Мы добрались до дома. И сделали это даже довольно быстро, особенно если сравнивать со временем затраченным на путь до парка. Хотя, наверное, это потому что двоих из четверых я нес на руках, а Дима с Серёжей не решились баловаться, явно опасаясь нарваться на неприятности. И, на самом деле, хорошо, что они решили немного побыть послушными, потому что я неожиданно для себя понял, что меня сейчас будет очень легко вывести из себя. Вот серьезно, одно неосторожное движение или слово и я разозлюсь. А мне злиться никак нельзя, напугаю ещё ненароком детей и что потом? Потому и молчали всю дорогу, просто для того, чтобы я мог успокоится. Ну вернее как? Молчал я, Арсений, Дима и Сережа. А вот Антон продолжал плакать и кричать мне прямо в ухо. Как я не оглох, не имею ни малейшего понятия. И, казалось, он затихнет на мгновение, но спустя минуту снова включит режим «воющей сирены». Окончательно ребенок угомонился только когда мы добрались до дома. Я его даже и не трогал, хочет плакать, пускай плачет, это не те слезы, которые мне нужно предотвращать и пытаться успокаивать. Очевидно, что мальчишка искреннее верил, что его, такого плачущего и несчастного, непременно должны пожалеть. Да вот только делать я этого не собирался. Бывают такие моменты, когда нужно закрыть глаза на детские слезы и просто позволить успокоиться самостоятельно. Тяжело, не спорю, хочется прижать к себе и заверить, что все будет хорошо. Ну или наоборот, крикнуть погромче, чтобы перестал наконец реветь. Но ни того, ни другого я делать не собирался, потому что оба этих варианта совершенно неправильные. Первое позволит Антону откровенно манипулировать мной, второе же только напугает и истерика станет лишь сильнее, а кому оно нужно?

На самом деле, сейчас я уже даже сумел сам себя успокоить. В конце концов, ничего совсем уж страшного не произошло, так? Ну влез Арсений в воду и влез, ладно, ну попробовал Антон на вкус песок, ну укусил он Серёжу, на самом деле, все могло быть и хуже. Осознание того, что это просто дети, которые и не понимают то в жизни ещё очень многого, определено помогает мне удерживать себя в руках и не накричать ненароком. Потому что я все ещё убежден в том, что крик — это человеческая слабость и я не имею права позволять себе кричать. Мы все решим разговорами. Разговоры они вообще полезные, помогают во многом разобраться, многое осознать. И вести их можно даже с самыми маленькими.

Как только мы вошли внутрь, я скинул кроссовки, а потом прошел до ванной комнаты на первом этаже. Просто она была ближе всего, а Арсений и так уже замёрз окончательно. Мальчика я опустил на пол, все ещё продолжая удерживать на весу Антона, который теперь уже молчал и только и делал, что шмыгал носом и несколько судорожно дышал.

— Быстренько в душ, одежду я тебе принесу, — сказал я голубоглазому и, увидев кивок с его стороны, вышел из ванной комнаты.

Сережа с Димой наверх ещё убежать не успели, на самом деле, они только-только разулись и на меня теперь смотрели настороженно. А они то чего боятся? Не их же ругать собираюсь в самом деле. Да и Арса с Антошкой я тоже не то, чтобы прям ругать намереваюсь, так, просто проговорить и объяснить, что не так. Все, успокоился я уже, кричать не собираюсь, наказывать тем более. И вот откуда тогда взялась эта настороженность во взглядах?

— Пойдем руки мыть, — кивнув в сторону лестницы, я посмотрел на мальчишек и чуть улыбнулся, стараясь показать, что все в порядке и уж кому кому, а им моего гнева бояться точно не стоит.

Так как ванная на первом этаже была занята соответственно Арсением, то мы все дружно пошли наверх, Димка с Серёжей забежали в одну, там две раковины, так что они не будут пихаться, толкаться и воевать за право вымыть руки первыми. Антошу же я завел в другую ванную и помог ему вымыть как руки, так и лицо, а то оно так и было в песке. Ребенок меня старательно игнорировал, явно обижаясь непонятно на что. Взгляд своих зелёных глаз отводил, нос забавно морщил и бровки хмурил, показывая таким образом свое недовольство. Начинать с ним разговор прямо сейчас я не спешил, как минимум потому что для начала мне было бы неплохо переодеться, а то мокрая ткань штанин не очень приятно прилипала к ногам и, чего уж скрывать, раздражала меня. Антошу я взял за руку, завел в его комнату и усадил на кровать.

— Посиди здесь две минутки, я сейчас вернусь, — мальчик, естественно, ничего не ответил, но он явно меня услышал.

Обижается, а на что обижается непонятно. Как будто это его намеренно обидели, а не он плохо себя вел. Кто ж знал, что с маленькими детками так сложно совладать. Пешком под стол ходит, а упрямства на десяток таких же маленьких мальчиков хватит. И где оно все хранится, упрямство это? Казалось бы, в четырехлетнем мальчишке просто не может быть его столько, но нет, может. Маленький упрямый осленок, с которым мне нужно каким-то образом совладать. Причем сделать это грамотно, без скандалов и так, чтобы он понял, что сделал неправильно и больше старался не повторять подобного. Но сначала нужно переодеться и отнести Арсению одежду.

Впрочем, вспоминая предыдущий опыт и учась на собственных ошибках, разобрался я со всем быстро. Заставлять Антошу ждать и накручивать себя я не хочу. Один раз я на эти грабли уже наступил, мне хватило, больше не повторится. В конце концов, именно для этого и нужен опыт, чтобы учиться и понимать, как делать стоит, а как нет. И заставлять детей терзаться чувством неизвестности и нагонять на них панику своим отсутствием и оттягиванием разговоров — это одна из тех вещей которые, как я уже выяснил, делать не стоит. Выяснил, запомнил и пообещал себе больше подобного не повторять. Потому, быстро переодевшись самому оставив одежду для Арсения на полочке в ванной, уже спустя минуту, я вернулся в комнату, где оставил младшего.

Сидел Антоша там же, где я его и оставил, только придвинулся поближе к стенке и в руках теперь у него была собака плюшевая, ну та которая на сардельку похожа. Я осторожно опустился на кровать около ребенка, развернувшись полубоком, чтобы видеть лицо и глаза мальчика, которые он, впрочем, по-прежнему отводил. Ну вот что ж это за привычка то такая, взгляд прятать? Каждый раз одно и то же. С другой стороны, чему я удивляюсь? Это же просто ребенок, детям свойственно избегать прямого контакта глаза в глаза, особенно если они что-нибудь натворили. Это Арсений у нас особенный и правило это на него не всегда распространяется, а остальные глазки свои прячут от меня регулярно.

— Антоша, скажи мне, ты успокоился? — я все пытался поймать его взгляд, но не удавалось мне это, мальчишка постоянно водил глазами туда сюда, рассматривая все что угодно, но только не меня, — Мы с тобой можем поговорить? Или тебе нужно ещё немного времени?

Ребенок должен быть готов идти на контакт и, если Антон мне действительно скажет, что нет, он сейчас не может или не хочет по какой бы то ни было причине со мной разговаривать, то я не стану настаивать. Просто потому что в разговоре тогда не будет никакого смысла, мальчик только разозлится на меня за то, что пристаю к нему с тем, что ему кажется сейчас совершенно ненужным. Даже в четыре года дети способны оценить собственное состояние и определить собственную готовность ко всевозможным беседам. Более того, это докажет мальчишке, что его мнение для меня действительно имеет значение. И это важно — показать детям, что они имеют право на выражение собственных мыслей, показать им, что их мнение учитывается также, как учитывается мнение любого взрослого человека. Потому что даже у самых маленьких уже есть своя позиция и свой взгляд на различные вещи. Что-то им нравится, что-то не нравится и это совершенно нормально, потому что они точно такие же люди как и все мы. Да, маленькие и много чего не понимающие, но люди, со своим характером и со своей пока ещё формирующейся личностью. И как раз таки для формирования этой самой личности важно доказать и показать, что каждое мнение должно уважаться вне зависимости от возраста, пола или иных признаков. Легко сказать ребенку, что он всегда и везде неправ, что он не может ничего выбирать, потому что ещё не дорос, легко задавить его собственным авторитетом. Легко и так неправильно, в корне неправильно. Ребенок, мнение которого взрослые никогда не учитывали и даже не выслушивали, как правило, будет бояться озвучивать свою точку зрения и в более взрослом возрасте. Он будет бояться совершать ошибки, станет нерешительным и замкнутым, а мне это совершенно не нужно. Мне нужно, чтобы мои дети понимали, что у них есть права равно как есть и обязанности, и одно из этих прав — своя точка зрения, которую они не то, что могут, а должны высказывать. Они имеют полное право со мной спорить, если их что-то не устраивает, если, конечно, этот спор обоснован и не вытекает из пустой истерики, имеют право не быть согласными со мной во всех аспектах. Вообще-то, у них довольно много прав, равно как и у любого другого человека. Да вот только не все взрослые стремятся об этих правах рассказывать, потому что ребенок имеющий свое мнение не будет соглашаться с ними во всем и для многих это покажется крайне неудобным. Да вот только глупо это все, ребенок не кукла и не игрушка, чтобы во всём слушаться родителей и не иметь возможности оспорить какое-нибудь решение. Глупо и неправильно, но, к сожалению, слишком часто встречается в нашем мире.

— Ты будешь меня ругать! — обвинительно сказал ребенок и прижал к себе сильнее эту свою странноватую собаку. Так ещё и насупился и голову опустил, рассматривая покрывало на кровати.

— Тош, посмотри на меня, пожалуйста, — я пытался найти что-то среднее между интонацией мягкости и строгости. А глазки мальчонка все же поднял, — Ругать действительно буду, — а зачем отрицать очевидное и врать глядя прямо на ребенка? И вправду ведь буду ругать и отчитывать, мягко правда, без криков и наказаний, но все равно, — Но ты же понимаешь, что делать я это собираюсь не просто так, а потому что ты очень нехорошо себя повёл? И ты, зайчонок, так и не ответил на мой вопрос. Ты готов со мной разговаривать сейчас?

— Так мы же уже разговариваем, — Антон моргнул пару раз недоуменно так, но продолжал смотреть на меня, уже хорошо. Упрямство явно начинает отступать, и мальчик идёт на контакт.

— Разговариваем, — согласился с ним я, — Но, если ты не хочешь или не можешь сейчас дальше вести беседу, то мы перестанем. Так что, Антоша? Я могу дальше с тобой говорить?

— Можешь, — негромко сказал ребенок, прикусив нижнюю губку. Несильно, так что не думаю, что он случайно себе навредит этим нехитрым действием.

— Хорошо, — я даже кивнул, но больше для самого себя, — Давай тогда вместе будем разбираться, как думаешь, что ты сделал неправильно?

— Плакал? — вопросительно так взглянул на меня в ожидании ответа.

Куда-то не в ту сторону его понесло. То, что он плакал — это такой способ в этом возрасте избавиться от негативных эмоций и уж точно это меня волнует меньше всего. Не в том плане, что меня не волнуют его слезы, а в том плане, что это совершенно не та причина, по которой я сказал ему, что вел он себя плохо. На самом деле, это даже хорошо, что он наплакался, теперь точно не сделает этого снова и сможет воспринимать все мои слова спокойно. На тот момент ему эта истерика была нужна, я это понял, принял и не стал мешать, позволив истерить столько, сколько ему захочется. Да, я его не утешал, но в этой ситуации и не должен был, нужно было позволить ему разобраться со своими эмоциями и истерикой самостоятельно. Да вот только теперь мальчишка отчего-то решил, что слезы — это плохо и неправильно. Но ведь это совсем не так, все иногда плачут и это совершенно нормальная реакция человеческого организма на стресс, на самом деле, плакать даже полезно. А тут так и вовсе четырехлетний мальчишка, который ещё не очень хорошо умеет разбираться и выражать собственные эмоции.

— Нет, малыш, — я осторожно взял одну из его маленьких ручек в свою, проведя пальцем по тыльной стороне ладони. Второй рукой мальчишка все ещё прижимал к себе игрушку, — Ты можешь плакать, если тебе хочется, это совсем неплохо и это нормально. Тебе ведь стало легче после того, как ты поплакал?

— Угу, — какие же у него глазки очаровательные. Зелёненькие такие, даже изумрудные я бы сказал. И по ним сейчас отчётливо можно прочитать, что слушает он меня внимательно.

— Ну вот видишь, — я чуть улыбнулся, ободряюще так. Да, мы тут воспитательные беседы ведём, но это совершенно не означает, что я не могу поддержать мальчишку. — Давай будем с тобой дальше думать. Что такого неправильного было в твоём поведении, м, Антош?

— Я Серёжу укусил, — на этот раз интонация Антона не была вопросительной. Похоже он осознает, что делать этого не стоило и даже чувствует себя несколько виноватым. По крайней мере, его кудрявая головушка снова опустилась.

— Глазки на меня, малыш, — я дождался пока мальчишка возвратит свой взгляд, и только потом продолжил говорить: — Ты прав. То, что ты укусил Серёжу — это очень плохо. Ты же понимаешь, что ему больно? — Антон кивнул, подтверждая, что да, таки понимает, — А зачем тогда ты это сделал?

— Он сказал, чтобы я не ел песок! — и посмотрел мальчишка на меня так возмущённо, ручку свою из моей ладони убрал, собаку игрушечную отпустил, а потом и вовсе руки скрестил на груди.

— Тош, Сережа все правильно сказал, песок есть нельзя, ты представляешь сколько там нехороших микробов? Ты же не хочешь, чтобы у тебя потом животик болел, правда? — пыл Антона после моих слов несколько поумерился и взгляд перестал выглядеть таким возмущенным, — Сережа просто переживает, что тебе из-за того, что ты песочек решил поесть, может стать плохо. Он ведь ничего плохого не хотел, а ты его укусил. Вот ты мне скажи, разве так можно делать?

— Нельзя, — тихонько пробормотал мальчишка, явно пристыдившись.

— Правильно, зайчонок, нельзя кусать людей, только потому что тебе не понравилось то, что они сказали. И песок тоже есть нельзя, потому что можно заработать себе проблемы со здоровьем. Ты же не хочешь болеть? — я заметил, что Антон чего-то сник окончательно, видимо осознав всю свою вину.

— Не хочу, — тоненько так даже не сказал, а скорее пропищал, как маленький мышонок. И глазки у него такие грустные-грустные стали, мне прямо жалко его стало.

Маленький, не всегда думающий о том, что делает просто потому что он — ребенок. А сейчас понял, что сделал не так и явно от этого факта расстроился. Очаровательный кроха и ведь умненький, все понимает, если ему правильно объяснить. Только вот реагирует довольно остро, того и гляди опять расплачется, только на этот раз, потому что расстроился.

— Ну чего ты загрустил сразу? — я осторожно подхватил мальчишку, пересадив его к себе на колени и осторожно обняв, — Все же исправимо, ничего такого страшного не произошло, ты просто не знал, что в песке живут злые и нехорошие микробы. Но теперь же знаешь и больше не будешь пытаться его есть, правда?

— Не буду, — заверил меня ребенок, подняв свои глазки, — Правда-правда не буду.

— Верю, малыш, — я улыбнулся, а потом не удержался и поцеловал его в висок. Антошка чуть округлил глазки от удивления, но улыбнулся, пусть и немного робко, — И перед Серёжей нужно извиниться и пообещать ему, что ты больше не будешь его кусать, хорошо?

— А он простит? — хлопая своими глазками, спросил этот кроха.

— Конечно простит, — старшие младшему готовы вообще все простить, в этом я уверен, — Давай мы сейчас сходим, возьмём для него мазь, отнесем и заодно ты извинишься, да?

— Да, да, пошли, — тут же сказал Антоша, ухватившись за мою шею.

Я поднялся вместе с ним, двинулся на выход из комнаты. На самом деле, я прекрасно помню, что у меня там вообще-то ещё Арсений, откладывать разговор с которым тоже не стоит. Да вот только мальчишка ещё не вышел из ванной комнаты. Откуда я об этом знаю? Все очень просто на самом деле, дверь в Антошину комнату я оставил слегка приоткрытой, все равно подслушивать нас было некому, так как и Сережа, и Дима скрылись в своих спальнях. И через эту приоткрытую дверь прекрасно было видно лестницу, и я точно могу сказать, что Арс по ней ещё не поднимался, следовательно, у нас с Антошей есть ещё немного времени, чтобы отнести Серёже мазь, про которую вообще-то мальчишка мне должен был напомнить, но почему-то этого не сделал. Наверное и сам забыл, а может не хотел отвлекать, как знать?

***

Аптечка, лежит у меня в комнате в одном из шкафов. Это удобно, если что, она всегда под рукой. Вот и сейчас для того, чтобы найти мазь мне пришлось с Антошей сходить ко мне в спальню, и только потом я двинулся к Серёже. Антон с моих рук все это время не слезал, но, как только мы вошли в Сережкину комнату, мальчика я на пол отпустил. Сам же Сережа сидел прямо на полу, прислонившись спиной к стене и даже не обратил внимание на наш приход, хотя я и постучал в дверь, привлекая к себе это самое внимание. Мальчишка отчего-то был таким грустным и подавленным, в руках держал небольшой листочек, который он то сгибал, то разгибал обратно. Наверное, этот листочек мог бы стать очередной бумажной зверушкой или ещё чем-нибудь, но не стал. Взгляд ребенка был устремлён вниз, на собственные руки. И вот что с ним приключилось? Откуда такая печаль, все же было хорошо, разве нет? Не думаю, что он настолько сильно испугался, что я и его начну ругать, тем более, что он то ничего и не сделал. Тогда в чем проблема? Я правда не понимаю, но было бы неплохо понять.

— Серёж, мы с Антоном мазь тебе принесли, — я подошёл ближе, увлекая за собой и младшего, опустился около Серёжи, тоже прямо на пол, попытавшись заглянуть ему в глаза. Не смог, мальчишка голову тут же наклонил так низко, что я только и мог, что рассматривать его макушку. Ну вот из-за чего ребенок так расстроился? — Сережа, что у тебя случилось?

— Ничего, — не поднимая головы, сказал ребенок. Да вот только я то прекрасно понял, что что-то все-таки случилось.

Печаль, ох уж эта печаль, которая так и прослеживается во всей этой детской фигурке. Маленький расстроенный семилетний мальчик. И кто бы мог подумать, что, казалось бы его, печаль будет такой тоской отзываться в моем сердце? Словно нож мне в грудь вонзили и перекрыли дыхание. Не могу, попросту не могу себя чувствовать комфортно, когда моим детям грустно. И ведь я даже не знаю в чем причина этой грусти и от этого ещё хуже. Поговорить бы с ним, да вот только для этого нужно чем-нибудь занять Антошку. Но как его чем-то занять, если этот маленький зеленоглазка пришел сюда с целью извиниться? Впрочем, можно же сначала позволить ему это сделать, а потом попросить пойти немного поиграть. Поймет же меня Антон, даже несмотря на то, что маленький? Надеюсь, что поймет.

— Знаешь, Серёж, Антоша тебе хочет кое что сказать, — я выразительно посмотрел в сторону младшего, тот кивнул, правда непонятно для кого, а потом подобрался ближе и тоже присел на пол совсем рядом с Серёжкой. Правда ни единого слова он по-прежнему не сказал, только замер, всем своим видом выдавая раскаяние, даже несмотря на то, что Сережа этого самого раскаяния даже и не видел, так как слишком увлеченно рассматривал собственные руки, продолжая комкать бумажку, — Смелее, Тош, — ободряюще шепнул ему я, и мальчик снова кивнул.

На самом деле, детей важно научить не только отвечать за свои поступки, но и иметь смелость извиниться за них. Это ведь так просто, сказать «извини» и нет ничего зазорного в том, чтобы просить прощения. Я не хочу, чтобы в какой-то момент мои мальчишки перессорились и попросту перестали друг с другом общаться из-за того, что ни у кого не хватило смелости извиниться. Обыкновенное «прости» помогает избавиться от всех обид, помогает забыть ссоры и недопонимания и является важным как для детей, так и для взрослых. И этому умению деток нужно учить, также как и учить их не держать зла на других людей и уметь прощать самим. Конечно, последнее гораздо проще на словах, чем на деле, но, я уверен, что Сережа на младшего зла держать не станет, просто потому что старшие Антоше вообще все прощают. А уж учить их прощать и других людей, даже незнакомых, я буду постепенно и по мере необходимости, просто потому что невозможно научить всему прямо здесь и сразу, для этого время требуется, много времени. Но чего-то я отвлекся, Антон уже успел подобраться совсем близко к Серёже, да он ещё чуть-чуть и прижмется к нему.

— Прости, что укусил тебя, — сказал зеленоглазый мальчишка, — Я больше так не буду. Честно-честно.

И так мило Антон Серёжку после этих слов обнял, что я попросту не мог не улыбнуться. Хорошенькие какие, ну просто само очарование. И сам Сережа наконец голову поднял, на младшего посмотрел и на объятия ответил, перед этим опустив листочек бумаги на пол около себя. Впрочем, как он мог не ответить, когда к нему так тесно прижимаются? И такая прелестная эта картина, что я бы любовался и любовался, замечательные же у меня дети, и дружные даже, несмотря на то, что мелкие стычки иногда происходят. И только одно меня беспокоит. Сейчас, когда Сережа перестал смотреть все время вниз, я отчётливо увидел, что глазки то у него блестят, словно он вот-вот заплачет. А я слишком сильно к детям теперь привязан, чтобы вот так просто проигнорировать этот момент. Что-то определенно не так, что-то его беспокоит и нужно с ним об этом поговорить. И сделать это нужно как можно скорее, чтобы помочь не только мальчику, но и себе. Я же не прощу самому себе, если буду осознавать, что моему ребенку было очень некомфортно в эмоциональном плане, а я не поговорил, не помог разобраться, не остался рядом. И не стоит забывать о том, что мне ещё с Арсением беседу вести, из душа он все ещё не вернулся, я бы услышал, а потому с Серёжей нужно говорить сейчас, чтобы опять нигде не напортачить и не позволить никому из детей себя лишний раз накрутить. Ох, разговоры, разговоры. Одни сплошные разговоры, но ведь без них никуда.

— Так ты прощаешь? — чуть склонив голову и прижавшись ещё сильнее, хотя казалось бы куда ещё, спросил мальчишка. Я надеюсь, он своей любвеобильностью и тягой к объятиям случайно не передавит Серёже ребра. Впрочем, дискомфорта, вроде бы, Серёжка не испытывал, так что оттаскивать маленького и очень прилипчивого Антошку, я не стал.

— Прощаю, — сказал мальчик. А Антоша пискнул так радостно, явно довольный таким исходом событий.

— Ну вот видишь, а ты переживал, — я осторожно оттянул Тошу от старшего, а то того и гляди и вправду задушит, — Сережа на тебя совершенно не сердится, но это не значит, что ты можешь сразу же забыть о своих словах. Раз ты сказал, что больше не будешь никого кусать, значит так и должно быть.

— Я понял, — заверил меня ребенок, а я улыбнулся ему в ответ.

— Вот и молодец, — на мгновение я прижал мальчишку к себе. Ну потому что детям нужно давать понять, что они любимы. Нужно их обнимать, хвалить их даже за мелочи, разговаривать с ними. — Антош, а давай ты сейчас пойдешь немножко поиграешь, хорошо?

Спорить мальчик не стал, кивнул, явно довольный, что все в итоге закончилось хорошо и что никто на него не сердится, и убежал, прикрыв за собой дверь. Я же обратил все свое внимание на Серёжу. Ну просто потому что ему сейчас это самое внимание нужно. Он снова опустил голову и на меня смотреть не желал, да и радости, как у Антоши, у него явно не было.

— Дашь мне свою ручку? — руку мальчишка послушно вытянул.

Следы от зубов уже, конечно, не были столь явными, но вот небольшой синячок уже начал образовываться. Я открутил крышку на мази и осторожно принялся намазывать ее на поврежденную кожу, стараясь нечаянно не надавить, чтобы не сделать больно. Сережа все ещё молчал, никак не комментируя мои действия. Не вырывался, но и на меня совершенно не смотрел, уйдя в какие-то свои не очень веселые мысли. Нет, ну так дело совсем не пойдет. Куда подевался мой весёлый и жизнерадостный ребенок, который готов рассказывать про все и обо всем на свете? Что это за молчаливость и тоска такие? Нет, безусловно, я прекрасно понимаю, что не может ребенок быть все время весёлым и жизнерадостным. Любые эмоции — это совершенно нормально и дети имеют право их испытывать. Но просто мне тяжело смотреть на эту грусть, печаль и непролитые слезы в детских глазках. Тяжело, но, тем не менее, мне стоит взять себя в руки, не уходить вслед за мальчишкой в тоску самому и просто выяснить в чем причина. Если мы вместе разберемся, почему Сережа чувствует то, что чувствует, то, с большой долей вероятности, сумеем и найти способ вернуть улыбку на его личико.

— Расскажешь мне, что у тебя случилось? — мазь я закрыл и отложил в сторону, а сам взял ещё и вторую детскую ручку в свою, просто для того, чтобы показать, что я рядом и со мной можно поговорить, — Почему ты такой грустный?

Какое-то время Сережа молчал. Я на него не давил, прекрасно понимая, что заставлять рассказывать не стоит, все должно быть добровольно. В какой-то момент мальчик посмотрел на меня. Его глаза по-прежнему блестели, да и моргал он часто, явно пытаясь не дать слезам пролиться. Ручками он ухватился за мои ладони, крепко так, до этого я сам удерживал его руки, а сейчас он сам вцепился в меня и явно не желал отпускать. Поддержки ищет? Или ему просто так спокойнее? Не могу знать наверняка.

— Это из-за меня ты наругал Антона, — негромко сказал мальчишка, — Это я его сдал. Я сказал тебе, что он ел песок и что укусил меня тоже сказал. Но я не должен был этого делать.

Так вот оно что. Мальчику кажется неправильным то, что он мне рассказал о поведении младшего. Но ведь нет в этом ничего неправильного. Я же и сам прекрасно видел, что Антон что-то натворил. Да, я попросил Серёжу сказать, что именно, но это ни в коем случае не делает его виноватым. Наверное, со стороны ребенка это выглядит как ядебничество, но я, если честно, это расцениваю совсем не так. Серёжка не прибежал ко мне, не начал говорить о том, что вот Антон песок ест. Нет, Сережа попытался разобраться самостоятельно, а потом и вовсе упрямился, не желал рассказывать, что случилось. Какое же это тогда ябедничество? Но, наверное, в том, что мальчишка теперь винит себя, есть и моя вина. Не стоило на него вот так давить, просить чтобы все рассказал. Нужно было спокойнее, осторожнее, да вот только не мог я в тот момент быть спокойнее. Злился и переживал одновременно, потому и реакция моя была не совсем корректной. Безусловно, это не самое страшное, что я мог сделать, я ведь даже не сорвался и не орал, но все равно стоило подумать о том, что моя просьба может задеть Серёжку. Они ведь все так стремятся защищать младшего и это при том, что старшие друг на друга порой жалуются и никаких угрызений совести по этому поводу не испытывают. Ну вернее как? Арсений по большей части подобного не делает, а вот Димка с Серёжей пожалуйста. Хотя там и жалобы такие, что ничего серьезного из себя не представляют. То машинку не поделят, то в споре победителя не найдут из-за чего перессорятся, а потом ходят за мной хвостиком и наперебой доказывают кто там прав. Это же, наверное, даже и не жалобы вовсе, а просто попытки что-то доказать друг другу и мне заодно. И с подобным справляться довольно легко, просто отвлечь, предложить сыграть в игру и все, ни ссор, ни жалоб как не бывало. Но сейчас ведь ситуация совершенно иная, и Сережа почему-то искреннее уверен, что он в чем-то виноват.

— Солнышко мое, в том, что я наругал Антона виноват только он сам, но никак не ты, — ручки мальчишки я отпустил, но только для того, чтобы притянуть его к себе поближе и обнять, — Я ведь и так видел, что он себя плохо вел, следовательно, в любом случае бы отругал. Да вот только, согласись, было бы очень странным, если бы отчитывал я его, не зная всего. Серёж, нет ничего плохого в том, что ты мне рассказал, тем более, что я сам тебя об этом попросил.

— Ябедничать нехорошо, — возразил Сережка, насупившись ещё сильнее. На меня ребенок не смотрел, но отстраняться не спешил и вообще его голова оказалась у меня на плече.

— Я не спорю, мой хороший, ябедничать действительно некрасиво, — не стал переубеждать мальчика я, — Но то, что ты мне рассказал никак нельзя охарактеризовать словом «ябедничество». Ну посуди сам, ты ведь не прибежал жаловаться на Антона, как только увидел, что он сделал что-то не так. К тому же, ты до последнего не желал мне вообще что-либо рассказывать. Послушай, Сережа, бывают такие ситуации, когда нужно мне рассказать, если кто-то что-то делает не так. Например, когда я сам тебя прошу рассказать. Или если ты понимаешь, что кто-нибудь делает что-то опасное, что-то такое, что может навредить.

— Я все равно не должен был рассказывать. Тоша просто маленький, он не хотел ничего плохого, — ох, как же сложно то его переубедить. Упрямится, стоит на своем. — А теперь ты его наругал и он на меня обиделся, потому что это я его сдал.

Интересная логика у мальчика конечно. Пять минут назад Антоша к нему обниматься лез и ни о какой обиде даже и речи не шло. Да Тошка даже и не задумался над тем, что Сережа что-то мне сказал. Не задумался, потому что уже в свои четыре года прекрасно понимает где и в чем он виноват. И начинает понимать ещё лучше, если ему все объяснить. Я это сделал, с Антошей мы вопрос закрыли, мальчишка задорный и весёлый убежал играть. И Сережа это видел, а все равно считает себя виноватым. Это какие-то только ему одному присущие угрызения совести или что? Я прекрасно понимаю его нежелание обидеть младшего, да вот только статус этого младшего не дает Антоше вседозволенности и Серёже бы тоже было бы неплохо это понять.

— Во-первых, зайчик, то что Антоша маленький не значит, что ему можно все, — терпеливо пояснил я. Буду объяснять эту простую истину Серёже столько, сколько потребуется, чтобы он перестал винить себя, — Мы с ним поговорили и он прекрасно понял в чем виноват. — Я не собираюсь спускать ему с рук все только из-за возраста, это неправильно и ты и сам это прекрасно осознаешь. А во-вторых, ну ты же и сам видел, что Тоша на тебя не обиделся. Он вообще себя виноватым считал, потому что укусил тебя, прощения просить пришел. Разве это не говорит о том, что все в порядке и тебе не о чем переживать?

Серёжка задумался, забавно нахмурив при этом носик. Глазки все ещё были, что называется, на мокром месте, но при этом я был уверен, что он не расплачется. Не расплачется, просто потому что кажется наконец услышал мои слова и начал понимать. Да и задумчивость эта говорит о том, что он пытается по мере всех своих детских сил проанализировать сказанное мной. Рука его правда непроизвольно потянулась к лицу и он закусил палец. Вот так я и думал, что избавиться от этой привычки так просто не получится. Как задумается о чем-то, так сразу же давай пальцы свои кусать. Нужно бы получше следить за этим и каждый раз напоминать о том, что так делать не стоит.

— Пальчик ото рта убери, — на самом деле я сам аккуратно ухватил мальчишку за запястье и отвёл его руку от лица, — Я же тебе уже говорил про микробы.

— Оно само так получилось, — подняв свои глазки на меня, сказал Серёжка.

— Понимаю, что само. Давай ты постараешься за этим следить и пальчики в рот тянуть не будешь, ладно? — ребенок кивнул, — А теперь скажи мне, солнце, ты понял, что ни в чем не виноват? И что Антон зла на тебя не держит?

— Понял, — робко так сказал Сережа, но глаз не отводил. Видимо и впрямь понял.

— Тогда я предлагаю больше не унывать и не грустить, что думаешь?

Я улыбнулся мальчику и увидел несколько неуверенную, но совершенно искреннюю улыбку в ответ. Боже мой, как же сильно я люблю эти их улыбки. И самих мальчишек очень люблю, словами даже не передать как. На каких-то инстинктах я прижал этого милейшего чудика к себе теснее и поцеловал его в макушку от чего мальчик хихикнул, а потом потерся щекой о мое плечо. Забавный такой, как котик. Очень лохматый и растрепанный котик. Я бы может ещё долго так с ним и сидел бы тут, просто наслаждаясь невероятным теплом, заполнившим мою душу, но мне, вообще-то, ещё к Арсению нужно. Именно поэтому я чуть отстранился, снова заглядывая в карие Сережины глаза.

— Я чуть позже обязательно с вами со всеми поиграю, но сейчас мне нужно к Арсению. Найдешь чем себя занять? — мальчик только покивал пару раз и улыбнулся уже смелее.

***

— Поговорим?

С Арсением я столкнулся чуть ли не сразу же, как вышел из Сережиной комнаты. Мальчик как раз только-только поднялся по лестнице. Это, конечно, удачно получилось, задержись я у Серёжи ещё ненадолго и Арсу бы пришлось немного подождать и непонятно, чем бы это аукнулось и что бы он себе успел понапридумывать. А так выходит, что судьба нынче благосклонна и не желает, чтобы я терзал ребенка бессмысленными ожиданиями. Оно и хорошо, а обычный разговор ещё никому не вредил. Я вон за последние полчаса уже два успел провести и исход у них был исключительно положительный.

— Давайте, — мальчик выглядел несколько настороженно, словно опасался, но смотрел все равно уверенно.

А потом Арсений и вовсе зашагал в сторону комнаты, явно ожидая, что я пойду за ним. Десятилетний мальчишка, а держится уверенно, совсем как взрослый. Даже и не сравнить с тем виновато смотрящим мальчиком, которого я вытащил из озера и всю дорогу нес на руках. Опять нацепил на себя непроницаемую маску, прячется за ней, пытается казаться смелее и взрослее. И зачем он это делает? Я ведь не хочу с ним ни ругаться, ни ссорится, разговор действительно подразумевает под собой просто разговор. Такой же какой я провел с Антошей, такой же какой у нас был буквально только что с Серёжей. Я не хочу, чтобы дети меня боялись, не хочу становится тем родителем, о котором говорят мол «да он же меня убьет». Неправильно внушать детям мысль, что любой их проступок неизбежно приведет к какому-то катастрофическому наказанию. Я могу наказать, не спорю, могу запретить детям смотреть телевизор, могу уложить спать на час раньше, да даже в угол поставить могу, правда ненадолго и с кучей своих нюансов, но могу. Но на данный момент не вижу в этом никакой необходимости. Меня прекрасно понимают, когда я просто с ними разговариваю и все равно почему-то продолжают опасаться. Впрочем, наверное, проблема в том, что для мальчишек все-таки прошло ещё слишком мало времени, чтобы в полной мере осознать, что я никогда не сделаю чего-нибудь такого, что могло бы им навредить как физически, так и психически. Я не просто так брал консультации у психологов, не просто так изучал литературу, не просто так больше года вынашивал саму идею об усыновлении. Я стремлюсь сделать так, чтобы воспитание было правильным. Безусловно, я не могу вот так сразу разобраться во всем, это сложно, на это нужно время, да и опыт у меня практически нулевой. Но я пытаюсь, правда пытаюсь сделать все, что в моих силах. И я очень надеюсь, что дети в будущем будут видеть во мне человека, которому можно довериться, человека, который, даже если и отругает за что-то, все равно останется на их стороне. Буду идти к этому маленькими, но уверенными шагами, учась на собственных ошибках, узнавая что-то уже непосредственно в процессе, просто потому что по-другому никак.

— Скажи мне, пожалуйста, зачем ты в воду то полез? Ты ведь знал, что нельзя, — мальчишка уселся на кровать, поджав под себя ноги. Я опустился около него, чтобы не нависать над ним, не пытаться смотреть свысока.

Его темные волосы были влажными и одна прядка забавно падала мальчику прямо на лицо, попадая в глаза. Я дотянулся до нее, откинул назад, чтобы она не мешала ему. Голубые глаза следили за каждым моим движением. Следили настороженно, о чем свидетельствовал лёгкий прищур. И почему-то я в глазах Арса увидел нечто, напоминающее испуг. Вот что с ним опять сталось, если днём он спокойно прижимался ко мне, позволял себя обнимать и не высказывал ни слова против? Чего он сейчас боится? Что я буду кричать? Так видит же, что я этого не делаю, а разговариваю с ним спокойно. Нет во мне больше злости. Ну не очень хорошо вели себя дети, так и что теперь? Конец света, что ли? Позлился пару мгновений, но в руках себя удержал и так же быстро успокоился. Я вообще человек не вспыльчивый и терпеливый, я даже не знаю, что такого должны сделать мальчишки, чтобы действительно меня разозлить. Разозлить по-настоящему, а не как произошло сегодня. Потому что, на самом деле сегодня я был далек от настоящей злости, от настоящего гнева. Правильнее даже будет сказать, что я не столько разозлился, сколько был недоволен и не ожидал произошедшего.

— Что вы собираетесь делать? — спросил ребенок, а голубые глаза буквально впились в меня. Дыру он во мне прожечь этим взглядом хочет, что ли?

— Всмысле? — я правда не понимал, что он имел ввиду. В каком плане, что я собираюсь делать? Поговорить, обсудить почему не стоило лезть в озеро, разве это не очевидно?

— Вы запретили лезть в воду, а я полез, — сказал мальчик, — Вот я и спрашиваю, что вы теперь собираетесь делать? Оставите без ужина?

— Что прости? — мои глаза кажется полезли из орбит. Что вообще это должно значить? С чего он взял, что я оставлю его голодным? Да что это вообще за бред такой?

— Ну как же? — Арс усмехнулся, нехорошо так, слишком по-взрослому и слишком грустно, — Непослушных детей принято наказывать, разве нет?

Кто, черт возьми, его наказывал ТАК? Это ненормально, неправильно, так не должно быть. Наказания созданы не для того, чтобы навредить, не для того, чтобы унизить. Что бы ребенок не сделал, нельзя вот так просто оставить его без еды, нельзя запирать в комнате, нельзя бить. Очень много чего нельзя, потому что такие наказания больше походят на издевательство. И ничего, абсолютно ничего хорошего они в детях воспитать не могут. Разве что страх перед взрослыми…

— Вас так наказывали в детском доме? — я спросил это крайне осторожно и голос мой был максимально мягким. Потому что очевидно, что данная тема может задеть чувства мальчишки, а этого я не хочу.

И все же, мне тяжело поверить, что в детских домах так издеваются над детьми. Я не спорю, жизнь в них далеко не сахар, но не может же быть все настолько плохо? Или может? Но почему тогда младшие ничего подобного никогда не упоминали? Я не знаю. Я запутался, запутался окончательно.

— Нет, там на нас разве что кричали, — развеял мои сомнения Арсений. Кричали — это, конечно, тоже плохо, но все же не настолько, как оставить ребенка без ужина.

— Расскажешь, кто тогда тебя так наказывал? — я придвинулся ближе, положил руку мальчику на плечо, осторожно его погладив, — Если хочешь, я не заставляю.

— Бабушка, — неожиданно для меня ответил ребенок. Да вот только я понятия не имел о том, что у него эта самая бабушка вообще имеется. Хотя, наверное, правильнее будет сказать имелась? — Я жил с ней до семи лет, — пояснил мальчишка, заметив мой недоуменный взгляд, — А потом она меня отдала, — и снова эта усмешка, горькая, тоскливая. А ещё в его глазах было ясно показано, что больше он мне ничего не скажет.

Впрочем, того, что он уже сказал довольно много. Я и знать не знал, что Арсений в детском доме не с рождения, информацию о его бабушке мне почему-то не давали. А почему я понятия не имею. И как вообще так можно, чтобы собственного внука отдать? А как можно собственного внука в наказание лишать еды? Он ведь и сейчас маленький, а тогда ещё младше был. Что должно быть у человека не так в его собственной жизни, чтобы поступать подобным образом с маленьким ребенком? Сколько нужно иметь в себе злобы и жестокости, чтобы вымещать ее на маленьком ни в чем неповинном мальчишке? Хотел бы я посмотреть в глаза этой неизвестной мне женщине и спросить у нее, как она может спокойно жить без всяких угрызений совести, зная, что навредила мальчишке очень сильно? Навредила скорее ментально, чем физически, но тут ещё не знаешь что хуже. Я, человек который совершенно не связан с детьми по крови, готов за любого из них в клочья порвать обидчика, готов отдать все, лишь бы у них все было хорошо, а родная Арсению бабушка вот так просто от него отказалась? И после этого я удивляюсь, почему у него в глазах иногда мелькает грусть, удивляюсь тому, что он такой замкнутый в себе, удивляюсь, что он боится довериться? Конечно боится, он не хочет повторения этой истории, потому что наверняка осознает насколько это больно, когда, казалось бы близкий тебе, человек поступает вот так. Взрослый человек бы такое отношение не смог вынести, а ребенок… А ребенок тем более. И я ничего не могу изменить в его прошлом. Я бы что угодно отдал, чтобы вернуться назад и найти его раньше, найти его до того как эта женщина успела в мальчишке сломать веру в человечество и доброту. Да вот только невозможно это, совершенно невозможно. Все что мне остаётся — это пытаться эту веру восстановить и надеяться, что мне удастся это сделать.

— Арс, почему ты вообще решил, что я смогу оставить кого-то без еды? Младшие вон постоянно что-нибудь чудят и не слушаются и разве ты хоть раз видел, чтобы я подобным образом наказывал их?

— Я старше, — мальчик пожал плечами и посмотрел на меня так, будто этим все сказано. Да вот только это не так. Какая вообще разница старше или младше? Они все равны и отношусь я ко всем одинаково, люблю всех одинаково.

— Неважно старше или младше. Я не собираюсь наказывать подобным образом своих детей. — я придвинулся к мальчишке ближе, обхватил теперь уже оба его плечика, потянул на себя, обнимая этого маленького, но успевшего уже разочароваться в людях, голубоглазого мальчика, — Подобные наказания не являются нормой, они созданы для того, чтобы поиздеваться, показать, что взрослые имеют слишком много власти. И это неправильно, взрослые должны защищать, быть рядом, должны учить и воспитывать, но не издеваться и не стремиться навредить. Солнце, перестань пожалуйста, думать, что я способен лишить кого-нибудь из вас еды или ещё что похуже. Я здесь для того, чтобы быть вашим родителем и другом, я люблю вас и я ни за что не стану так вас наказывать. Никого из вас, вне зависимости от возраста. Запомни это пожалуйста, хорошо?

— Хорошо, — мне показалось Арсений даже выдохнул как-то… облегчённо что-ли? Неужели и вправду боялся, что я сумею сделать что-нибудь подобное?

Эти идиотские методы воспитания его бабушки определенно создали кучу проблем, навредили мальчишке на ментальном уровне и стараться это исправить теперь нужно мне. Может есть смысл сходить с ним к психологу? Безусловно, если он того захочет, то всегда может поговорить со мной, но я не специалист, я поддержу по мере своих сил и возможностей, но где гарантия, что я ненароком не сделаю хуже? Одно неосторожное слово может привести к катастрофе, а психолог все же лучше разбирается в подобного рода проблемах. Нужно будет спросить мнение самого мальчика на этот счёт. Но не прямо сейчас, сейчас он и так рассказал мне много, гораздо больше, чем за все прошедшее время вместе взятое. И это дорогого стоит, это… Доверие? Неужели он мне доверился настолько сильно, чтобы раскрыть часть своей истории? И ведь прошло немного времени, да чего уж там, ещё сегодня утром он бы этого не сделал. С другой стороны, может именно из-за того, что я утром заверил его, да и всех остальных детей, что я их действительно люблю, он сейчас и решился на это. Может понял, что я не желаю зла, что я действительно просто хочу быть рядом, оберегать и заботиться, может понял, что именно этого ему и не хватало. Какими бы взрослыми не казались его мысли, на деле он обычный десятилетний мальчик, которому нужно родительское тепло. Нужно не меньше, чем всем остальным.

— Маленький мой, давай мы с тобой вернёмся к вопросу об озере, — да я перевел тему, но я просто прекрасно видел, что дальше обсуждать ни бабушку, ни то, какими неправильными были ее наказания Арсений не хочет. Ребенок вообще просто прижимался ко мне, прятал взгляд, но как только я эту самую тему перевел, тут же выпрямился и снова смотрел на меня. Уже без настороженности, а просто как-то… пристыженно и виновато, что ли?

— Я знаю, что не должен был лезть в озеро. Я прекрасно понимаю, что оно далеко от понятия «чистое», что при изучении в нем наверняка можно обнаружить вирусы и бактерии. Те же сальмонеллы, — ну конечно, Арсений не Антон, ему совсем не обязательно говорить о всяких «плохих бактериях», он и сам прекрасно о них осведомлен, наверное, даже лучше меня. И тем непонятнее зачем он в воду вообще полез, — Да и температура воды далека от понятия «пригодная для купания», — добавил мальчик.

— Ну и зачем же ты тогда вообще полез в эту воду? — ругаться с ним я не собирался, на самом деле мой голос даже и близко не был похож на строгий. Наоборот, я говорил как можно мягче и руку положил мальчишке на макушку, осторожно перебирая темные волосы.

Та небольшая часть его истории, которую он мне открыл, откровенно говоря, выбила меня из колеи, перепутала все мысли и поселила в моей душе раздражение и злость. Да вот только направлены они были, конечно же, не на Арсения, а на его неведомую мне бабушку, которая посмела так поступить с этим очаровательным голубоглазым созданием. Лучше бы ей никогда не попадаться мне на глаза, потому что я не сдержусь, наору так, что запомнит навек. Я умею быть злым, действительно злым. Наверное, даже хорошо, что я с ней не знаком, иначе бы это закончилось не очень приятно, причем для нее. А вот ребенку хотелось показать, что все в порядке, что он в безопасности, что я рядом и что никто больше не посмеет над ним издеваться каким бы то ни было способом. Просто потому что я этого не позволю.

— Дима очень хотел поймать лягушку. А я хотел ему помочь, — сказал Арсений. Я тихо вздохнул, убрал руку с его макушки, но только для того, чтобы переместить ее на спину ребенка и осторожно погладить теперь уже её.

— Димка ведь не просил тебя об этом, — негромко проговорил я, — Я не спорю, желание помочь, конечно, похвально, но ведь ты мог сделать это и на берегу. Попытались бы поймать эту лягушку вместе, не заходя в воду, может и получилось бы что-нибудь. Не обязательно было лезть в озеро.

— Знаю. Я просто не подумал, — Арсений отвёл глаза. Отвёл всего на несколько мгновений, чтобы практически тут же возвратить свой взгляд на меня.

Разве может такое быть, чтобы он не подумал? Это же Арсений, мне казалось, что он думает всегда. Это кажется каким-то странным и несколько неправильным. Это ведь совсем не в его характере не думать о последствиях. Безусловно, он просто ребенок, безусловно, я могу допустить, что он действительно решил в этот раз не задумываться ни о чем, захотел помочь младшему во что бы то ни стало. Да вот только все равно что-то не так. Словно кто-то над ухом шепчет, убеждая меня, что все тут далеко не так просто и это я дурак, не замечаю очевидных вещей. С другой стороны, может я и не должен их замечать, вещи эти? Может это просто я решил, что Арс сделал это далеко не просто так, а на самом деле все гораздо проще? Может он правда не подумал, просто потому что ребенок. Дети часто делают, а уже потом осознают последствия, это совершенно нормально. Так почему я должен искать здесь подвох? Нет его… Наверное нет.

— Арс, послушай, я понимаю, что ты в тот момент не подумал, понимаю, что ты хотел порадовать Диму, все понимаю. — слушал меня мальчик внимательно, впрочем, он, кажется, всегда внимательный, — Но все-таки ты прекрасно слышал, что я запретил заходить в озеро. Если я что-то запрещаю, то делаю это не просто так, на все есть причина. Потому я все же ожидаю, что ты, да и остальные тоже, будут меня слушаться. Я очень не хочу, чтобы из-за собственного непослушания с вами что-то случилось. Давай ты больше не будешь игнорировать мои запреты, хорошо?

— Этого больше не повторится, — заверил меня ребенок, — Простите меня, пожалуйста.

— Прощаю конечно, солнце, — я улыбнулся. Ответной улыбки не получил, но глаза у мальчишки сверкнули приятными такими искорками.

Ну вот разве ж можно его такого не простить? Подумаешь, залез в озеро, мелочь на самом деле, с которой мы уже благополучно разобрались. Разве ж можно обижаться и не прощать собственных детей? Они же перелестные такие, замечательные, любимые и ещё много-много синонимов, которые можно подобрать по отношению к моим мальчишкам. Боже мой, да я определенно один из самых счастливых людей на этом свете, просто потому что у меня в доме живут четыре чудесных ребятенка. И пусть шалят немного, пусть бывают непослушными, ничто не заставит меня изменить мое к ним отношение. Люблю их все тут.

— Раз уж мы с тобой со всем разобрались, то пойдем всех собирать и ужинать сядем, время уже, — я встал и потянул мальчишку за руку на выход.

***

Вечер мы провели хорошо. Поужинали, потом играли. Обид на меня никто не держал, да и в целом дети уже успели позабыть обо всех происшествиях и чувствовали себя вполне себе комфортно. Поиграли немного в настольную игру все вместе, пока не были прерваны вернувшейся Женей. Девушка, к слову, несмотря на то, что у нее вообще-то официально все ещё был выходной, решила помочь мне искупать детей и уложить их. Ну вернее как? Купать она ушла Антона, потому что оставлять четырехлетнего мальчика одного в ванной я, откровенно говоря, опасался, да и в целом с тем же мытьём головы он справлялся крайне плохо, отчего ему непременно требовалась помощь. Вообще-то, я пытался настоять на том, чтобы Женя шла дальше отдыхать, а с ребятами я бы и сам справился, да вот только кто ж меня слушать то будет? Заявила, что я и так за целый день устать успел, сказала, что никаких возражений не принимает. Чудесная девушка в самом деле. И упрямая, на своем стоит до конца и одним только взглядом даёт понять, что спорить с ней бесполезно. А ещё она, на удивление, ловко умудряется справляться с детьми, вот что значит опыт. Поднять ей зарплату, что ли? Она определенно точно этого заслуживает, так сильно мне помогает, что переоценить ее труд попросту невозможно.

Пока Женя ушла купать Антона, я принялся отлавливать Димку с Серёжей, чтобы отправить в душ и их. На самом деле, это каждый раз превращается в целое испытание, просто потому что мальчишки прекрасно осознали, что, если я настаиваю на том, чтобы они искупались, значит скоро нужно будет ложиться в кровать, а этого они, естественно, делать не хотят. Пришлось сначала побегать за ними по этажам, поймать, отнести до ванных на руках, потому что самостоятельно они до туда точно не доберутся, просто потому что не захотят. Димку я так и вовсе защекотал, слишком уж активно мальчишка пытался убежать от меня. Хохотал он громко и заливисто, совершенно не стесняясь и, чего уж скрывать, радуя этим своим смехом меня. Потом, правда, мальчик от щекотки устал и смирился с участью быть искупанным. На самом деле, что Дима, что Сережа с этой задачей справляются самостоятельно, несмотря на то, что им всего по семь лет. Впрочем, оно и неудивительно, в детдоме маленьким детям ещё могли помочь принять душ, но с теми кто постарше уже не возились, предоставляя их самим себе. С водой, правда, мальчишки частенько баловались и, после того как они из ванной комнаты выходили, я протирал лужи, оставленные на кафельном полу. Но ничего критичного я в этом не видел, ну поиграли они в процессе мытья и поиграли, ничего страшного, а лужа — это такая мелочь, за которую и ругать то их не хочется.

Гораздо сложнее, было уложить детей в кровать. Арсений, как и обычно, спать пошел без лишних возражений, он вообще отчего-то выглядел таким уставшим и даже несколько измученным. Наверное, слишком много всего за день произошло, вот и измотался мальчишка, даже несмотря на то, что проснулся он ближе к обеду. Антошу на себя опять взяла Женя, прочитала ему книжку, заснул он, правда, быстрее, чем она дошла до конца, но это и неважно. А вот Сережа с Димой, как обычно, спать укладываться не желали. Да они даже по комнатам расходиться не стремились, все находили новые и новые причины, чтобы не ложиться в кровать. То им воды попить приспичит, то в туалет сходить, то игрушку какую-то жизненно важно найти. Ага, одну обоим сразу. У детей вообще частенько так бывает, как вечер и время спать, так они сразу же ищут тысячу и одну причину, чтобы этого не делать. И успокоить их достаточно сложно, особенно учитывая тот факт, что они разыгрываются и на месте сидеть не желают вообще. Носятся друг за другом по всему второму этажу, топают так, что я даже удивился как они не разбудили ни Арсения, ни Антона. А мне пытаться их поймать и успокоить. И это, между прочим, очень трудная задача, поскольку дети то и дело норовят меня в свою игру затянуть. Да вот только, если ещё и я с ними играть начну, то спать мы точно сегодня не ляжем, а я не хочу сбивать им режим. Особенно учитывая тот факт, что я этот самый режим и так с трудом наладил и добился того, что спать мальчишки укладываются не к двенадцати, а к десяти. Не нужно теперь снова позволять им не спать до глубокой ночи, это чревато последствиями. У детей должен быть нормальный здоровый сон и сон этот должен быть ночью. Кому станет лучше, если они мне сейчас все перевернут с ног на голову и заменят день на ночь? Им же потом в школу рано вставать, это завтра ещё выходной, а потом очередная школьная неделя. У меня по утрам дети и так очень сонные, а тут ещё хуже будет. Нет уж, этого допускать не нужно.

Впрочем, решил я проблему простым, но, тем не менее, эффективным способом. Просто взял книжку со сказками, обоих мальчишек завел в комнату к Диме, просто потому что она была ближе на тот момент. Усадил их на кровать между собой и принялся читать им про кота в сапогах. Действовал исходя из той логики, что, раз уж подобное работает с Антошей, то почему должно не сработать с ними? Димка вообще книжки любит, а потому историю слушал с большим удовольствием, Сережа же, пусть сам и не фанат чтения, послушать сказку в моем исполнении тоже был совсем не против. И заснули мальчики довольно быстро, оба прижались ко мне с разных сторон, да так и засопели, чудики маленькие. Диму я осторожно уложил в кровать, укрыв одеялком, а Серёжу осторожно подхватил, стараясь не разбудить случайно, перенес к нему в комнату и тоже уложил.

Я не думал, что дети могут так сильно меня вымотать, но, оказывается, могут. Чего-то я действительно подустал от всех этих разговоров и игр с самого утра, но, тем не менее, я все равно ощущаю чувство непередаваемого счастья где-то внутри. Да, тяжело, не спорю, дети требуют большого количества внимания и энергии, которой, к слову, к вечеру у меня остаётся уже очень мало. Но все равно те улыбки и смех, те искорки счастья, которые они мне предоставляют взамен, стали для меня самыми дорогими и ценными на этой планете. Да даже просто сам факт того, что вот они, совсем рядом со мной, под одной крышей, такие все разные и такие замечательные, рождает во мне непередаваемую гамму чувств и эмоций. Мне просто хорошо и радостно и это, наверное, лучшие эмоции, какие я только испытывал за всю свою жизнь. Чувство спокойствия, умиротворения, осознания, что все у меня в жизни замечательно, позволяют мне начинать каждый день с новыми и новыми силами. Как телефон заряжается от сети, так и я заряжаюсь от всех этих чувств и эмоций. И это чудесно, правда чудесно, лучше и не придумаешь. И неважно, что до душа я практически доползал, потому что сил было уже маловато, неважно, что сон на меня начал нападать, стоило голове только коснуться подушки. Это все неважно, главное, что я, кажется, счастлив.

Поспать мне правда не дали. Ну вернее как? Я заснул конечно, но в какой-то момент что-то заставило меня открыть глаза, вырвало из сна резко и неожиданно. И я поначалу даже не понял в чем дело. Кругом темно, но оно и понятно, ночь на дворе. А потом я понял, почему именно я проснулся. За дверью спальни я отчётливо услышал шум воды, поскольку одна из ванных комнат находится совсем недалеко. Кто-то из мальчишек, видимо, встал в туалет, а теперь мыл руки, вот вода и шумела. Да вот только как-то долго её включенной держат для обычного мытья рук. Или это кто-то решил устроить ночное баловство? Я, наверное, даже не удивлюсь, если это действительно так, от моей малышни можно чего угодно ожидать. И все же, нужно это прекращать, не знаю кто именно там с водой балуется, но сейчас узнаю.

Собственно за этим и встал с кровати. Спать хотелось неимоверно, но пришлось перебороть себя. И почему нельзя просто спокойно спать, если ночь именно для этого и предназначена? Почему кому-то нужно было обязательно встать и ладно бы просто в туалет или воды попить, но нет же, нужно было кран открыть, воду включить и явно не стремиться ее выключать. И вот кто это такой хулиган у меня? Ночью спать нужно. Мне даже представлять не хочется какие проблемы со здоровьем могут возникнуть от недосыпа даже у взрослого человека, а тут мальчишки, маленькие ещё дети, для который полноценный сон важен. Нет, я определенно точно сейчас кого-то маленького и непослушного буду ругать, даже несмотря на то, что на дворе вообще-то ночь. Ну нельзя же так, в самом деле.

Я вышел в коридор. Дверь в ванную комнату была открыта, понятно теперь почему шум воды слышен так хорошо. Свет, включенный в ванной, рассеивал темноту и в коридоре. Я шагнул ближе, уже ожидая увидеть балующегося Антона, Димку, ну или Серёжу. Не увидел. Ни одного из вышеперечисленных я не увидел. Зато увидел Арсения. И с водой он не баловался, он просто стоял и держал руки под струями, явно горячими, судя по тому, что я смог заметить облачка пара. Ну вернее как? Очевидно, что они не были обжигающе горячими, иначе бы мальчишка легко мог получить ожоги, но и холодной вода точно не была.

И выглядел ребенок… Да плохо он выглядел. Я отчётливо заметил, что он почему-то мелко дрожит, а на его щеках появился румянец. Нездоровый такой румянец, резко контрастирующий с общей бледностью. Нехорошо это все, очень нехорошо.

— Арсений? — я шагнул внутрь, а сам мальчишка вздрогнул услышав мой голос.

Воду он тут же выключил и посмотрел на меня. Глаза у него блестят, причем блестят таким болезненным нехорошим блеском. Мальчишка обхватил сам себя руками, в попытках видимо сохранить тепло. Температура у него что-ли? Судя по виду, действительно температура.

— Я вас разбудил? Прошу прощения, я не хотел, — произнес мальчик, но говорил он достаточно тихо, явно боясь разбудить ещё кого-то.

— У тебя все в порядке? — беспокойство появилось неожиданно и сон мой словно рукой сняло. Да и о каком вообще сне может идти речь, когда у меня ребенок, судя по всему, заболел?

— Все нормально, — сказал Арсений. Но ведь врёт же, очевидно, что врёт, — Я уже возвращаюсь в комнату, ещё раз прошу прощения за то, что разбудил.

Возвращается он в комнату, как же. Вот в таком состоянии? Так я его и отпустил, ага. Он же весь дрожит и я прекрасно вижу, что ему далеко не нормально. Упрямый как и всегда, не желает показывать, что что-то не так, хочет казаться самостоятельным. Да вот только сейчас эта его самостоятельность ни ему, ни мне ну совсем ни к чему. Его состояние меня настораживает и беспокоит. Я правда всей душой надеялся, что все обойдется. Похоже не обошлось…

— Ох, Арсений, куда ты там возвращаться собрался в таком состоянии?

Я только покачал головой, шагнул вплотную к мальчишке, а потом и вовсе поднял его на руки. Не тяжёлый он совсем и если у меня есть возможность немного потаскать его на руках, то почему бы и нет? Он же и не протестует вроде бы. Впрочем, я даже не уверен, что у него есть силы для протестов. Выглядит он довольно уставшим, сонным и нездоровым. Ужасно, просто ужасно. Невыносимо тяжело мне видеть моего голубоглазого чудика таким. Я и понятия не имел, что, увидев своего ребенка в таком состоянии, мое сердце начнет так быстро-быстро стучать, а паника будет нарастать. Безусловно, все мы люди и все когда-то болели, а потому представление о том, как лечить простуду я имею. Но в том то и дело, что есть огромная разница между тем, чтобы заболеть самому и между тем, чтобы видеть заболевшим своего ребенка. Заболей я сам, то даже и не обратил бы внимания, перенес бы, вероятнее всего, на ногах, как оно обычно и бывает. Но тут… Десятилетний мальчик, мой ребенок чувствует себя явно не очень хорошо и это на меня оказывает гораздо более сильное влияние, нежели любые проблемы, связанные со мной лично. Я не знал, что так бывает. Не знал, что жизнь и здоровье других людей может быть гораздо более важными, чем собственные. Может. Сейчас я точно знаю, что может. Просто потому что теперь у меня есть дети и я прекрасно понимаю, что их жизни, их состояние волнуют меня гораздо, гораздо сильнее собственных.

С мальчиком на руках я двинулся в сторону своей комнаты, аптечка ведь оттуда никуда не делась, по-прежнему лежит в шкафу. Ребенка я опустил на кровать, заметил как он поежился и попытался сжаться в комочек. Губами прикоснулся к детскому лобику. Мог бы проверить и рукой, безусловно, но захотел сделать именно так. Для меня именно такой жест всегда являлся каким-то таким родным. В нем скользит забота, а я хочу детям эту заботу дарить. Я, когда маленький был, родители всегда проверяли температуру только так, а потом уже ставили градусник. И было что-то невероятное, что-то успокаивающее в ощущении теплых родительских губ на собственном лбу. Они словно шептали «я рядом, все хорошо». А теперь настала моя очередь доказывать уже своим детям, что я рядом и что все будет хорошо, также как это некогда доказывали мои родители мне. И надо бы съездить к ним, познакомить их с мальчишками. Мы так давно с ними не виделись, я занят, они заняты, так и живём в мире редких звонков и переписок. Но ведь это неправильно, так не должно быть, точно не должно. Настало время все исправлять и возвращать утерянные в суматохе жизни связи с родными для меня людьми. Забавно, а мои родители ведь даже и не в курсе, что я все же решился на усыновление. Хотя что тут забавного? Это скорее грустно. Безусловно, я с родителями вопрос усыновления как-то обсуждал, они меня во всем поддерживали, но явно не думали, что в итоге усыновлю я далеко не одного ребенка. Нам точно нужно увидеться. Но это позже, это не сейчас. Сейчас у меня заболевший ребенок и нужно срочно что-то с его температурой делать. А температура есть, теперь я в этом убедился окончательно. Лоб у него довольно горячий, но при этом сам Арсений дрожит от холода. Нехорошо, совсем нехорошо, нужно температуру сбивать. Да вот только прежде чем это сделать, нужно убедиться, что можно давать жаропонижающее. Все таки, если температура не пересекла отметку в тридцать восемь, то и сбить ее не получится.

Включать верхний свет я не стал, обошёлся одним лишь только светильником, стоявшим на тумбочке около кровати. Он в достаточной степени разгонял темноту, чтобы я мог легко дойти до шкафчика, достать аптечку и уже в ней найти градусник. Электронный. Нет, где-то в аптечке есть и ртутный тоже, но как-то опасаюсь я его доставать. Сейчас довольно темно, даже несмотря на включенный свет, Арсений сонный, да и я, несмотря на то, что сна теперь нет ни в одном глазу, все равно ощущаю усталость. Упустим ещё этот ртутный градусник, разобьём и что потом? Поднимать всех посреди ночи, изолировать комнату, а лучше вообще весь этаж, а потом вызывать специальные службы, чтобы ртуть всю собрали. Нужны нам вот такие трудности среди ночи? Не нужны, а потому обойдёмся электронным термометром. Он тоже работает прекрасно и погрешность там минимальная.

Я помог мальчику правильно установить градусник. Ребенок и не сопротивлялся даже, только смотрел на меня и часто моргал, видимо из-за температуры у него начали болеть глаза. В полумраке, разгоняемом лишь светом светильника, его голубые глаза казались темнее на несколько оттенков, но они оставались все такими же пронзительными, бездонными. Сейчас в них отчётливо мелькала усталость, да и в целом вид у Арсения был такой замученный. Спал ли он вообще все это время? Я не знаю. На часах почти два ночи и неизвестно сколько он мог вот так вот проваляться с температурой.

— Давай мы с тобой договоримся, что в следующий раз, если тебе вдруг плохо станет, то ты сразу придёшь ко мне и разбудишь, хорошо? — мальчик кивнул, но как-то вяло и неуверенно.

Боится он мне что ли причинить дискомфорт? Боится, что мне может не понравиться, если он меня поднимет посреди ночи? Но ведь я уже говорил, что всегда найду время для любого из детей и неважно ночь на дворе или день. Да мне плевать на собственный сон, если кому-то из них плохо, то я встану и решу проблему. И пусть мне потом придется весь день сидеть на одном только кофе, чтобы не заснуть, неважно. Все это так неважно. Я ведь здесь не просто так. Я взял на себя роль родителя и роль эта включает в себя гораздо больше, чем простое накорми, поиграй и проследи чтобы уроки были сделаны. Да я уверен, что у меня впереди ещё далеко не одна бессонная ночь, тысячи ссадин, ушибов, синяков, каждый из которых для меня будет гораздо большей трагедией, чем для самих детей, слезы, обиды, истерики и ещё тысяча разных вещей. Игры и развлечения — это лишь одна часть родительства, причем часть эта самая малая из всех. И я прекрасно осознавал на что иду и какую ответственность на себя беру. Понимал, а потому не вижу ни одной причины, которая бы вызвала у меня недовольство или гнев из-за того, что кто-то из детей поднял меня посреди ночи.

Я сидел прямо около мальчишки осторожно и как-то неосознанно, на уровне одних инстинктов прижимая его рукой к себе и гладя по плечу. Он не отстранялся, но и разговаривать не спешил, лишь только самостоятельно достал градусник, после того как услышал тихий писк, оповещающий об окончании измерения, и протянул мне. 38,4. Доплавались называется. И вот стоила эта дурацкая ловля лягушек того? Впрочем, чего уж теперь? Все равно изменить ничего не получится, я не волшебник, чтобы время назад перематывать и предотвращать то, что уже произошло. Остаётся только лечить мальчишку. Я искренне надеюсь, что это просто что-то простудное, возникшее из-за того, что он замёрз, и я справлюсь с лечением самостоятельно. Не хочется, очень не хочется мне, чтобы этот чудик серьезно заболел. Мне же от этого чуть ли не хуже, чем ему будет, жалко же ребенка, тем более, что этот ребенок мой и мне в принципе тяжело осознавать, что я допустил эту простуду. Мог ведь и получше за всеми присматривать, да вот только не выходит у меня. Не могу я разорваться на части и быть рядом со всеми сразу. Но даже этот факт не заставляет меня чувствовать себя лучше, все равно, как ни крути, а выходит, что это я виноват, раз не уследил.

— Подожди чуть-чуть, я жаропонижающее найду, получше станет, — проведя рукой по его волосам, я поднялся и снова двинулся к аптечке. Краем глаза наблюдал за мальчишкой и отчётливо видел, что он смотрит на меня, внимательно следит за каждым моим действием и словно бы пытается что-то понять. Такое выражение лица у него появляется чуть ли не каждый раз, когда он читает книгу. Задумчивое, словно он анализирует все происходящее. Да вот только сейчас эта задумчивость сопровождается общим болезненным состоянием.

— Зачем вы это делаете? — заговорил мальчик неожиданно для меня, но сказано это было негромко, шепотом даже.

Я на мгновение отвлекся от поиска, посмотрел на Арсения. Взгляд его голубых глаз изменился, стал странным и совершенно мне непонятным. Не мог я прочитать этот взгляд как ни старался. То ли тоска в нем, то ли надежда. И блестят его глаза болезненно, впрочем, не удивительно, с температурой, перевалившей за тридцать восемь, по другому быть и не могло. Маленький, просто крошечный, несмотря на то, что ему десять лет. Хочется прижать к себе, хочется спрятать от всего мира и никому не позволять его обижать.

— Зачем сбиваю тебе температуру? — я тоже говорил шепотом, но даже он звучал довольно громко в ночной тишине. Я вернулся к кровати и протянул мальчишке таблетку и стакан воды, как хорошо, что я всегда его оставляю в комнате, а то сейчас пришлось бы бежать на кухню.

— Я не об этом, — отозвался Арсений и послушно взял и таблетку, и стакан. Выпил, поежился от холода. Как же тяжело смотреть на него такого, заболевшего, уставшего, ещё и почему-то грустного. И пойди разбери почему.

— А о чем ты, солнце? — я забрал стакан из чуть дрожащих рук ребенка, переставил его на тумбочку.

Заметил, что свет ему кажется очень неприятным, свои глаза мальчишка щурил и не пытался смотреть на светильник напрямую. Поэтому я выключил его. Темнота не была кромешной, окна я не зашторивал, а потому лунный свет разгонял мрак и позволял мне отчётливо видеть не только силуэт ребенка, но и его лицо, его глаза. Такой он сейчас кажется маленький, так сразу и не скажешь, что ему десять лет. Хочется прижать к себе, крепко-крепко, и не отпускать. Впрочем, именно это я и сделал. Я просто подхватил этого голубоглазого мальчишку и пересадил к себе на колени, прижимая к себе, но делая это осторожно, чтобы случайно не передавить ему все ребра.

А потом я услышал всхлип. Тихий-тихий, я бы даже решил, что мне показалось, если бы Арсений не попытался тут же спрятать свое лицо где-то в районе моего плеча. Скрывается, не хочет, чтобы я видел его слезы, видимо считая, что они демонстрируют слабость. Да вот только неправда все это. Не являются слезы слабостью, более того, каждый, абсолютно каждый человек иногда плачет. Потому что тяжело, потому что нет настроения, потому что… Да на самом деле причин может быть очень и очень много. Только причину слез этого мальчишки я пока что не понял.

— Ну ты чего? — я сказал это ему практически на самое ухо. Всхлипы громче не становились, но чуть подрагивающие плечики и спина, выдавали, что они есть. Просто очень и очень тихие, практически беззвучные даже. — Арс, все же хорошо.

— Нет, н-не хорошо, — возразил мальчишка, оторвавшись таки от моего плеча и заглядывая в глаза. Заглядывая упрямо, так, как он делает это обычно. Да вот только обычно эти голубые омуты не блестят от слез. — Все неправильно. П-почему?

Я уже ничего не понимаю. Что неправильно? Почему он плачет? Почему смотрит на меня таким странным непонятным мне взглядом? Он словно пытается что-то прочитать во мне, также как он читает книги, да вот только что именно? И почему тогда не спросит напрямую? Я ведь отвечу, зачем мне что-то скрывать?

— Что неправильно? Арсений, я правда не понимаю, что ты имеешь ввиду, — рукой я провел по его щеке, стирая слезы.

Не помогло, конечно не помогло, потому что он не переставал плакать. Соленые капли катились из мальчишечьих голубых глаз, заставляя мое сердце болезненно сжиматься. Не могу, очень сложно смотреть на детские слезы. Именно на такие слезы. Это не пустая истерика, какую может устроить Антон. Это что-то сложное, запутанное и совершенно непонятное. Что-то такое, что мне трудно разгадать.

— Почему вы такой? — зажмурился и тут же снова открыл глаза. Смотрит на меня, смотрит пронзительно, даже не пытается разорвать этот взгляд. — Почему вы все прощаете? Почему Димка с Серёжей шалят, а вы спокойно им все объясняете? Почему Антон истерит, а вы н-неведомым образом сводите эту истерику на нет? П-почему я лезу в озеро, а, вместо того, чтобы орать, ругаться и наказывать, вы разговариваете? Почему? Я н-не понимаю. Я вас совсем не понимаю.

Неожиданно для себя я кое что понял. Он ведь специально. В озеро он полез специально, а не просто потому что захотел вытащить лягушку и не подумал о последствиях. Это Арсений, он думает наперед, он не станет делать ничего просто так. Вот почему мне показалось, что в его действиях было что-то более сложное, вот почему я пытался найти какой-то подвох, вот что не давало мне тогда покоя. Сейчас я практически на сто процентов уверен, что сделал он это специально. Потому что пытается понять мою реакцию, которая, видимо, совсем не согласовывается с его представлением о реакции взрослых. Впрочем, оно и неудивительно, он ведь уже упоминал бабушку, которая в наказание могла и без еды оставить. Откуда бы мальчишке знать о том, что бывает по-другому? Но он хотел убедиться в том, что я не поступлю также, как поступила эта женщина. Он хотел убедиться в том, что я не такой как она. Хотел убедиться и все-таки боялся, что я все же окажусь таким же. Но убедился он только в обратном. и конечно я сломал весь его мир, мир, который он построил сам, исходя из собственных наблюдений и убеждений. Он не привык к проявлению заботы, направленной на него. Привык заботиться, но не быть окружённым заботой. Десятилетний мальчик, который уже успел разочароваться в мире. Просто ребенок, который хочет чувствовать себя защищённым, но боится. Боится, потому что привык ждать какой-нибудь подставы. И нельзя его за этот страх осуждать, совершенно нельзя.

— Вы разговариваете, вы заботитесь, вы уделяете свое время нам, вы утверждаете, что любите, — он продолжал шептать и продолжал смотреть.

И какие же у него завораживающие глаза. Два глубоких омута, в которых плещется печаль и непонимание. Он ведь сейчас даже не пытается скрыть свои эмоции, не выстраивает стен, не ограждает свой внутренний мир баррикадами. Наоборот, он прямо сейчас пустил меня внутрь этого мира, возможно и сам не понял, что именно сделал, но впустил. Может быть, в том, что он сейчас начал говорить, сыграла роль ночь. Ночью вообще люди почему-то становятся гораздо более искренними, они перестают бояться разговоров, они готовы рассказать без утайки обо всем, что творится в душе. И ночные разговоры, как правило, не содержат в себе лжи. А может дело в его состоянии, заболевшему человеку, особенно ребенку, остро хочется ощущать себя в безопасности и быть окружённым теплом и заботой. И Арсений тоже этого хочет, точно хочет, это в его взгляде можно прочитать.

— И ладно мальчишки. Но зачем вы это делаете со мной? — я осторожно пересадил его так, что щекой он оперся о мою грудь. Да, это разорвало зрительный контакт, но зато позволило мне прижать его к себе совсем как малыша и легонько покачиваться из стороны в сторону. Я не знаю, зачем это делал, наверное, мне показалось, что так кому-то из нас двоих станет легче. — Я-я… Зачем я вам? Я ненужный. Неудобный ребенок.

Глупости, ну какие же глупости кто-то сумел внушить этому очаровательному мальчишке. Как ребенок может быть ненужным? Почему в десять лет ребенок вообще уверен в том, что он ненужный? Это ненормально, неправильно, как же все это неправильно. Так не должно быть, кто вообще заслуживает того, чтобы считаться ненужным? Я не могу, просто не могу. Невыносимо тяжело. Мне прямо сейчас тяжело не меньше, чем ему. Просто потому что я ко всем детям привязался, потому что считаю их своими и у меня внутри что-то тугим узлом скручивается, когда я смотрю на эти слезы и слушаю его заверения о том, что он не нужен. Больно. Мне слишком больно такое слышать. Хотя казалось бы, как мне то может быть больно? А вот может. Потому что это мой ребенок и если больно ему, неважно физически или душевно, то мне больно вместе с ним. И я ведь даже не знаю в чем его эта душевная боль заключается, потому что он до конца мне так ничего и не рассказал. Я могу лишь строить предположения и делать выводы из собственных наблюдений. Определенно точно бабушка, с которой он жил до семи лет, не сильно его жаловала и, видимо, поэтому он теперь считает себя ненужным. Да вот только не должно так быть, не должно впечатление от одного только человека убить чуть ли не всю детскую веру в лучшее и в добрых людей. Не должно, но именно это и произошло.

— Арс, ты нужный, очень нужный, — я говорил тихо, но уверенно, потому что действительно он нужный. Он нужен как минимум мне и младшим, а это уже, на самом деле, немало, — И ты нужный, и Димка, и Сережа, и Антон. Вы все нужные, солнце. Очень-очень нужные.

— Она так не считала, — сказал ребенок, сопроводив свою речь тихим всхлипом.

Он прижимался ко мне. Несмотря на то, что пытался убедить меня в том, что он ненужный, все равно прижимался, явно желая, чтобы я эти сомнения развеял. И ясное дело, кем является эта самая «она». Бабушка, кто же ещё? В детском доме детям просто не могли уделять время и внимания из-за того, что их много. А бабушка этого мальчишки могла и даже уделяла. Да вот только внимание это было совсем не таким, какое нужно маленькому ребенку. Отношения у них, кажется, были построены на унижении, причем унижала взрослая женщина маленького мальчика. Ломала личность, которая ещё и сформироваться то толком не успела. А потом и вовсе отказалась от него, словно он — ненужная вещь, от которой следует избавиться. Да вот только дети не вещи, они живые и даже у самых маленьких есть чувства и эмоции. И детей гораздо проще ранить, чем взрослых. И ранки эти наслаиваются одна на другую в детской душе, гася веру во что-то прекрасное, гася веру в чудо, веру во взрослых людей. В моих силах эту веру возродить, ранки заживут, да вот только шрамы то все равно останутся. И разве могу я что-то сделать со шрамами? Только попытаться сделать так, чтобы о их наличии мальчишка не вспоминал, перекрывая темные воспоминания светлыми и радостными.

— Я не она, — я осторожно гладил темные волосы мальчишки, он немного затих, спрятав лицо у меня на груди, но не спал. А ещё я точно ощущал как он подрагивает, то ли из-за температуры, то ли из-за слез, а может там вообще все вместе. — Я действительно вас люблю и не собираюсь бросать, понимаешь? Что бы вы не сделали не собираюсь. И тебе совсем не обязательно лезть в озеро, только бы проверить мою реакцию. Потому что ни один, слышишь Арсений, ни один даже самый серьезный проступок не заставит меня отказаться от вас. Я могу отругать, но я не брошу никого из вас из-за того, как вы себя ведёте. Ты ведь именно это пытался проверить, когда сунулся в воду, правда? Не столь важно было вытащить лягушку для Димки, сколько посмотреть, что сделаю я, если замечу, что ты не послушался.

— Откуда? К-как? — смотреть мне в глаза мальчик не собирался, но, наверное, это единственный раз, когда я не стал на этом настаивать. Прямо сейчас ему так проще. Ему проще прятать лицо у меня на груди, сворачиваться подобно маленькому котенку и искать тепла. Да, из-за этого голоса Арсения было практически и не слышно даже, но я нахожусь настолько близко к ребенку, что и этого было достаточно и ему попросту не нужно было говорить громче.

— Изначально я и вправду поверил в твои слова, о том, что ты не подумал и сделал это просто потому что тебе очень уж сильно захотелось обрадовать Диму, — мой голос звучал несколько задумчиво, прорезал ночную тишину, но, тем не менее, дополнял ее, а не казался лишним, — Но сейчас… Ты ведь практически всегда думаешь наперед, ты умеешь анализировать и уж точно ты, если не знал наверняка, то хотя бы догадывался, что купание в такую погоду и в грязной воде ни к чему хорошему не приведет. Я неплохо тебя изучил, потому могу быть уверенным в своих словах, — Арс не спешил ни подтверждать, ни опровергать мое предложение. Можно было бы даже решить, что мальчик и вовсе заснул, настолько тихо он себя вел, но то как он ко мне прижимался и как вцепился рукой в мою футболку, словно боялся, что я куда-то уйду, доказывало, что ребенок не спит, — Ты просто не мог сунуться в воду, потому что не подумал. Дима мог, Сережа мог, да даже Антон мог, если бы я не был все время около него. Но не ты, потому что ты всегда думаешь наперед.

Я замолчал, молчал и Арсений. В ночной тишине можно было услышать только тихие шорохи и дыхание, даже всхлипов мальчишки уже не было слышно. Я гладил его по спине, по плечам, периодически лохматил и так разлохмаченные волосы и молчал. Потому что не знал, что ещё мне говорить и как убедить в том, что я действительно никого из них не брошу. Теперь все зависит не от меня, а от Арсения. Он сам вправе выбирать верить моим словам или нет. Я то знаю, что они не содержат в себе ни капли лжи, но знает ли об этом мальчик? Прижимается ко мне, впрочем, все также тесно и пальцами своих рук сжимает ткань моей футболки. Забавно, обычно так делает Антон, обычно младший дёргает за рукава, цепляется за штанины с целью привлечь к себе внимание. А сейчас в мою футболку вцепился Арсений. Вцепился, потому что явно боится, что я уйду и оставлю его одного наедине со своими переживаниями и чувствами. Но ведь я не собираюсь уходить, не хочу уходить…

— Вы правы, — заговорил Арс неожиданно, я даже вздрогнул, а сам мальчишка резко выпрямился, чтобы снова смотреть мне прямо в глаза, — Я это сделал, чтобы узнать как вы поступите. А вы… Вы поступили не так, как я ожидал. Зачем вы вообще за мной в озеро пошли? Я бы и сам выбрался, — он уже не всхлипывал, да и слезы больше не текли из детских глаз, хотя сами эти глазки по прежнему блестели.

— Пошел, потому что испугался за тебя, — да я готов вот так легко признаться мальчишке в своем страхе. Страхе потерять кого-то из них, который появился настолько неожиданно, что я и сам ничего не успел понять. Страх этот возник из ниоткуда и теперь останется со мной навсегда, иглами вопьется в душу и засядет внутри навечно. Потому что я прекрасно понимаю, что не смогу я теперь без мальчишек, совсем не смогу, — Я за любым из вас хоть в огонь, хоть в воду прыгну, неужели не понимаешь?

— Но ведь так не бывает, — ну какой же он упрямый в самом деле. Вот зачем он продолжает меня переубеждать, если и так понятно, что ему не удастся это сделать? — Не может в мире такого быть, чтобы один человек решился взять ответственность за четверых, так ещё и полюбить за столь короткий срок. Это же противоречит всем законам логики. Такого просто не бывает.

— Бывает, Арсений, — я улыбнулся, но улыбка моя потонула во тьме, — Не всегда законы логики действуют. Есть в мире вещи, на которые логика попросту не распространяется. И это — одна из тех вещей.

Я опять прикоснулся губами к его лбу. Кажется мне, что температура спадать все еще не начала. Боюсь как бы она вообще не поднялась выше из-за слез. Ему бы отдыхать сейчас, а не плакать, размышляя о том, почему все получилось так, как получилось. Нет у меня объяснения, почему я полюбил мальчиков как родных. Да и нужно ли вообще его искать, это самое объяснение? Я собственные чувства и ощущения просто принимаю как данность, но Арсению, видимо, тяжело осознать, что так можно. Возможно, это потому что он верит фактам, а может, потому что просто не знает, что такое родительская любовь, а потому и принять все происходящее ему сложно.

— Арс, давай спать ляжем? — предложил я мальчишке. Он устал, а все разговоры его сейчас изматывают только сильнее. Зачем усугублять болезнь? — Тебе нужно отдохнуть, к тому же, у тебя температура и нужно не допустить, чтобы она поднялась выше.

— Поклянитесь! — неожиданно громко воскликнул ребенок, вцепившись в мою руку, — Поклянитесь, что не поступите также как она. Поклянитесь, что не бросите нас!

— Тише, тише, маленький, не кричи, — я притянул мальчишку обратно в объятия, крепко прижимая к себе, — Клянусь, что не брошу, мой хороший. Все хорошо. Я не она, слышишь? Я не она.

Опять. Опять он расплакался, только на этот раз не пытаясь слезы скрывать или сдерживать. Держался за меня так, словно только во мне можно найти спасение. Маленький, бедный ребёнок, который так сильно хочет быть кому-то нужным, который хочет быть любимым. Как можно было так жестоко поступить с таким маленьким восхитительным голубоглазым созданием? Как можно было вот так просто от него отказаться? Он же… Он просто ребенок. Ребенок, которому всего-то и нужно, что подарить немного тепла и родительской заботы. Разве это так сложно? Разве этого много? Это же мелочь, такая мелочь. Но именно эта мелочь для него важна. Не отдам я его. Никому не отдам. Потому что мой. Все они мои. Все четверо.

Я поднялся, намереваясь переложить мальчишку на кровать. Можно было бы донести ребенка до его комнаты, да вот только как же я оставлю его такого? Заболевшего, грустного, уставшего? Пускай со мной ложиться, так я, если вдруг что, хоть температуру у него вовремя заметить успею. Да и ему самому спокойнее будет и так намучался и наплакался, бедный.

Да вот только сам мальчишка моих намерений явно не совсем понял, подумал, видимо, что я его просто отпустить пытаюсь, а потому прижался ещё сильнее, вцепившись в мои плечи так, что я на мгновение подумал, что там даже синяки остаться могут от этих цепких мальчишечьих пальчиков.

— Нет, папа, не отпускай, — и снова взгляд глаза в глаза, — Папа, пожалуйста, не отпускай.

Он смотрит на меня. Прямо на меня своими невозможно голубыми глазами. Он сказал «папа». Сказал, смотря прямо в мои глаза, совершенно серьезно и совершенно без страха или стеснения. Он сделал то, чего я не то что от него, а вообще ни от кого из мальчишек не мог ожидать. Сам себя я воспринимаю как родителя, это факт, но я никогда не собирался настаивать на обращении «папа» по отношению ко мне. Да я даже и не предлагал им так себя называть, прекрасно понимая, что не могут дети вот так просто и легко принять за отца человека, с которым знакомы без году неделя. Но Арсений сказал. Причем сказал, прекрасно осознавая, что говорит, сказал не потому что я попросил, не в истерике и не в полусонном состоянии. Он сказал это потому что сам захотел сказать. Сказал, глядя прямо мне в глаза и явно следя за моей реакцией. Так и не раскрыл мне до конца свою историю и явно не стремится делать этого прямо сейчас, но он, черт возьми, назвал меня папой. Ребенок, который, казалось бы, доверял мне меньше всего вот так вот просто взял и назвал меня папой. Доверился. Не до конца, но доверился. И… Это нормально, что сердце мое стучит как бешенное? Я буквально слышу этот стук, громкий такой, вот-вот и оглушит меня. Это что-то невозможное, нереальное, невообразимое. Тепло. Очень тепло от этого «папа», неожиданно сорвавшегося с детских уст. Я и подумать не мог, что однажды кто-нибудь меня так назовет. Но Арсений назвал. И боже мой, кто бы знал как дорого это все стоит. Не в материальном плане, конечно не в материальном. Но для меня, это «папа» настолько ценное, что даже и не описать словами. Да и как вообще можно описать, что я почувствовал, услышав это? Радость, счастье, эйфорию? Все сразу. Целая гамма эмоций и мне так сложно, слишком сложно выделить среди них какую-то одну.

— Я не отпускаю, солнце, — голос мой стал ещё тише. Казалось громкий звук может спугнуть что-то такое волшебное, что царит вокруг меня и Арсения, — Мы просто с тобой сейчас ляжем в кровать, тебе нужно поспать.

— Угу, — мальчишка и вправду уже клевал носом и казалось был готов заснуть прямо так у меня на руках.

Бедный мой ребенок измотался окончательно. Да ещё и болезнь эта совершенно некстати, только силы из него забирает. Я, все также не отпуская его, лег на кровать, устроив мальчишку у себя на плече и укрыв одеялом. Не полностью, потому что прекрасно понимаю, что, как только температура начнет спадать, ему станет жарко. Арсений окончательно задремал, быстро его сон сморил, впрочем, чему удивляться? Один только вечер сумел высосать из мальчишки все силы, подобно вампиру из фильма или книги. А я… А я кажется теперь не усну, просто потому что состояние мальчишки меня беспокоит. Если у него температура поднимается сильнее, то что? Я не знаю, я просто надеюсь, что этого не произойдет, я уже довольно сильно устал. За вечер меня измотали все эти воспитательные разговоры то с одним, то с другим. Потом ещё игры, побегушки за Димкой и Серёжей. А теперь вот эта неожиданная ночная беседа. Но, знаете, я не жалуюсь. Как можно жаловаться, когда у меня есть четверо таких чудесных мальчишек? И, подумать только, Арсений сказал мне «папа»…