сам Хва за ней не охотится ни разу, даже в женихи не набивался, а ухаживал совсем как девка. Еще не успокоившееся дыхание рвало шепот Сонхва, – докажу тебе, что никакой Полоз не заберёт тебя.

– Тем более дурной! Дурной и блаженный! – Вскрикнула Нгаи, широко распахнув от испуга глаза и только сильнее навалилась на окно. Нгаи на самом деле совсем недавно начала опасаться старого друга, но молчала, пока страх и волнение слабым огнем коптили внутренности. Она и разобрать не могла то ли боится его, то ли за него. От сердечной боли она кричала впервые, как и впервые кричала на друга, которого иногда хотела бы звать сердечным. Движения Сонхва были быстрее, чем Нгаи могла уловить взглядом – она попалась в его когтистую хватку как мелкая мышка. Сонхва всего лишь прижал ладонь к ее губам, чтобы на крики не сбежался никто особо любопытный, но смотреть на него ей все же было боязно до мелкой дрожи. От Хва как обычно пахло сухими травами и сосновыми поленьями: лучше, чем от остальных деревенских мужиков, хотя не то чтобы Нгаи всех их перенюхала.

– Пусть так, – взгляд Сонхва потух совсем внезапно, словно потонувший в воде уголек, – но когда я докажу, что это истории не более чем сказки, спокойнее будет и тебе, и мне за тебя.

– За что спокойнее? За то, что тебя погубили черти лесные?

– Да реши ты уже: в Господа веришь или в ересь всякую! Вам так нравится делать вид, что вы такие праведные, чёрта не кажите в молитве, а потом зовете всякую тварь, – Нгаи подумала, что из-за жесткого голоса у Сонхва самого вкус металла по языку, она бы рявкнула в ответ, только не успела – дворовые собаки беспокойно начали выть, чуя чужого. Хва защипел сквозь зубы, оглядываясь по сторонам и тут же спрыгивая. На прощание не был ни времени, ни желания, Сонхва побежал что есть мочи к забору с расшатанными досками, чтобы второпях раздвинуть их и скрыться в темноте. У Нгаи маршрут был зеркальный, но только вглубь комнаты. Лучину она затушила голыми руками, обжигая пальцы, и в последний момент понимая, что место куда кивал Сонхва был Красным углом, в котором качалась лампада. Стыд липким потом стек по спине.

– Прости, Хва-я, - уткнув взгляд в пол, прошептала она, юркнув под одеяло. Во дворе кто-то прикрикнул на скулящих собак.

***

С непривычки подол платья цеплял все, что оказывалось на пути. Сонхва выругался сквозь сжатые зубы, дергая ткань выше, чем могла достать трава с запутавшейся в ней вечерней росой. Сапогам, конечно, было хоть бы что, а вот колени под тонким исподнем все покрылись мурашками. Капельки щипали холодом привыкшую к более плотному укрытию нежную кожу, заставляя все тело мелко дрожать. Шагать Сонхва было совсем неудобно, к тому же он все время терялся в пространстве, вынужденный крутить головой, отгоняя вертлявую мошкару, которая мягкими крышками щекотала скулы и пыталась залететь в ноздри и глаза. Горло сжалось судорогой обдаваемое обидой, которая казалось совсем загустила кровь, отчего та задавила в черепушке, хотя вот оно сердце, бьющееся ополоумевшей в панике птицей под ребрами. Казалось, мир кружил вокруг, что сама земля пыталась стряхнуть Сонхва с себя.

Ткань опустилась плавно, а Сонхва так и хотелось швырнуть ее, чтобы она как камень просвистела в воздухе и как палка разлетелась в щепки у его ног. Но полотно лишь укрыло ноги от ветра, вынуждая выдохнуть от бессилия и коротко крикнуть куда-то в пустоту бескрайнего неба. Любой, кто увидел бы его в тот час точно решил бы, что травник с ума сошел окончательно. Сонхва делал вид, что не замечает шепота за спиной, пока он ходит по деревне. И кривые взгляды, когда заходят в дом его почти что не беспокоили. Царапали что-то внутри, обижали о смерти, но Хва ругался лишь оставшись в полном одиночестве, когда из наблюдателей оставались лишь образы с икон.

Папоротник и чертополох высушенными стеблями кололи под поясом, к которому были привязаны, натирая волокна до предела, но Сонхва даже не думал о том, чтобы снять и отбросить их.

– Да и забирай меня, Полоз! – От неперевариваемой злости Сонхва даже на месте подпрыгнул, – ирод, только людей не мучай сказками своими! – растаяло в глубоко чернильном небе, отливающем звездами, которые Сонхва все детство хотел читать как буквы в писаниях, да только в деревне травник-звездочет нужен как телеге пятое колесо. Со стороны леса протяжно отозвалась сова, заставляя Сонхва нахмуриться и сморгнуть слезы с уголков глаз. Птице сейчас бы молчать и охотиться, а та ворчит что-то о погоде. В сосновых верхушках было ничего не различить, но Сонхва только сощурился сильнее, получая боль под веками и желание закрыть глаза.

Сонхва дернулся от порывистого ветра и глубоко вздохнул, чувствуя, как сильно с полудня продрог воздух: под утро по всему полю сединой ляжет иней, а потом стает быстрее чем пустая лучина прогорит. Еще три жадных вдоха заполнили ноздри запахом мокрой земли и трав и только усилили напряжение, отдающее вязким болотом во всем теле. Сонхва сорвался прежде, чем успел подумать. Побежал, зажмурившись, позабыв и о юбке, и о траве, и даже о сердце. Он сердце-то свое не чувствовал давно, как не позабыть. 

Тропинка была вся в изломах, только ноги наизусть помнили рыхлые по краям колеи и бугристые взъемы рассыпанные как зерно по курятнику. Кончики пальцев дрожали от того как кожа, готовая натянуться, опухла и закостенела, но Сонхва сжал кулаки и только быстрее начал перебирать ногами, не оставляя себя шанса на полный вдох, чтобы хоть кончиком языка отхватить сосновый ветер, тающий вдали от леса. Сипы в горле Сонхва больше походили на птичий свист, и он почти поверил, что летит. Это состояние что-то около азарта на Ивана Купала, когда сигаешь через костер, а искры по коже выстрелами опаляют скорее нервы, чем само тело: желание обыграть самого себя и победить бог пойми кого.

Сонхва упал на колени только возле собственного крыльца и поскреб пальцами по траве. В грудине места оставалось мало, отчего Сонхва завалился на спину, хватая отсыревший воздух ртом и запуская покрытые жирной землей руки в волосы. Локоны слиплись и тяжело опадали на лоб. Тело продолжало  дрожать как на морозе, хотя кожа горела, облизываемая свежим потом. Сонхва никак понимание уловить не мог: почему его тело так ломило, и ему подумалось, что стоит выпить липовый отвар, когда сможет подняться. Он лежал придавленный тяжестью того самого неба, в которое посылал проклятья, не в силах оттолкнуть его и встать. Земля же с другой стороны будто размягчалась, затягивая под себя, будто не на холме лежал, а в болоте. Сонхва попытался подняться, оперевшись на локти, да только рухнул обратно, содрогаясь беззвучным смехом над самим собой.

Ладони снова запутались в волосах и грубо скользнули ниже, обтирая лицо, впиваясь в кожу чуть ли не до синяков, пока руки безвольно не упали по бокам. Хва оттолкнулся сильнее, все же отрывая тело от земли, но ноги будто чужие запутались в юбке. Он порывался встать, наступая на подол раз за разом, и только сильнее давился смешками при каждом падении. У крыльца столбцы стояли совсем худые, гниющие изнутри и хрупкие, что точно скоро придется менять, чтобы наружу чернь не полезла. Но Сонхва все равно цеплялся за них, поднимая тело, готовое истлеть в молоденькой мокрице и чистотеле. До темнеющих пятен стекающих с древесных колец дела не было почти никакого, а те проминались под пальцами пористыми щепками. Могут и муравьи завестись, точно пора менять пришла.

Зато лесенка у крылечка была бравая – не скрипнет, не шелохнется, хотя сапоги каждую ступеньку обивали, чтобы стрясти комья грязи, которые следующим днем Сонхва начнет рьяно сметать грубым веником. Хва осторожно погладил листья вьюна тянущегося по стене. Те чахли по краям, то ли от зноя, что с месяц не спадал, то ли от какого-то червя. Проведя рукой по стеблям вверх, цепляя ногтем темнеющие пятна, Сонхва уперся взглядом в дверь, которая открытой болталась от слабого ветра. Ключ тяжелым бруском лежал в кармане, утягивая его к земле вместе с душой. Замок от двери валялся около двери, вырванный вместе с петлей, хотя скорее выбитый. От тревоги заложило уши, а вот ускорившийся стук сердца Хва почти и не заметил после того, как загонялось оно во время бега. Странно это, вламываться в дом травника: воровать у Сонхва было решительно нечего, кроме склянок, в которых только он и понимал, что хранится, да бродит. Отвара в тот день ему было не выпить.

– Бесы вас сгуби, – Сонхва опасливо спустился с крыльца и перебежал к дальнему окну спальни, из которого весь дом был виден как на ладони: в нее Сонхва заглянул без совестливой горечи, дом-то его. На кровати сидел не самый добрый приятель его – Дживон – и смотрел в светлицу, дергаясь и ворочаясь, сминая чистую постель и стягивая край одеяла на пол. От разгоревшейся злости Сонхва хлопнул ладонью по слюде так, что звон прокатился по всему двору, угасая в редких щелях между бревен. Пока Дживон вскакивал с кровати, чтобы высунуть свое бледное лицо за окно, осматриваясь бегающим взглядом, Сонхва снова побежал к крыльцу и распахнул дверь что есть силы. Под грохот он неаккуратно переступил через порог, запинаясь и посылая по избе змеиное шипение боли.

– Я не ждал гостей так поздно, – загремел Сонхва огнивом, хватая лучину меж пальцев и освещая ей лицо Дживона, выбежавшего в светлицу. Зрачки у того были огромные, а глаза все равно пустые, словно отвергающие любой блик света. Взгляд Дживона толпой мерзких букашек, чуть ли не клопов пополз по Сонхва застревая то на туго опоясанной талии, то на пальцах.

– А мы решили друга навестить, а то ты сорвался куда-то, – из тени дальнего угла выглянул разомлевший Чхан, с ухмылкой режущей его землянистое лицо. Он почесал щеку с противным скрежетом по щетине, затягивая, – еще и разрядился так, не пойми ради кого. Святки не скоро еще.

– Проведывал Нгаи, – плечи Сонхва расправились словно сами по себе, без его воли, чтобы хотя бы попытаться занять больше места. Никогда меж своих знакомых он не чувствовал себя так подавленно, чтобы брала оторопь. Во взглядах «друзей» вроде и мелькало что-то, да вряд ли нечто большее рябиновой настойки.

– Ох, нашу дорогую Нгаи, – «дорогая» в устах Чхана звучало в прямом смысле, как звучат завистливые речи бедняка, который пропил собственный дом, а теперь зарится на чужие резные ставни, которые захлопнулись перед его рыхлым лицом. Чхан шмыгнул носом, утирая рот замусоленным рукавом старой рубахи, за которым волочился влажный след. Даже стоя далеко, Сонхва чувствовал застоявшийся запах грязи и помоев, вяжущий язык своим гадко-кислым привкусом. Поморщившись он ничего не сказал, отвлеченный собственным кашлем. – Не переживай так, Соловушка, опусти плечи.

Дживон всегда шагал бесшумно, его охота научила выживать диким зверем среди людей. Он оказался совсем близко к Сонхва, и от дыхания пыхало прогорклым жаром, а лицо было напряжено так, что перекашивалось. Грубые ладони надавили на плечи, узловатыми пальцами поглаживая края ключиц. В ответ все тело Сонхва воспротивилось, выгибаясь дугой, и он стряхнул с себя грубые руки, пока выглядывал кочергу по печи.

– Ищешь что? – юбку насмешливо задрала грязная ладонь, небрежно подкидывая ткань, после чего устремилась к бедру, чтобы потереть его внутреннею сторону. Сонхва шлепнул по чужому запястью так, что, казалось чужие кости захрустели. Дживон от боли взвизгнул побитой псиной и прижался к стенке, потирая запястье и скотиной смотря то на Чхана, ожидая или разрешения, или приказа, то на Сонхва, чуть ли не капая слюной. 

– Нет, не ищу. Проведали? У меня все хорошо. Теперь выметайтесь, – Сонхва выплюнул звуки с едкостью яда гадюки. Он дернулся в сторону Дживона, замахиваясь, отчего тот вскрикнул и спрятал лицо руками, чтобы не прибили. И в это мгновение длинные волосы Сонхва грубо схватили и потянули со всей силы назад, посылая жжение от затылка вниз по хребту. Боль ударила по рукам, отчего те ослабели и выпустили лучину, что упала между половицами, черным пятном помечая дерево краев.

– Да мы поговорить хотели нормально. Ну, знаешь там, о том, чтоб ты к девкам не лез, – вблизи Чхан вонял еще пуще – точно вылакали рябиновку – тянуло уже не просто скривиться, а сблевать оттого, что Чхан дышал чуть ли не в лицо. Зубы клацнули у самого уха, и все внутри сжалось будто у зайца в лапах волка. – А то негоже как-то. Ты у всех дружок, а свататься не спешишь. Девки наши-то ждут тебя, других не порог не пускают, а ты тут в бабском платье. Мы по-дружески узнать хотим: что за дела?

Сонхва рвался птицей, но его только перехватили за ворот, душа плотным кольцом ткани. В уголках глаз слезы размывали взгляд, что и без того мало что видел в сжимающей избу темноты. Внутри горла сиплые вздохи, не дающие воздуха для полной груди, а только фальшивую надежду. Ногтями Сонхва царапал руки позади и все норовил извернуться и укусить, но Чхану не было и дело, он смотрел как качающаяся туша Дживона приближалась хрипящей грудой, отчего-то робея с каждым шагом, на что получил ухмылку.

– Но может ты нам и как девка сгодишься, – оказалось, что темнота ехидными смешками сгущается быстрее, когда руки сдавливают уже не ворот, а медовую шею Сонхва, чуть ли не разрывая кожу безо всякого усилия. В ответ Сонхва оставалось биться что есть силы, но все меньше мог разобрать фигуры, растущие в своей подлой власти, нависая тяжелыми тенями, а его ноги слабели с каждым попыткой рывком ударить. Ничего не выходило, но Господи, спасибо, шептал Сонхва, что я ничего не чувствую.

Он приходил в сознание с три раза, как Господь и любит.

Казалось, щеки жгло с мороза в жаркой избе. Тяжелая ладонь наотмашь ударила Сонхва по лицу, пока беззубо рычащий голос Дживона требовал посмотреть на него. Смешок с губ Сонхва слетел непроизвольно, распаляя гнев отродья. Мир вокруг держался до пятой пощечины, утопая в душной пустоте стоило руке попытаться в уродливом подобии нежности погладить измученную кожу.

Сонхва в лицо никогда не плевали, поэтому вязкие капли на веках существовали как нечто вне понимания и реальности. Пока через пару секунд на его щеку не попало еще, как раз после звучного харканья. Больно. Зубы на шее было готовы вырвать кусок мяса, пока из гаснущего далёка, не слышится треск ткани. Больно. В пустоте было лучше.

Тело пыталось сжаться и отдалиться, чтобы прекратить режущую боль и горячные толчки между ног, мерзкие как у кобелей над дворовой сукой. Сонхва попытался закричать, но передавленное горло могло только хрипеть, да если и звать, то поблизости не было ни души. Ослабевшие, безвольные руки были зажаты за головой железной хваткой, от которой точно слезет кожа. было удивительно, что их выпустили, стоило Сонхва пошевелиться. Смысла для него от этого не было никакого – не проходит мгновения прежде чем Хва ударили затылком о пол, от чего череп почти захрустел, но словно назло его сознание не покидало тело, и оно будто разлагалось наживую. Внутри Сонхва всегда горело желание жить, поэтому он махнул локтем наугад и судя по крикам попал в Чхана. Или в монстра по подобию Чхана. Была ли разница? Шелест ткани и ворчащая ругань как предзнаменование. К губам приставили разящий немытым телом, чуть ли не гнилью, член. Губы попытались раздвинуть резко, просунуть пальцы меж зубов, чтобы разжать челюсти. Горькое и отвратительное коснулось губ, и от запаха и вкуса Сонхва вырвало прямо на Чхана и на себя.

– Мы и без того все в твоем дерьме, сука! – горло снова сжали чуть ли не по тем же отметинам, надавили с мучительной яростью. – Лежал трупом, так и лежи дальше!

Без капли воздуха Сонхва был бессилен, в бреду ему показалось, что по полу потянуло гарью, а под досками заклубился дым. Но не было уже никакой разницы. Дрянное пыхтение и скулеж у своих ног Сонхва успел лишь отчаянно пожелать никогда больше не услышать.

***

Красным-красно.

Сонхва даже не раскрыл глаз, а все уже залило красным светом. Жар лизал ноги, намереваясь откусить часть, и Сонхва попытался притянуть их ближе к груди, но ничего не изменилось, будто все тело было раскалено, и кожа опаляла сама себя. Из носа по горлу стекло нечто царапающее нежное нутро, и болью режущее нёбо. От глубоких вдохов все стало только хуже и Сонхва подумалось, что стоило открыть глаза, но веки с каждой робкой попыткой только сильнее наливались свинцом, пресекая любую возможность увидеть свет. Очевидно, проще всего было бы остаться так лежать, пока Сонхва не поглотит вязкий сон, который выпустит из своей баюкающей пасти только на утро. Хотя может вот оно утро и было, оно и слепило надоедливыми солнечными лучами, насмехаясь. Сонхва бессильно свернулся клубком на полу, готовый отпустить всю власть над своим телом, как по голове ударило понимание, что он все это время игнорировал громкий треск и запах жженой ткани вперемешку со слишком густым запахом пылающего костра. С таким мучительным трудом он открывал глаза впервые, просто потому что если он не открыл бы их тогда, то не получил бы более новой возможности.

Огонь был везде. Полз от пола к потолку, жадно хватаясь за любую нитку, за каждую щепку, которая позволила бы перекинуться дальше.

Сонхва, пытаясь привстать на локти и беспомощно озираясь, был готов поклясться, что в каждом всполохе видел искаженные злорадной ненавистью лица. Лиц, конечно, никаких не было, только изнеможенное сознание и клубы дыма, и ни то, ни другое никак не помогало увидеть мир хоть на каплю яснее. Только смесь языков пламени и черного выгорающего дерева каруселью кружили вокруг. Сонхва еле различал куда ему идти, когда проход в спальню с грохотом завалило взрывающееся искрами горящее бревно, и сердце Сонхва почти остановилось. Прострел из затылка в висок отрезвил, и эта трезвость только пуще пугала, – Сонхва увидел, что дверь из избы за стеной огня.

Руки не держали его, заламываясь и подгибаясь, стоило Сонхва сильнее опереться на них в попытках подняться. Чувство собственной бесполезности, подтрунивающей щекоткой под ребрам, заставило кровь кипеть. С этой наплывающей яростью даже не было желания справляться, и Сонхва зажмурился до белых кругов перед глазами и со всей силы, что еще оставалась в его теле, ударил по половым доскам. Дерево ухнуло от давления, готовое треснуть на другом конце из-за подступающего огня. В углу что-то лопнуло с самым ужасающим звуком, и задирая голову, Сонхва готовился увидеть что угодно, кроме истлевающих в секунды икон.

Конечно же, от наплавленных свечей не осталось и следа, но это стянуло внутренности в тугой узел, а лопнувшая икона в самом. Мир Сонхва строился на пересказах бабушки об уцелевших в пожарах ликах святых, которые спасали любого, кто укроется за ними. Ни перста Николая Чудотворца, ни его лик огонь не обошел, будто только и жаждал, чтобы побыстрее их изничтожить. Лопнуло что-то и внутри Сонхва, что-то предельно важное, что-то удерживающее веру внутри его разума. Он бы хотел верить, но стоя, объятый пламенем не мог действительно открыть душу.

Сонхва подумалось, что нет ничего чудесного в его попытках встать, он ведь сам поднялся рывками, хватаясь, за еще не тронутые огнем бревна, впиваясь пальцами в сухой жесткий мох, и ломая ногти, от того с какой силой тянул свое обмякшее тело. Он почти не задумался: в прыжке тело легко выбило окно, и острая слюда порезала ткань, а вместе с ней и кожу. 

Сонхва лежал куклой на том же месте, что и по прибытию. Меж пальцев была та же шкодливая мокрица мягко гладит кожу, ластиться ручным зверем, хотя Сонхва это совсем не чувствовал. Все внимание сжалось до полыхающего дома, Сонхва впервые понял, как красиво было оконное кружево и как приветливо распахнуты были ставни. Так и пригласили они беду.

На задворках разума жалким червяком извивалась мысль о том, что стоило бежать к деревне, просить о помощи, пока огонь не перекинулся на сарай и баню, да не дай бог ненароком не запутался в траве и не разрушил всю деревню, но внутри души Сонхва пустота, и никакая тяга к благостному не толкала его вперед. Он не был уверен, что действительно сожалел о том, что где-то за полем могло пострадать столько людей. Ни одно лицо не всплывало четко в его голове, только серые мазки, да темные впадины вместо глаз, а вместо рта зияющая чернь и запах, зловонный запах. Мысли топтались по разуму как коза на привязи не со зла или дурного умысла, а из всецело поглощающего чувства отверженности.

Сонхва лукавил, краснощекое лицо Нгаи имело больше деталей. И глаза у нее были карие, и прядка постоянно на лоб падала, хоть матушка и просила прятать ее, а Нгаи дула в ответ губы, потому что у не выходит ничего, только если Сонхва тайно утром не заберется и без задней мысли заплетет ей косы. Сонхва прикрыл глаза и даже представил, как девчушка отреагирует на весть о сгоревшем доме травника. Вот так блекло. Травника. В деревне это прозвучит именно так. Там у него не было имени, что бы не болтали приятели и подруги. Он всегда был либо травник, либо Соловушка. Сонхва был не против просто раствориться в этом потоке новостей, остаться серой фигурой и духом погрузиться в землю. Хотелось засмеяться, но он мог только кашлять в надежде избавиться от дыма, осевшего раздражающей пеленой по горлу и легким.

Садиться было больно: от копчика вниз все будто разодрано диким зверем. Очередной укол. Не будто. Осознание колоколом гремело и раскалывало темечко, что легче просто расщепить череп собственными руками. Порванное исподнее было обмотано у щиколоток грязное и гадкое, а Сонхва казалось, что это точно его содранная кожа. В воздухе был только запах гари, но Сонхва поклялся бы, что чует всю ту мерзкую гниль, окружавшую его с час назад. Он зажал ткань сапогом и закрутился бешенным волчком, пытаясь стянуть штаны. Тело подводило и не поддавалось: ноги разъезжались, а поставить их вновь становилось тяжелее с каждым разом. Сонхва продолжал возиться на земле, толкаясь пятками, в попытках отпрянуть как можно дальше пока от кутерьмы темных пятен желудок не начало крутить, отчего Сонхва завалился набок. Опираясь на локоть, он тяжело дыша в самую землю, пытаясь если не задавить желание блевать, то не опуститься в конец. Игнорировать не вышло – желчь осталась на губах, и Сонхва вытер их, пытаясь очистить, сняв верхний слой кожи, но его только снова вырвало.

Безразличие потерялось меж осколков воспоминаний, сотканных из липких ощущений и размытых картин. С ужасающим громом летней бури провалилась крыша дома, привлекая к себе внимание. Вскинув на это голову, Сонхва тихо рассмеялся. Сначала тихо, короткими выдохами, разражаясь все большим надрывистым смехом, слишком похожим на веселый. Всполох искр меж обрушившихся балок был как щекотка счастья, а взрывающийся столб огня как захватывающая весь разум эйфория. Порыв ветра подстегивал жар, обдающий глаза Сонхва вместе с облаком дыма. Хва понял, что плачет от блаженной радости, и все его тело задрожало. Он был и дурной, и блаженный.

Сонхва захлопал в ладоши, точно наслаждаясь тем, как рушится все его прошлое. Огонь поднимался все выше, а щелчки внутри горящих бревен отдавались в воздухе все звонче. Быть может, Сонхва стоило просто сдаться, заснув вновь. Он зарычал на самого себя, вцепился в землю, бородзя ее. 

Вставать было тяжело, все тело противилось, пока в голове клокотала лишь мысль уйти раньше, чем к пожарищу придут люди. Сонхва пытался подняться дважды, но не успевая сделать и шагу – падал на колени хуже новорожденного жеребенка. До забора ползти на четвереньках было не так уж и долго, скорее просто унизительно. Плетень не могла осудить, только заскрипеть под израненными пальцами, пока Сонхва карабкался по ней.. Плетень не злилась, лишь немного распалась, когда Сонхва вывернул из нее крепкую палку.

– Будь осторожна, Нгаи, – прошептал Сонхва не оборачиваясь. Он ковылял в лес тяжело, делая именно палку своей главной опорой. Он не слышал даже самого себя.

Ночь стала еще темнее, но пожар долго освещал путь. В оранжевом зареве легко было различить всю дорогу с пригорка и даже тонкую тропинку сужающуюся к лесу. Красные всполохи таяли на земле только на самом краю леса. Сонхва остановился там и посмотрел вперед, щуря глаза от усталости и недостатка света впереди. Ожидая, когда глаза привыкнут к тьме, он слушал, как совсем рядом сердито шелестит и воет лес. Сонхва расценил это как приглашение.

Шагать было все также тяжело, левую ногу приходилось подволакивать, но Сонхва даже не хотел думать о том, чтобы осмотреть свое тело. Он на мгновение поймал мысль о том, что идти ему некуда, он просто загнется там под ветвистой сосной и его труп по частям растащат животные. А если не растащат, то рано или поздно непутевые мужички придут по дрова и найдут его, запустив новый виток слухов, но не то чтобы Сонхва будет до этого дело. 

Сонхва умирать не хотел. Но возвращаться к дому было еще хуже.

Лес окутывал холодом и влагой как родного, но луне осветить путь все равно не давал, родные же дорогу и без глаз найдут. Ветер терялся вместе с отблеском света где-то наверху в ветвях, оставляя Сонхва один на один со стрекотом его сердца и тяжелым дыханием. Он помнил, каждую тропинку, но отчего-то игнорировал их, ступая в заросли хвоща, густо покрытого вечерней росой. Подол платья больше не волновал, хотя промок насквозь и тянул вниз. В мягкой земле сапоги немного тонули и влажно хлюпали, будто Хва шел не по привычному лесу, а двигался к болоту за чащей. Он туда ни разу в жизни не ходил, даже не думал – боялся. Может наконец-то стоило перебояться? Наполниться избыточными чувствами, чтобы затереть все, что испытал, похоронить бесследно. Бесследно правда ничего не бывает шептал шрам на косточке запястья, бесследно ничего не бывает повторил криво сросшийся мизинец, бесследно ничего не бывает добавил тяжелый, потухший взгляд.

Сонхва и раньше опирался на деревья, подолгу стоял и гладил кору, пытаясь познакомится с каждым, научится различать не глядя на мох или трутовики, запоминая высоту веток и паутину между ними. Тугие, извилистые корни, надоедливой собакой крутились по привычке у ног, поднимаясь, чтобы Сонхва обязательно споткнулся. Но все равно казалось, что спокойствие было тут рядом, пока нога не скользнула по гладкому боку корня. Сонхва вскрикнул из-за этого громче, чем мог бы за всю ночь. Сердце ушло не просто в пятки, а выкатилось по дороге, да все в сухих иголках вернулось тревожно биться. Ребра, и без того избитые, ныли нещаднее прежнего, толку от этого только никакого – как Сонхва бы не упал, все равно от боли вздохнуть почти невозможно.

Небо стало дальше, чем когда-либо Сонхва помнил. Он скорее чувствовал. Чувствовал, что небо стало больше, что его синяя глубина готовилась упасть всей своей тяжестью на полностью разбитое тело одинокого человека. Безликого под массой сосновых крон, утонувшего в высокой траве и пронзительно выглядывающего нечто новое в вышине. Там внизу было еще тише и темнее. Словно у Сонхва даже не было шанса выйти куда-то на свет, чтобы теплый ветер обдул пересохшие губы. Хвощ мешался с папоротником, и даже сидя Сонхва потерялся бы среди черных пятен. Листья выгибались мягкими дугами и осторожно гладили лицо, подхватывая самим Сонхва не замеченную слезу с уголка глаза.

Ползти по сырой земле, пока ладони колют старые иголки, которые сосны стряхнули в погоне за молодостью, быстро не получалось. Сонхва гнаться было уже незачем, добегался. Он вновь упал, перекатываясь и прижимая колени к груди, чтобы сжаться в плотный комок, изнутри которого наблюдать безопаснее. Ничего не происходило. Не слышно крика совы или шороха от мышиных лапок, не слышно шелеста листьев и звона ручья, хотя Сонхва знал, что именно сюда и стекает хрупкое русло. Возможно оно было просто дальше по оврагу. Сонхва подумалось, что он попросту ослеп, перестал видеть что-то кроме темноты разной глубины и огня. Всхлип сорвался с губ сам, не получая на то никакого разрешения. Сонхва бы помогло поговорить с собой будто с другим, он честно попытался, но мысли костенели и рушились. Взгляд двигался от куста к кусту и упал наземь, на двух женящихся змей. Двенадцатое уже.

Откуда столько злости к кротким черным ужам отыскалось в Сонхва он и сам не знал, возможно это все из-за их желтых ушек, еле различимых в темноте, но дразнящих своим светом. Подымаясь, чтобы сорвать с пояса чудом уцелевшие травы Сонхва чуть ли не закричал, от того с какой обидой наворачиваются слезы. Папоротник так глупо торчал среди этих живых зарослей, которые змеям ни по чем, но те все равно спешно расплелись и уползли вглубь оврага.

Кольцо с пальца Хва слезать не хотело, оберегая, предлагая иной путь, счастливый шанс. Но решение было непреклонно, и оставив красную полосу, кольцо сдается. Сонхва швырнул его вслед ужам, туда, где шорох был громче.

– Где ваш этот хваленый Полоз! – голос срывался и трескался, но Сонхва повторял как заведенный, – Давай, где же ты! Забирай! Забирай! Забирай!

Спина выгнулась дугой от мягкого касания. Сонхва обернулся рывком, чтобы посмотреть дикими, раскрасневшимися глазами на мужчину чуть ниже себя. У него улыбка приторно сладкая, от которой вроде боязно должно было стать.

– Ты Полоз? – Но боязно не становилось.

– Да если так, то что? – В глазах мужчины вспыхивали хитрые огоньки. Сонхва таких глаз не видел: они светились желтыми углями, да щурились в мягкой насмешке.

– Забирай меня. Женихом твоим буду.

– Не будешь…

– Девушка тебе нужна? Так вот я в платье девичьем! Глаза закроешь и не заметишь! – по венам заструилось что-то жгучие и ядовитое, точно разъедающее.Сонхва должен был показать, ему было необходимо это больше всего на свете в тот момент. Сил махать руками не было, но ноющими пальцами поддеть юбку Сонхва еще мог, чтобы покрутиться на месте, как любила Нгаи, когда новым платьем перед подружками хвасталась.

– Нет, – Сонхва только успел раскрыть рот, как с губ сорвались горькие рыдания. Он уже ничего не видел и только оседал на землю, пока его снова скрывали раскидистые папоротники. Земля была такая холодная, что кости болели, но был ли хоть кусочек в его теле, который не страдал тогда? Руками Сонхва спрятал голову, не чувствуя как от локтя к ладони и обратно скользит сухая чешуя, оставляя в лодочке ладоней кольцо. – Девушка не нужна. Вставай, родной.

Теплые руки обняли и дали подняться. Цепляясь за рукава полозовой рубахи, Сонхва захромал за ним, с новым тяжелым вдохом понимая, сколько же тяжести нес он все это время. От боли темнота вокруг сильнее сгущается, только на этот раз, Сонхва показалось что ему не дали упасть, а пахло вокруг сладким клевером.