Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
Каждый прошедший день с его побега вдалбливает эту мысль в его череп все глубже.
Он устал, смертельно устал, но он зол, он один, и он не знает, что ему делать, когда все его естество одержимо жаждой крови и в то же время осознает всю безысходность ситуации, в которой оказался.
Тайлер – тот, что все еще жил бледной тенью себя снаружи, и небольшой, забитой частью где-то глубоко внутри, призывает сдаться. Покончить с этим – потому что каждый день в бегах лишь отдаляет неотвратимое, но никак не улучшает ситуацию.
Рациональная его часть шепчет, что, возможно, не убей он никого (а убил ли он стражу?), у него есть шанс: десяток лет тюрьмы, да, но... шанс на то, чтобы иметь будущее после. Хоть какое-то, но будущее.
Хайд – тот, что владеет его телом и обволакивает разум яростью, требует больше времени и крови. Потому что даже с освобождением (временным или постоянным? Он не знал, что лучше) от мастера, он все еще питает ненависть к "Невермору" и требует возмездия за то, что те отвергли его мать.
Чувственная его часть кричит, что сдаваться бесполезно: они сделают с ним то же, что и с ней – запрут в психушке и будут ставить бесконечные опыты ради забавы, пока он не сойдет с ума и не погибнет.
Даже то подобие жизни, что есть сейчас, лучше, чем гнить в четырех стенах, зная, что ты стал очередным болванчиком, по наивной глупости попавшим в лапы давно извращенного правосудия и сумасшедших ученых. Нет, нет, нет – так дело не пойдет, он знает, что растерзает любого, кто посмеет к нему приблизиться, забирая у жалкого испуганного человека внутри любую надежду на то, что его еще простят и примут.
Ему не будет места в этом обществе. И не было никогда – с самого рождения, пусть даже пятнадцать лет своей жизни он жил иллюзией.
Это была его постоянная слабость: иллюзии. Еще полгода назад он жил другой иллюзией, что в его жизни, наконец, появился человек, который сможет его принять – полностью, без оговорок.
Уэнсдей Аддамс выглядела той, что не почурается замарать руки в крови при необходимости, и что искреннее заинтересована в монстре не для того, чтобы разобрать его на атомы, а понять, и, как он позволил себе понадеяться, приручить и оставить себе. Не в качестве раба, в качестве равного.
Как жаль, что его мастер не оставила и камня от этой надежды.
Он был вынужден манипулировать Уэнсдей, но было бы глупо отрицать, что ему это понравилось. Он не хотел играть ее чувствами, но знание, что она доверяет ему, что идет по ложному следу и готова кинуть в тюрьму влюбленного в нее щенка… окрыляло.
Он упивался ее влюбленностью в себя – как мальчишка и как чудовище, ровно до того момента пока не понял, что она все знает. И что это меняет все: взгляд на ее лице не оставлял сомнений, что в сложившемся уравнении для нее нет никаких чувств, и она пойдет до конца, чтобы узнать правду.
А может – думал он – ее чувства только подпитывали эту решимость. От любви до ненависти всего один шаг, так ведь?..
Он не знает, впрочем, как относится к ней сейчас сам. То человеческое, что еще ноет внутри, жаждет ее прощения, ее внимания – хоть чего-нибудь, потому что он правда был в нее влюблен, потому что чувство вины сжирает изнутри за то, что он едва не убил ее.
Все другие жертвы на этом пути меркнут, потому что как бы там ни было, пока она жива, у него остается какой-то шанс. Если бы она погибла – никаких шансов уже бы не было. И неважно, что он спас ее прежде или нашел в себе силы не добивать мальчишку в лесу.
Он обессиленно рычит.
Нет, у него нет шансов и сейчас – она явно дала это понять. Если в первые недели, месяцы он знал, что за ним по пятам идут федералы, собственный отец и отдельные изгои, нанятые старшими Аддамсами (он не знал, как это трактовать – из того, что он о них знал, выходило, что они могли счесть их с Уэнсдей историю романтичной), сейчас он укрывается только от первых и вторых.
Уэнсдей уехала – ему удалось узнать это из каких-то старых заметок в газетах, когда он осмелился подобраться поближе к Джерико; ее группа отправилась в другую академию на целый семестр – то ли чтобы поделиться опытом, то ли просто подальше от дурных воспоминаний.
Ее равнодушие убивало.
Он знает, что она не из тех, кто прощает. Но ее злость, ярость, одержимость им подпитывали его самого, давали ему силы продолжать бежать, хоть за эти полгода он так и не придумал, что будет делать, когда она его найдет.
Но ей стало безразлично, она переросла это, и хоть понимающая человеческая часть где-то глубоко внутри была рада за нее, влюбленный идиот корчился в агонии.
Ему надоело. Так он не добьется ничего.
Надоело питаться крысами и другим мелкими грызунами, потому что привлекать внимание огромными тушами – хоть и все равно периодически это делал – было опасно.
Надоело жить в лесу или темных переулках, каждые несколько дней обустраивая себе новый, неудобный и едва согревающий кров, корчиться от неудобства, голода и собственного ничтожества.
Надоело жить без нее – потому что если Уэнсдей Аддамс его не примет, то его не примет никто, и мысли о ней были единственным, что еще сохраняли в нем долю человечности.
Тайлер устал бегать. Тайлер устал существовать. Пора решить этот вопрос – так или иначе, и либо упереться в то людское, что в нем еще осталось, либо сдаться хайду окончательно.
Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
***
Чувства, думал Тайлер, были омутом. Никогда не знаешь, что скрывается за всеми этими слоями, спутанными не только между собой, но и с присущими каждому человеку эмоциями.
Единственное, что он не мог для себя решить, чей омут запутанней – тех, кто эмоционирует слишком много, или тех, кто предпочитает не эмоционировать вообще?
Выплескивать свои чувства на окружающих или захлебываться ими самому: так ли велика разница, рассуждал он, день за днем двигаясь через леса к своей цели. Он может повыть на луну, дав им выход, только станет ли ему от этого легче? Возможно, на мгновение. Поможет ли лучше себя понять? Вряд ли.
С другой стороны, чувства кипели в нем, создавая тягучую смесь из любви и ненависти, и большая часть этой силы, за неимением других жертв, была направлена на самого себя. Он ненавидел себя и свою жизнь со всей яростностью, на какую только был способен – зная, что это он доверился Лорел; зная, что это он не использовал все возможности, чтобы подать Уэнсдей знак; зная, что это он не пошел к ней сразу после побега, и теперь тонет в собственной беспомощности; зная, что если у него и есть какие-то шансы – они тают с каждым днем, уменьшая не просто проценты, а десятые доли от тех нескольких, что у него, в какой-то из милосердных вселенных еще остались.
Чем ближе он подбирался к месту назначения, тем аккуратней ему нужно было себя вести: для ночлега приходилось выбирать отдаленные леса у деревушек, беречь одежду и припасы, а если приходилось к кому-то обращаться, чтобы узнать направление дороги, то максимально приводить себя в порядок… хотя в этих условиях это было практически невозможно.
Его волосы отросли – последний раз ему удалось хоть как-то подстричь их месяц назад. По крайней мере, думал он, за счет длины не видно, как криво ему удалось их обкорнать с помощью ножа.
Неровная, юношеская щетина выглядела нелепо – но бритвы у него не было, а пытаться соскрести ее ножом было глупо. Возможно, думал он, все тогда же, месяц назад, сбривая верхнюю часть и оставляя неровные волоски на подбородке, раз уж у него нет возможности бриться регулярно, так он сойдет хотя бы за бездомного.
Все, что ему было нужно: не привлекать внимания. По крайней мере, пока он не доберется до академии.
И все же с каждым днем, зная, что расстояние между ними сокращается, он ощущал все большую нервозность. Она скапливалась в груди и низу живота, заставляя сомневаться, принимает ли он правильное решение, но Тайлер знал, что правильных решений для него в этом мире уже не осталось.
Оставались только неизбежные.
Встреча с Уэнсдей, он знал, была неизбежной. Оттягивать ее – лишь мучить себя дальше. Он все равно рано или поздно сдохнет или окажется в тюрьме, и в лучшем случае снова сбежит, чтобы ее увидеть, либо дождется ее визита, когда она придет, чтобы поглумиться.
Лучше уж так – прийти к ней на собственных условиях, и даже если она отвергнет его или убьет, это будет куда лучше, чем продолжать существовать в ярости и страхе.
По крайней мере, он сделает последний рывок, поборется за свою человечность в последний раз – прежде чем полностью отдать неподвластное тело и истерзанный разум хайду.
Когда Тайлер, наконец, добирается до города и аккуратно приближается к воротам, наблюдая издалека за снующими учениками, он чувствует, что дальше ему не пройти. Его будто отталкивает отсюда, словно сами стены замка шепчут, что ему здесь не место, заставляя еще больше сомневаться в себе.
Тайлер стискивает зубы и ждет. Ждет полчаса, час, аккуратно расхаживая за бетонными столбами и проглядывая в прутья решеток, борясь с этими шепотками, пытавшимися его оттолкнуть. Ждет – пока сердце не замирает, скорее почувствовав, чем различив знакомый силуэт, знакомую хрупкую спину, идущую по зеленому дворику. Тайлер сглатывает.
Она идет с Энид – у кого же еще могут быть такие яркие волосы? И он отдал бы все, лишь бы получить ее взгляд, ее короткий взгляд, который скажет ему, что она знает, что он здесь; который скажет ему, что она к нему чувствует – ненависть, понимание, или… что он мертв для нее.
Тайлер прислоняется к бетонному столбу, руками цепляясь за прутья. В голове воет: он никому не нужен, зачем он пришел, пусть он убирается отсюда и больше никогда ее не тревожит…
Уэнсдей поворачивает голову.
Его сердце замирает.
Она щурится: на таком расстоянии рассмотреть его силуэт возможно с трудом, но он знает, она почувствовала, она точно знает, что он здесь. Ему хочется улыбнуться – это должно что-то значить, он не проделал весь путь просто так, у него есть шанс, даже если придется пройти огонь и воду, но черт возьми…
Прежде, чем он успевает в полной мере прочувствовать растекающуюся по венам эйфорию, Уэнсдей отворачивается. И как ни в чем ни бывало идет с Энид дальше.
Тайлер тяжело сглатывает.
Черт возьми, это горькая пилюля: что-то на краю сознания шепчет, что, возможно, она лишь сделала вид, что ей все равно, но накопленные за месяцы обида заставляет слабо отмахнуться от этой надежды.
Он слишком устал обнадеживать себя.
Затапливающая внутренности горечь отдается в дернувшемся во всхлипе кадыке. Он чувствует подступающие к глазам слезы: неужели он совсем ничего для нее не значил?
Не видя, куда несут его ноги, он решает заночевать в лесу у академии. Насколько он смог понять, она устроена примерно так же, как "Невермор", и до выходных по окрестностям никто сновать не должен.
Он не знает, что заставляет его остаться.
Возможно, мысль о том, что чтобы сдаться, ему больше не нужно никуда бежать. Достаточно просто попробовать пересечь порог академии или прийти в местное отделение полиции – его с радостью схватят, а может, и сразу положат конец его страданиям: чтобы наверняка. Но... хочет ли он сдаваться?
Обида на Уэнсдей мешает соображать. Он знает, что это глупо, что это по-детски, но сидя под раскидистым деревом, кутаясь в толстовку и слушая тихое завывание ветра, он думает о том, что если он не нужен ей, ему больше нет нужды себя сдерживать. Что он продолжит убивать, что уничтожит всех, кто имеет отношение к "Невермору" – и это будет ее вина.
Если она не найдет его раньше. Уже сама. Уже только для того, чтобы убить или быть убитой.
Хайд внутри ликует, готовясь принять остатки его разума в свои цепкие объятия. Упрямец внутри не хочет сдаваться так легко – обида на Уэнсдей вновь перетекает в горечь к самому себе.
Время до ночи тянется долго: ему удается убить и поджарить белку, но даже сколько-то сытый желудок не умеряет его злость ни на йоту. Он не понимает, чего ждал, и злится на себя за это – неужели наивная часть его еще надеется на какое-то снисхождение, на то, что она сама придет к нему сюда, на то, что днем ее поведение было лишь демонстрацией для самой себя, либо она и вовсе его не заметила?
Все его тело встряхивает: он чувствует, что навязанные, отталкивающие его мысли меркнут. Грудь, до этого будто скованная тисками, делает глубокий вдох, наполняя голову кислородом, позволяя более осознанно взвесить ситуацию.
Он должен идти к ней.
Запах, ее едва уловимый запах – он чувствует его, стоит приблизиться к воротам; рот наполняется слюной, заставляя сглотнуть и одернуть себя. Тайлер не знает, что скажет ей.
Ему ничего не стоит перемахнуть через забор, найти ее комнату – тоже. Он не знает, почему внезапно так сильно стал реагировать на нее, было ли это ее уловкой, но он не может и не хочет этому сопротивляться. Подъем на третий этаж с вынужденным перемахиванием через балконы, задействуя всю силу, что доступна ему в человеческом облике, вызывает какой-то забытый… интерес.
Ее запах усиливается.
Прежде чем толкнуть дверь в ее комнату, он судорожно вздыхает. Весь путь был проделан ради этого: действительно ли она ждала его, раз он ее почувствовал? Оправданы ли его надежды?
Тайлер внезапно становится слишком уж осведомлен о том, как жалко выглядит: весь обросший, взлохмаченный, в потрепанной одежде – жалкая тень себя самого; что он может ей предложить, когда от него остались крохи уверенного, влюбленного в нее мальчишки и довлеющая тень могучего, хитрого хайда?
Влюбленность и сила, помноженные на ноль… бесконечно малая величина.
Медленно, зная, что сейчас решится все, он открывает дверь и заходит внутрь. Шаг, другой – вокруг темно и тихо.
Уэнсдей нет: он чувствует ее запах, а еще чувствует запах чужих, слишком ярких, цветочных духов. Оглядывается – ее комната двухместная, такая же, как была в академии, и его сердце ноет, когда взгляд падает на виолончель в углу и перемещается на печатную машинку на столе.
Шаг ближе – если Уэнсдей нет, он должен знать, чем она живет. Это его жизненная необходимость.
Узнать хотя бы крохи, крупицы информации – что-то большее, более эмоциональное, чем в газетах; он должен знать, что она чувствует, что ей нравится, что вдохновляет до сих пор, после того, судьба заставила его так жестоко обойтись с ней.
– Я бы советовала тебе не двигаться, – звучит холодный голос за его спиной. Ее резкое присутствие – так же, как и отчетливо упирающееся острие кинжала под его лопаткой, аккурат напротив сердца, заставляют его вздрогнуть.
Истерзанный комок в груди трепещет. Она здесь…
– Уэнсдей… – шепчет он, чувствуя, как горло сдавливает эмоциями.
– Я могу убить тебя, прежде чем ты закончишь произносить мое имя еще раз, – все так же холодно констатирует она. – Мне нужно спрашивать, зачем ты здесь, или ты сам уйдешь, прежде чем я надавлю на кинжал сильнее?
Тайлер делает глубокий вдох, стискивая зубы. Слышать такое больно, но он знает, чувствует, что больно было и ей. До сих пор – понимает он, и сердце подскакивает в груди. Чертова надежда…
– Ты действительно дашь мне уйти? – хрипло спрашивает он, не двигаясь, но ощущая ее напряжение каждым дюймом своего тела.
Глупый вопрос: очевидно, что она не ответит, потому что она видела и ждала его, не став избегать встречи. Но это ничего не значит – пока – потому что Уэнсдей всегда была не из тех, кто прячется. Скорее всего, она просто решила закончить с этим поскорее.
Ему хочется зарычать.
Разъяренный, он делает резкий шаг вперед, от нее, чтобы она не могла вонзить в него оружие, и резко разворачивается, перехватывая ее руки и наконец оказываясь с Уэнсдей лицом к лицу.
Только сейчас – видя ее темные, яростно впивающиеся в его лицо глаза, он понимает, что все это время злился. На то, что отказалась думать о его мотивах; на то, что даже не попыталась понять; на то, что уехала – на то, что решила устроить эти нелепые игры с оружием вместо того, чтобы дать ему шанс объясниться.
То, что она имела на это право, его уже не волнует. Он слишком зол и слишком опьянен ее близостью, чтобы быть рассудительным.
Та человеческая часть, что еще остается в нем, сдерживает звериный порыв взять ее за горло.
– Ты осознаешь, что я делал все по приказу Лорел? – вместо этого спрашивает он, фокусируясь на том, чтобы не сжимать ее запястья слишком сильно.
Теплая – ее кожа теплая, и Тайлер не удерживается и на мгновение прикрывает глаза, втягивая носом ее запах, наплевав на то, как она трактует его поведение.
Близко, облегченно, неверяще бьется в его голове. Она слишком близко.
– Да, – нехотя говорит Уэнсдей после небольшой паузы. Он сглатывает и открывает глаза, вновь встречаясь с ней взглядом.
Тайлер знает, что признание далось ей нелегко: весь ее вид говорит о том, что это ничего не меняет. Но не ему ли знать, что внешность обманчива?
Интересно, что ее прелестная головка думает на самом деле...
– Твои родители посылали за мной охотиться других изгоев, – не спрашивает, констатирует он. – По твоей просьбе? – вопрос звучит мягко, хоть Тайлер и не тешит себя надеждой, что она действительно ответит.
А впрочем…
– Да, – повторяет она, ее взгляд становится тверже, злее – как будто это еще возможно.
Тайлер усмехается и отпускает ее руки, делая небольшой – скорее, демонстративный – шаг назад. Расстояния между ними по-прежнему слишком много и слишком мало.
– Ты сказала им прекратить, – горько говорит он, опуская взгляд в пол, вспоминая боль от ее безразличия, когда понял это. – Ты позволила мне прийти сюда, – все так же горько, поднимая на нее жалобный, молящий о подтверждении взгляд добавляет он.
Уэнсдей смотрит на его лицо неотрывно: он не может понять, какие эмоции скрываются за ее маской. Ему просто... больно – за все, что он сделал. За все, что сделала и не сделала она.
Ее выражение на мгновение меняется: слишком быстро, чтобы он смог понять, что это значит. Та сторона, что когда-то умело манипулировала ей, шепчет, что ей больно так же, как и ему. Что она, возможно, сейчас растеряна еще больше – тем, что он все-таки пришел, тем, что не пытается ее убить.
Тем, что…
– Ты ненавидишь меня? – спрашивает он, зная, что ее ответ может быть куда больнее простого "да".
Ее взгляд – он все так же не может понять, что именно тот значит – говорит, что она не хочет делать ему больно, но Уэнсдей выдерживает достаточную паузу, чтобы его дыхание стало затрудненным.
– Нет, – наконец, говорит она кратко, и ему кажется, что он слышит новые оттенки злости в этом слове. – Ненависть – слишком сильное чувство. Я тебя презираю.
Тайлер скалится: это происходит само собой, инстинктивная реакция на задевающие его слова. Ему хочется взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть, а может, просто прижать к себе и целовать, даже если она будет сопротивляться – особенно, если она будет сопротивляться, но он как никто знает, что за злостью, за презрением таится что-то еще.
В конце концов, он испытал это на себе.
Его челюсть напряжена, но он кивает, принимая ее ответ. Горечь скапливается на языке, а мозг лихорадочно соображает, стоит ли ему просто уйти и наконец оставить ее в покое.
Сердце яростно ноет, протестуя этому решению, все тело наливается тяжестью, мышцы тянет, умоляя коснуться ее, умоляя проверить, откликнется ли она, узнать, что скрывается за этим фасадом яростного безразличия.
И он понимает.
Черт возьми, он понимает: она презирает не его. Она презирает себя.
Прежде, чем крупица честолюбия может его остановить, Тайлер опускается перед ней на колени, вскидывая голову вверх, встречаясь своим, серьезным и болезненным взглядом с ее – полным отрицания и неверия.
– Прости, – шепчет он, наблюдая, как вздрагивает ее лицо, на мгновение позволяя увидеть ее боль – отражение его собственной. Ее привычное, отстраненное выражение возвращается сразу же, но ему достаточно и секунды; руки Уэнсдей сжимаются в кулаки – одна крепче обхватывает кинжал, видимо, осознавая всю бесплотность попыток сохранять хладнокровие.
Она как никто знает, насколько он наблюдателен.
Тайлер сдвигается ближе, сокращая и без того небольшую дистанцию между ними, почти касаясь вскинутым подбородком ее живота. Его ладони, слегка подрагивая, аккуратно ложатся ей на талию, боясь спугнуть, зная, что она может вонзить в него лезвие или, еще хуже, просто развернуться и уйти.
Он не знает, стоит ли говорить еще что-то. Ее предыдущие слова дали понять, что она прекрасно понимает ситуацию, в которой он оказался – но достаточно ли этого понимания для того, чтобы Уэнсдей Аддамс могла его принять? Чтобы смогла переступить через гордость – то, что делало ее той, кто она есть – и ради чего? Всего лишь ради того, чтобы быть с ним?
Отчаяние холодной магмой разливается по желудку. Он взывает к небесам, чтобы она одним ударом прекратила его страдания. Он устал – черт возьми, он так устал…
– Я люблю тебя, – выдыхает он, прижимаясь щекой к ее животу. Признание дается ему легко, но голос звучит с надрывом, выдавая, как давно он хотел это сказать. Слишком давно: в прошлой жизни, которой у него никогда не было.
Уэнсдей не вздрагивает, лишь едва заметное напряжение мышц ее живота может служить индикатором хоть какой-то реакции – то ли физической от его резкого прикосновения, то ли внутренней неожиданности от его признания.
Его агония продолжается.
Она молчит.
Может, думает, как больнее его ударить ответом. Возможно – мелькает в нем искра надежды – не видит смысл отрицать очевидное.
Даже если он не способен любить – он и не помнил, что это вообще такое, не считая далеких воспоминаний о матери и болезненных – об отце, то чувство, что он испытывал к Уэнсдей, было к этому самым близким из всех возможных.
Боль. Желание быть ближе. Жажда ее принятия. Тепла.
Не те материи, о которых пишут в книгах, и уж точно не те, о которых скажут влюбленные парочки на улицах, но для его темной, жалкой жизни это было всем.
Тайлер готов отдать ей все – если она только захочет принять. Если бы только даст хоть малейший знак…
Ее рука – он совершенно не заметил, как она подняла ее – ложится на его макушку. Тайлер делает судорожный вдох.
Ничего.
Не происходит ничего.
Лишь сердце яростно бьется в груди от ее близости, от того, что она не стала сцеплять пальцы и властно тянуть его за волосы, чтобы рассчитать нужное расстояние для единственного удара – от того, что вопреки всем ожиданиям, вопреки любой адекватной логике, она позволяет ему остаться.
– Черт, я так тебя люблю, – бормочет он, не в силах сдерживать слова. Внутри все кипит, его трясет от собственных чувств – они буквально выворачивают его наизнанку, требуя выхода, требуя признаться ей во всем, что только придет ему в голову: как она красива, как она жестока, как она восхитительна и умна – и что он сделает ради нее все, что она только скажет, лишь бы позволила ему и дальше быть рядом.
Это рабское подчинение, он знает – но он измучился настолько, что ему необходимо говорить именно так, лишь получить хоть крупицу, хоть горсть ее принятия и любви – лишь бы знать, что у него есть шанс. Шанс когда-нибудь снова получить ее доверие.
– Прекрати унижаться, – сухо обрывает она, и от ее слов по его позвоночнику проходит холодная дрожь. Тело обдает жаром, хайд скалится, тяжело выдыхая в сторону, и его руки смыкаются на ее талии, больше для того, чтобы сдержать себя, нежели заявить свою силу. Внутри все клокочет от ярости и желания доказать ей, что это не унижение. Нет, вовсе нет.
Сделав несколько глубоких вдохов, он сдвигает голову, упираясь лбом ей в живот.
– Это не унижение, – рычит он. Попытка успокоиться оказывается провальной.
Уэнсдей вздрагивает: он знает, что его дыхание слишком горячее, но предательское удовлетворение от того, что заставил ее показать свою реакцию хоть как-то, уже расползается по телу, требуя большего.
Боль становится притупленней. Уэнсдей рядом. Сейчас ему нужно ее принятие – и он знает, что за него придется заплатить высокую цену.
Его придется ждать.
Он к этому готов.
Он жалок, и прекрасно отдает себе в этом отчет – односторонние рассуждения о любви не делают ему чести, но Тайлеру нужно хоть что-то. Что-то, чтобы зацепиться, чтобы сохранить остаток своей человечности, чтобы, если она соблаговолит дать ему, им шанс – он дал ей взамен все.
Любовь должна строиться на уважении. Понимании. Защите. Желании искать компромисс. Он знает, что даст ей все, стоит ей поманить пальцем – потому что именно в ее руках сейчас лежит власть сломать его окончательно или дать надежду… хотя бы надежду на то, что он еще кому-то нужен. По-настоящему. Извращенный, чудовищный, сломленный – такой, каким был всегда. Каким навсегда останется.
Уэнсдей молчит, но ее рука медленно, слишком медленно двигается на его макушке: холодные пальцы аккуратно зарываются в кудри, а подушечки пальцев мажут по коже, заставляя протяжно замычать.
Он жмурится. Если все это лишь сон, он не хочет просыпаться. Пальцы, лежащие на ее талии, подрагивают, умоляя позволить чуть больше. Просто обнять ее – черт возьми, просто обнять…
– Почему сейчас? – спрашивает она, но лед ее в голосе не идет ни в какое сравнение с нежностью ее пальцев. Тайлер готов замурлыкать – ему давно не было так хорошо. Никогда не было так хорошо.
Он сглатывает.
– Я не мог… Не мог больше, – хрипло бормочет, словно находясь в бреду. Его пальцы медленно, аккуратно движутся к краям ее кофты, будто спрашивая разрешения, позволяя ей дать знак, что она против этой близости.
Уэнсдей не шевелится: лишь все так же медленно продолжает перебирать его кудри, заставляя упиваться этой холодной, яростной нежностью. В этих простых движениях отчего-то чувствуется слишком много эмоций.
Аккуратно, дрожащими руками, он приподнимает ее кофту, и на мгновение замирает, колеблясь, прежде чем прижаться к ее обнаженному, горячему животу лицом. Голова идет кругом: это не может происходить наяву.
Она слишком горячая, слишком податливая, слишком реальная – Тайлер не знает, что дальше, но стоя перед ней на коленях, чувствуя ее дозволение, понимает, что жить без этого всепоглощающего чувства принятия уже не сможет.
– Я должен был знать… – захлебываясь этой близостью, бормочет он. Его губы касаются ее кожи, заставляя кадык нервно дернуться, но мышцы Уэнсдей, сперва напрягшиеся от температуры его дыхания, расслаблены, словно она… адаптировалась. Привыкла. Словно ей это нравится.
– Знать что? – спрашивает она, и либо он совсем потерял разум, либо в ее голосе нет прежней холодности. Лишь твердость. Желание знать.
Тайлер не удерживается и, продолжая придерживать ее за талию, большим пальцем проводит по коже. Его губы кривятся в неверящей, сладкой усмешке. Он выдыхает и медленно прижимает их к ее животу, позволяя себе поцелуй.
С ее губ срывается едва слышный, непозволительно короткий вздох.
По телу разливается тепло.
Тайлер вдруг понимает, что улыбается – действительно улыбается. Почти чувствует себя... собой.
– Знать, что тебе не все равно, – твердо, удовлетворенно отвечает он.
Его собственный голос кажется ему незнакомым – он и забыл, как звучит, когда не наполнен отчаяньем и злобой. Когда впереди его что-то ждет – кроме тьмы, сырости и забытья.
Ему очень хочется услышать ее ответ, но он знает, что его не получит – Уэнсдей Аддамс слишком горда, чтобы признать свои чувства. Не в вербальной форме уж точно.
Но она с ним, и ее рука – та, что все еще сжимает кинжал, ложится ему на плечо, удерживая острие в нескольких сантиметрах от его горла, позволяя ее большому пальцу мягко коснуться его шеи, будто бы ища большей близости. Будто бы показывая баланс сил, баланс доверия – доверия, которого он не заслужил, но…
С его губ срывается низкий рык удовольствия. В брюках становится тесно.
– Я люблю тебя, – уже более твердо, более опасно говорит он. Это уже не просто признание собственной слабости, это обещание – что он никому ее не отдаст, что сделает все, чтобы они были вместе.
Что больше никогда ее не предаст.
– Я услышала и в первый раз, – отрывисто говорит она. Тайлер усмехается, чувствуя ее раздражение.
Значит, ей нравится – больше, чем она готова признать. И это, черт возьми, пьянит.
– Не хочешь, чтобы я повторял? – хрипло спрашивает он, не удержавшись от дерзости. Даже сейчас, даже в таком положении Тайлер по-прежнему равен ей: он отчетливо понимает, что стал бы ей неинтересен, если бы подчинился полностью, лишь бы она была рядом.
Нет, влюбленные щенки это не ее типаж. Уэнсдей Аддамс слишком своенравна.
Она молчит, словно подтверждая его мысли.
Тайлер усмехается, чувствуя, как от его горячего дыхания ее живот вновь едва заметно вздрагивает. Как же сладко...
Он открывает рот, но прежде чем успевает повторить те три слова, чтобы узнать ее реакцию, Уэнсдей чеканит:
– Вставай.
Тайлер замирает. Напрягается, чувствуя, что колени затекли, но, рыча, двигает ногой, чтобы опереться о нее и подняться – чтобы почувствовать, что руки Уэнсдей все это время оставались на нем, и сейчас одна соскользнула на его плечо, а другая – всей ладонью лежит на груди.
Ближе к сердцу, думает он. Подняв свою руку, он медленно, вновь позволяя ей отстраниться, кладет ладонь поверх ее и сдвигает ближе к сердцу, так, чтобы она отчетливо чувствовала его пульс.
Ему так хочется большего – все тело ноет от желанной близости. Склониться, чтобы поцеловать ее, расстегнуть несчастную потрепанную рубашку, чтобы чувствовать ее ладонь не через ткань, а на своей коже – знать, что единственный барьер между ними это проклятый кинжал, который она держит достаточно далеко, чтобы позволять ему делать то, что он хочет.
Чтобы позволять ему брать то, что она готова дать.
– Я безумно хочу тебя поцеловать, – признается он без доли смущения, всматриваясь в ее лицо, скользя взглядом по ее губам, отмечая, как они чуть приоткрылись, словно она тоже, черт возьми, этого хочет.
Когда его взгляд возвращается к ее глазам, она уже невозмутима.
– Не сегодня, – говорит Уэнсдей, и хоть сердце обжигает, ее слова звучат не как отказ, а как обещание. Зеркальное тому, что уже дал он.
Тайлер находит в себе силы глубоко вдохнуть. Ему до одури нужен кислород.
– Обнять?.. – хрипло спрашивает он, надеясь, что она просто промолчит – коря себя за то, что вообще решил задать вопрос, но зная, что должен был это сделать, чтобы показать, что не преступит границ, если она не позволит.
Уэнсдей медлит. Тайлер стискивает зубы. Ему жизненно необходимо почувствовать ее хрупкое тело напротив своего – он готов взвыть от мысли о том, что она откажет.
Уэнсдей открывает рот:
– Не…
Прежде, чем она успевает договорить, Тайлер делает шаг вперед и сгребает ее в объятия. Кинжал мажет по шее плашмя – он чувствует выверенное движение рукой, предотвращающее удар.
Отчаянный, низкий рык рвется из его горла, когда ее тело врезается в него и обдает знакомыми мягкостью и теплом: его нос утыкается ей в шею, от ее запаха и близости кружится голова и подкашиваются колени – этого так много, что он дрожит, рискуя потерять равновесие; а может, ему просто показалось – потому что все его мысли заняты тем, что она его все еще не убила.
Не убила – и позволяет обнимать себя. Зная, что ее кинжал вряд ли ей поможет, если он решит убить ее. Идя на риск, зная, в лучшем случае – они погибнут вместе.
– Как давно ты не спал? – спрашивает она отстраненно, и Тайлер на мгновение теряется. Не предлагает же она… или?..
– Я… смотря что ты подразумеваешь под сном, – выдавливает он, чувствуя, что во рту пересохло. – Технически – я сплю практически каждый день.
Его неуверенные слова слишком очевидно говорят о том, какой жалкой была его жизнь. Не жизнь, существование – ему вновь становится мерзко от самого себя, потому что откровенно говоря, так же ничтожно он чувствовал себя почти всегда.
Уэнсдей сдвигает руку с его груди на плечо – чуть надавив, она разворачивает его и, выверенно двигаясь назад, ведет их в сторону своей кровати. Тайлер растерянно моргает.
– Предупреждаю: я могу точно метнуть кинжал даже лежа, – будто бы недовольно цедит она, отпуская его, и все, что успевает зарегистрировать мозг Тайлера – что все его тело тянется в ее сторону, чтобы вновь почувствовать очередное прикосновение.
Не раздеваясь, не глядя, Уэнсдей рывком откидывает темное одеяло и забирается на простынь, прожигая его ожидающим взглядом. Только тогда он понимает всю иронию происходящего: она предупреждала его, что может метнуть кинжал, чтобы он… не убежал?
С его губ срывается неверящий смешок.
Он готовно забирается к ней на кровать, не думая ни секунды. Уэнсдей обвивает руку вокруг его шеи и командует:
– Спиной.
Ее близость манит: сделай он малейшее движение, смог бы вжать ее в стену, вновь почувствовать ее губы, и что-то подсказывает ему – она не будет так уж против.
Но как бы ему ни хотелось поддаться этому и, возможно, провести с ней ночь – Тайлер знает, что больше, чем эта близость с ней, ему нужно ее доверие. Даже если внутри все ноет от досады и возбуждения, а член болезненно упирается в ткань брюк, требуя разрядки.
Она обнимает его сзади, одна ее рука обвивает напряженную шею, удерживая кинжал у нее, а другая ложится на его бок и находит место на широкой груди. Тайлер сдвигается чуть ближе, чувствуя, как вздымается ее собственная грудь, своей спиной.
Ее ровное дыхание, ее близость, то, как она обнимает его – умиротворяет.
– Я уже говорил, что люблю тебя? – уточняет он, чувствуя, как губы вновь расползаются в глупой улыбке.
Уэнсдей раздраженно вздыхает:
– Заткнись.
Он смеется.
Минуты текут медленно. Раз уж она сказала ему заткнуться, он берет на себя смелость потянуться к пуговицам своей рубашки – стоит ему двинуться, Уэнсдей на мгновение напрягается, пока не понимает, что именно он делает.
Он расстегивает их, зная, что в комнате достаточно тепло, чтобы ему было комфортно. Тепло, исходящее от Уэнсдей, согревает, к тому же, как он предполагает, она наверняка…
…она точно положит свою руку ему на сердце.
Тайлер издает нечто среднее между облегченным вздохом и смешком – ее пальцы скользят по коже сразу же, как несколько верхних пуговиц оказываются расстегнуты.
Медленно, она двигает рукой, поднося пальцы к тому месту, где когда-то были следы когтей – тому месту, что она лично обработала, куда нанесла швы, и аккуратно стянула пластырем. Ему даже жаль, что там ничего не осталось: ни напоминания о том, какие поступки он совершил, ни напоминания о жесте ее заботы.
Возможно – позволяет себе мечтать он – когда-нибудь она оставит свои следы.
Закончив настойчиво водить пальцами по грудной клетке и, наконец, убедившись, что там ничего нет, Уэнсдей возвращает руку к его сердцу: наверняка анализируя, высчитывая, как меняется его пульс.
Они лежат в тишине – наверное, решает Тайлер, все, что можно было сказать, уже сказано. Для одного дня в их вновь перевернувшихся – он в этом не сомневается – жизнях этого достаточно.
Наконец почувствовав себя в безопасности, он закрывает глаза.
В объятиях Уэнсдей Аддамс спокойно и тепло.
***
Уэнсдей просыпается на рассвете: первые лучи солнца проникают через зашторенное окно, заставляя открыть глаза и поморщиться.
Первое, что она осознает – Тайлера рядом с ней нет, а кинжал хоть и сжат в руке, та слишком уж мирно лежит на соседней подушке. Как неосмотрительно и несвойственно ей – она хмурится: ей не нравится мысль о том, что она все еще доверяет ему настолько.
Отрицать факты, впрочем, она не собирается – а потому прекрасно понимает, почему вчерашний день завершился именно так, и почему Тайлер не стал дожидаться утра, внося в их отношения неловкость.
Определенной неопределенности вполне достаточно.
Уэнсдей поднимается с кровати и убирает кинжал ножны. Она знает, что они скоро встретятся: предательское сердце делает кульбит в груди.
Время принимать душ и готовиться к занятиям. Энид должна будет скоро вернуться в комнату от Аякса, и уж с кем-с кем, а с ней Уэнсдей точно должна выглядеть невозмутимой. Ей достаточно и одного человека, который непостижимым образом считывает ее эмоции, чтобы нагло признаться в любви четыре раза подряд.
Мысль о том, что она даже посчитала, неимоверно раздражает. Наверняка перед уходом он нашептал это еще раз – просто чтобы расплыться в своей идиотской наглой ухмылке, зная, это вывело бы ее из себя. Уэнсдей недовольно фыркает.
Подхватив чистую одежду, она направляется в сторону ванной, стараясь не думать об этом, стараясь избежать хотя бы собственных откровенных мыслей – как будто если ей это удастся, он станет нравиться ей меньше. И не "нравится" он ей вовсе – она не знает, как это назвать, но к ее жизни обычные слова совершенно не применимы. И уж тем более, они не применимы к ним.
Уэнсдей останавливается на полпути: ее внимание привлекает печатная машинка, в которую вставлен чистый лист.
Почти чистый – подойдя ближе, она видит напечатанный на нем заголовок: раздражающе остроумный и побуждающий обязательно написать эту историю.
"Вот я здесь, а вот – уже нет".