— Я рыжей до всего этого была, — сообщает ему Тревельян, обводя рукой повисший в небе водоворот из зеленых облаков.

Зажатый между ее бледных пальцев кусочек хлеба опасно раскачивается из стороны в сторону, затем... стремительно летит вниз. Она ловит хлеб у самой земли, потом медленно поворачивается к собеседнику и смущенно улыбается.

— Упс.

Наблюдая за ней, Солас весело фыркает.

— Правда? — нарочито-серьезно интересуется он, склоняя голову на бок.

— Правда. Кассандра сказала это хорошо. В Ферелдене Андрасте изображают рыжей, в Орлее — со светлыми волосами. Сядем на оба стула, проще говоря.

Возложенный на нее Якорь вытянул из Тревельян весь цвет: побелели волосы, почти незаметна стала россыпь веснушек на курносом носу. Еще неделю назад она походила на духа, просочившегося через разрыв: измученного и несчастного.

Сколько ей лет? Двадцать? Больше? Да и можно ли судить по возрасту дитя, которое бо́льшую часть своей сознательной жизни провело в четырех стенах, спрятанное от мира? У Соласа нет ответа на этот вопрос.

Если верить двум крайне злословным дамам в синих робах, облюбовавшим небольшой пятачок напротив для обмена сплетнями, Тревельян большинство лишений связанных с пребыванием в Круге обошли стороной. И сводный брат ради нее пошел в храмовники, и родители регулярно приплачивали Церкви за неофициальные отъезды из башни.

И все-таки при первой же возможности она, как комок водорослей, оторванный течением со дна, прибилась к магу постарше. Привыкла в Круге, не иначе. Крайне разочарованные и даже завистливые взгляды, которые бросала на него Вивьен, только укрепляли его в убеждении, что подобного от Тревельян ожидали. И мадам единолично планировала взять опеку над самой «Вестницей Андрасте». Лишь немного опоздала.

С другой стороны... А был ли у нее шанс?

— Вот оно что. Наслаждаешься вниманием?

— Еще бы. Меня лет с тринадцати в платья не наряжали, — в ее словах читается сарказм, но беззубый и беззлобный.

С ним она другая, не такая как с Первой Чародейкой из Орлея. Присутствие Вивьен заставляет Тревельян выпрямиться, напрячься, держать лицо. Она — приспособленка, ищет к каждому свой подход. Каждого пытается склонить на свою сторону. Лишения, быть может, и обошли ее стороной, но жертвой от того она быть не перестала.

Тревельян может стоять и мило улыбаться Кассандре или Каллену, но ровно на расстоянии вытянутой руки и зажатого в этой руке меча.

Тот факт, что именно в его присутствии она, кажется, расслабляется, должен забавлять — учитывая, что его собственные механизмы приспособления так ловко завоевали ее расположение — но в мире у подножия Завесы при взгляде на нее Соласа съедает вина.

И взгляд этот невольно задерживается на болезненно-зеленых вспышках магии под кожей на ее левой ладони.

Тревельян это замечает.

— Не болит, — уверяет она, прижимая руку с Меткой к груди и рвано вздыхая. — А даже если бы и болела, не страшно.

— Метка — наш единственный способ залатать Брешь, — аккуратно напоминает Солас, и чуть погодя, осознав как это звучит, добавляет: — А ты — ее единственный носитель. Твое состояние...

— Я в порядке! — звучит уже более резко, после чего следует очередной вздох.

Пальцы ее сжимаются и разжимаются.

— В порядке... Она у меня не просто так, и я ее вынесу.

Эльф удивленно приподнимает брови, последний волосяной оплот на его лысой голове.

— «Подарок Создателя», так любит говорить Искательница? Не думал, что ты религиозна. Что ж... Полагаю, находясь денно и нощно в компании церковников, уверовать намного проще.

Тревельян только морщится в ответ, совсем как капризный ребенок.

— Узнали бы они, во что я действительно верю, клеймили бы еретичкой.

Эти ее слова заставляют Соласа непроизвольно напрячься. Вокруг них горы и снег, но холодок на своей шее он чувствует только сейчас. Откровения в его ситуации не сулят ничего хорошего.

Ему нельзя привязываться. Нельзя подпускать никого из тех, кого собрала под свои знамена Инквизиция, к себе слишком близко. Иначе они просочатся под его кожу как яд, затуманят голову, исковеркают мысли, заставят сомневаться.

Заставят передумать. А потом... узнают правду. Возненавидят.

Он сглатывает подступивший к горлу ком.

В потоке тревоги тот факт, что Тревельян, подсаживается ближе к нему на каменистом утесе, ускользает от него.

— У меня особо не было друзей в Круге, — сказанное практически на ухо едва не заставляет его подпрыгнуть. — Я часто бывала дома. У меня, вроде как, был персональный защитник. Другим повезло... куда меньше.

Значит, слухи были правдивы. И ей... стыдно.

— Я пыталась помочь им, как могла. Но в ответ слышала только насмешки, даже презрение. Я злилась. Мне было одиноко. И из-за этого я очень много думала.

Под ее глазами, такими светлыми, почти сияющими, темнеют синяки, которые та безуспешно пытается скрыть.

— Многие винят Создателя во всех бедах, маги особенно. А я не считаю, что он виноват. Не он заставляет людей испытывать ненависть и зависть друг к другу, мы сами...

Она останавливается, когда Солас перебивает ее монолог горькой усмешкой.

— Сами ли? Во снах своих я видел мир до возведения Завесы, великолепие его нельзя сравнить ни с чем. А пробуждение сулит лишь грязь и кровь. Создатель ваш мир поделил на грезу и реальность, не так ли учит Церковь? Из-за его решения созданы Круги и Орден, ведутся войны во имя...

— Нет.

От ее решимости кто угодно потерял бы дар речи.

— За многими свершениями стоят благие намерения. И не всегда тот, кто приложил руку к изменению мира, может наблюдать как его дар используется во благо...

С каждым сказанным словом, голос Тревельян дрожит все больше. Почти начинает тараторить, сжимая отмеченную руку в кулак.

— Не Создатель принес в мир войны, это мы, ведомые жадностью, гордыней и гневом начали проливать кровь. Не Создатель велел сгонять магов на убой, мы так поняли Песнь. Не Создатель подтолкнул Андрасте на костер, а земной супруг своим предательством приблизил конец Пророчицы. Не Создатель соблазнял магистров нарушить законы мироздания, не Создатель...

На мгновение ее слова тонут во всхлипе, но она быстро вытирает непрошеные слезы оборотом рукава. Делает еще один рваный вздох.

— Все, кого я знаю, все, кто верует, молятся за себя и за своих близких. За своих соотечественников. А я молюсь за Него. Солас... можешь ли ты себе представить? Представить, сколько горя может выпасть на долю одного?

Он может. Если бы она только знала, насколько ярко и живо он может себе это представить.

И с кем сегодня преломляет хлеб.

По всем канонам Церкви он и есть Создатель. Восставший против Семи из Восьмерых. Превративший мир духов в тюрьму для тех, кто предал лучшую из них. Разделивший историю на до и после, где после залито кровью невинных элвэн. Его ошибка, его глупость...

Тревельян безжалостна в перечислении параллелей. Образы Андрасте в ее словах напоминают Соласу Митал.

— Мне страшно думать, каково это. Смотреть, как те, кому ты дал свободу, топят ее в крови. Смотреть, как равные друг другу становятся рабами. Найти единственную достойную душу среди всех только для того, чтобы наблюдать ее кончину от рук...

— Если бы Создатель существовал, дитя, — он вздыхает, отводя от собеседницы взгляд. — От рыданий его, будь так, как ты считаешь, из брег бы вышли реки и моря.

Тревельян затихает ненадолго, будто переваривая сказанное. Смотрит на него неотрывно, практически не моргая.

— Тогда я бы хотела его обнять, — говорит она тихо. — Прижать к себе и дать наплакаться, пока не выйдет со слезами вся та скорбь, что в нем копилась многие века.

Солас не знает, что ей на это ответить. Лишь чувствует, как что-то хрупкое внутри него надломилось.