Эдвард Боннет

Врач находился в поместье вот уже более четырех часов. За это время тени успели налиться густотой и удлиниться настолько, что исполосовали аллею перед главным входом, сделав ее похожей на забытую приставную лестницу. Неумолчный ветер нес свежесть и прохладу после очередного изнуряющего дня. И этот золотистый свет, льющийся на стройные стволы королевских пальм, и этот терпкий привкус воздуха, казалось, были залогом того, что новый день будет таким же спокойным, как и предыдущий, но Эдвард знал, что это не так.

Все в поместье пребывали в необычайном волнении. Хотя доктор и потребовал, чтобы кроме него к роженице не был допущен больше никто, Анита, конечно же, не оставила хозяйку. Прочая же прислуга пыталась создать видимость усердной работы, никак не желая покидать левое крыло. Они то и дело бросали взгляды на Эдварда, пытаясь определить, в каком состоянии он находился. Напрасно, разумеется. Он оставался совершенно бесстрастным. 

Эдвард не видел никакого смысла в том, чтобы метаться из угла в угол или срываться на других. Все это никак не меняло сути происходящего. И если он чувствовал хоть что-то, то это была горькая досада.

Он не смог уговорить Сару отказаться от ее мечты. Врачи, которых он самолично привез из Лондона, изучив их рекомендации с большей пристрастностью, чем если бы на кону стояло здоровье королевской особы, в один голос утверждали, что она не сможет выносить малыша. И сам Эдвард тоже сомневался в этом. Но Саре было даровано Богом ровно столько же упорства и душевной стойкости, сколько не хватало сил телесных…

И вот ребенок должен был появиться на свет, а Сара должна была покинуть этот мир…

Он подошел к окну и окинул пышный сад невидящим взглядом. Представил, как распоряжается насчет захоронения Сары и своего собственного — на будущее. Простые памятники, только даты, ничего больше… И пусть садовник посадит пару тисов, тех, что привезли из ее родного городка. Пускай на Барбадосе они будут выглядеть чужеродно, но переселенцы тоже изначально были здесь незваными гостями. 

Кто знает, возможно, их потомки будут считать это место домом. Вцепятся в него корнями, станут возделывать землю, прививать свою веру, свои устои…

Вот только единственный потомок, на которого они могли бы в этом положиться, пока еще не появился на свет. И неизвестно, проживет ли он хоть день, родившись…

Скрипнула дверь в спальню жены, и Эдвард обернулся. Еще до того, как доктор предстал перед ним, он уже все понял. Тишина. Сара больше не стонет от нестерпимой муки… но и крика новорожденного не слышно…

— Мистер Боннет, мне жаль…

Он медленно кивнул, давая понять, что объяснения не нужны. Если Господь решил забрать обоих, так тому и быть. И Сара, и ее бессмысленная мечта ушли вместе…

Но тут из-за спины доктора вышла Анита, держа в руках перепачканный кровью сверток. 

Эдвард не хотел смотреть. В этот миг ему казалось, что нет ничего важнее того спокойствия, что снизошло на него, точно бесценный дар. Но Анита осторожно отвернула край материи и показала ему крохотного младенца. 

Ребенок был жив. Он сонно шевелился, смотря пока еще невидящим взглядом. И почему-то молчал, как будто не решаясь потребовать у мира свою долю внимания и ласки. Над маленьким сморщенным лбом золотились слипшиеся завитки волос.

С первого взгляда Эдвард понял, что этот ребенок не будет походить на него даже в самой малости. Он узнал в чертах новорожденного Сару и всю ее родню, что доводилось видеть на утомительных совместных ужинах. Этих златокудрых чудаков, нелепых мечтателей и прожектеров, мотов и пьяниц… Приметил отвесную переносицу отца Сары и изогнутые, вечно удивленные брови ее матери… Лишь глаза принадлежали самой Саре и только ей…

— Он здоров? Почему не кричит?

— Малыш совсем слабый, но при надлежащем уходе он быстро окрепнет. 

— Хорошо.

И Эдвард вновь повернулся к окну. 

Почему-то от осознания, что младенец выжил, ему стало невыносимо больно. Может быть, он просто хотел провести оставшееся время в тишине, спокойствии, не впуская в душу никого и ни о ком не заботясь. Но с появлением этого свертка в руках Аниты жизнь как будто начиналась заново.

Стид Боннет

Тонкие пальчики перебирали стебли, не сминая листья и не тревожа хрупкие бутоны. Стид никогда не рвал цветы, ему было до слез жалко каждого помятого лепестка, каждой былинки. Желая насладиться красотой соцветий и их нежным запахом, он усаживался прямо на траву, а чтобы няня не ругала за пятна на коленках, подкладывал заранее прихваченный плетеный коврик. 

Облюбованное им место было буквально в двух шагах от могилы матери, но Стида это нисколько не смущало. Он часто играл рядом с округлым камнем, а иногда даже засыпал, свернувшись подле него калачиком.

Стид не грустил оттого, что мамы нет с ним. На самом деле он мог лишь представлять, какой она была, и часто придумывал ей удивительные черты, которыми едва ли обладал обычный человек. В его мечтах она умела исцелять раны подстреленных птиц, от одного ее прикосновения распускались цветы, а облик ее привлекал самых красивых и ярких бабочек, что парили в саду.

Отец почти не говорил о ней, и потому редкие фразы, хоть как-то описывающие ее характер, ее привычки, были для маленького Стида ценнее любых сокровищ на земле. 

Однажды отец обмолвился о том, что она любила цветы, которые растут теперь на ее могиле, и с тех пор не было дня, чтобы Стид не приходил полюбоваться ими.

Он часто думал о том, что ей было бы не за что на него сердиться. Он вел себя настолько хорошо, что няня без каких-либо сомнений позволяла ему гулять по саду в одиночестве и лишь время от времени поглядывала в окно гостиной, чтобы удостовериться, что он никуда не делся. 

Отец же был доволен, когда он не попадался на глаза вовсе. И Стид старался не огорчать его своим присутствием без крайней необходимости. Но, к сожалению, многочисленные правила требовали того, чтобы он время от времени находился рядом, и тогда Стид делал все, чтобы на отцовском лице не возникало то выражение, которое преследовало его в тяжелых, мрачных снах. 

Если Стид и плакал, то только ночью, когда никто не слышит. Анита спала очень крепко, но он все равно старался не всхлипывать, хотя порой получалось плохо, особенно когда он думал о том, что мама, возможно, умела своим присутствием прогонять печали…

Когда Стиду исполнилось шесть, его отвели в школу. Она находилась совсем рядом с его родным поместьем, но почему-то напоминала далекую страну из старых сказок. Царство, заставленное столами и скамьями, между которыми плясали в вечном танце хорошо различимые в солнечном свете пылинки. В этой стране все было иначе, все не так, как он привык… Там он впервые увидел других детей, и хотя у них не было собачьих голов и говорили они на том же языке, что и сам Стид, они казались такими странными, что ему хотелось забиться в угол за учительским шкафом.

Одноклассники сразу поняли, что он чужой здесь. Его рассказы о матери вызывали лишь насмешки, а вопросы об отце заканчивались тем, что он растерянно умолкал и потом долго не мог произнести ни слова. 

Дразня его, дети придумывали самые разные прозвища, тем более что поводы для этого у них не переводились: Стид был довольно неуклюж и постоянно попадал в нелепые истории. Но в итоге самым излюбленным у обидчиков стало бесхитростное «малыш Боннет», ведь оно расстраивало Стида больше всего. Он боялся, что от бесконечного повторения эти слова обернутся явью, и он никогда не станет взрослым. Что скажет его отец, который и так с трудом терпит присутствие ребенка в доме? 

Однако Стид прекрасно понимал, что завоевывать любовь и уважение мучителей нет никакого смысла. У них и без того достаточно приятелей, чтобы менять возможность развлечься на сомнительную дружбу. Он молча сносил насмешки, стараясь думать лишь о том, что после уроков вернется домой, будет снова гулять по саду и предаваться мечтам…

Однажды учитель начал урок с того, что представил классу двух новых учеников. Это были близнецы Бэдминтоны, их звали Найджел и Чонси. Двое крепких мальчишек с одинаковыми волчьими взглядами уверенно прошли к своим местам и уселись за парты так непринужденно, будто всегда и были здесь. Даже самые отъявленные хулиганы немного оробели при виде этой маленькой команды. Всем стало ясно, что скоро эти двое возьмут на себя роль заводил в любых жестоких играх.

После уроков класс высыпал на улицу, и тогда Бэдминтоны заметили Стида. При виде него оба мальчишки замерли, точно им явилось какое-то диковинное существо с блестящими на солнце крыльями или русалочьим хвостом. 

— А это малыш Боннет, самый смелый и сильный в нашем классе. Чтобы пройти обряд посвящения, вам надо будет сразиться с ним, — с издевкой произнес один из мучителей Стида, но Найджел лишь дернул щекой, не сводя с «видения» пристального взгляда.

— Помолчи, ты, — бросил Чонси, и оба брата двинулись прямиком к Стиду, буквально приросшему к тому месту, на котором он стоял.

— Тебя обижают тут? — спросил Найджел без тени притворства, с искренним интересом.

Не понимая, как реагировать, Стид промолчал.

— Хочешь, мы будем тебя защищать?

Это предложение оказалось для него совершенно неожиданным. По правде говоря, оно было очень соблазнительным, но Стид не был уверен в том, что за ним не скрывается очередное испытание. К тому же, он понимал, что класс все равно рано или поздно уговорит новеньких присоединиться к их насмешкам. Остановившись на этой мысли, Стид гордо поднял подбородок и произнес:

— Мне не нужна защита. 

Найджел вздернул брови и тут же криво улыбнулся. Чонси, встав с ним плечо к плечу, коротко хохотнул.

— Уверен?

— Совершенно.

— Ну что ж. Уже завтра ты убедишься, что она бы тебе весьма пригодилась…

Эдвард Тич

Скорчившись в углу, мать Эда горько плакала, перемежая всхлипы причитаниями, смысла которых он не понимал. Ее темные волосы разметались по плечам, лицо покрылось пятнами из-за долгих рыданий. Она пыталась вытереть слезы застиранным передником, но они продолжали катиться по ее щекам.

Эд много раз слышал, как ее называют чужачкой, оскорбляют, сравнивают с животным… Когда отец был зол, он начинал грозить ей, что отведет на рынок и продаст, как строптивую козу. Бедная женщина тряслась от страха и умоляла пожалеть ее и ребенка. Впрочем, едва ли он испытывал к сыну хоть что-то, кроме ненависти. Эд был очень мал, но чувствовал, что эта ненависть крепнет в отце с каждым днем, и когда-нибудь тяжелый кулак опустится на его голову, а та просто не выдержит… 

Но все-таки за мать он боялся больше.

И сейчас ему хотелось подбежать к ней, крепко обнять и постараться успокоить, но мать никогда не позволяла ему этого. Она всеми силами пыталась доказать своему мужу, что ребенок растет сдержанным и стойким, что он переживет все невзгоды и станет гордостью отца. Эд же мечтал лишь о том, чтобы они оказались, будто по волшебству, за тысячи миль от этих мест. Там, где нет постоянной опасности… где мать не чахнет от пронизывающего холода и прежде незнакомых ей болезней…

Она почти ничего не рассказывала о своем родном крае, который был так же далек от Бристоля, как Царство Господа, но Эд знал, что там очень много солнца. Он был уверен, что солнечный свет исцелил бы ее, стер бы с души слой копоти, которым здесь было покрыто буквально все.

Всхлипы становились тише, мать успокаивалась. Через какое-то время она встала с пола, поправила растрепавшуюся прическу, разровняла складки на своем скромном платье и со вздохом принялась за свои обычные дела. 

— Приглядишь за ним, Мисси?

— Конечно, за таким хорошеньким мальчонкой почему бы не приглядеть? Ступай, не беспокойся!

Мать ушла, и Эд остался наедине с кухаркой Мисси, дородной женщиной с румяными щеками и не сходящей с лица улыбкой. Она ловко управлялась со всем, что творилось на огромной кухне поместья, и каждая душа, попавшая под ее суетливую власть, покорно ей повиновалась.  

— Ты у меня просто так скамью занимать не будешь, — пообещала она со строгостью в голосе и тут же добавила более мягко: — Но сначала покормлю тебя, заморыша.

Эд растерянно взглянул на свои колени, торчащие, точно галька во время отлива, на руки-ветки с отметинами синяков — следами отцовских пальцев. Кивнул, признавая, что, по меркам здешних обитателей, он самый настоящий заморыш. 

Мисси принялась что-то искать, и вскоре выудила из шкафа маленькую тарелку, на которой лежали аккуратно нарезанные куски свинины. При виде этой еды у Эда внутри все свело от голода. Он совсем позабыл о том, что ничего не ел с самого утра. 

— Это ветчина. Давай, не скромничай. Не думаю, что ты сегодня плотно позавтракал.

Эд неуверенно коснулся одного из кусочков, подцепил его, а потом поспешно отправил в рот, боясь, что Мисси все-таки передумает.

Вкус был настолько восхитительным, что Эд зажмурился, но тут же принялся засовывать в рот все, что было на тарелке. Заметив на последнем куске следы зубов, он остановился и даже перестал жевать.

— А чья это еда?

— Старины Герцога. Он в последнее время немного захворал, вот и отказывается. 

Эд вновь продолжил есть, но медленно, пытаясь осмыслить сказанное.

— Я доедаю за… собакой?

На это Мисси звонко хохотнула. Опершись локтем на стол, она наклонилась к нему и произнесла с какой-то непонятной Эду интонацией:

— А как ты думал, малыш? Я свой ужин отдать тебе не могу, мне надо на ногах стоять весь день, сегодня господа с охоты вернутся, будет много дел. Тут каждый ест ровно столько, сколько заслужил своим трудом. 

Эд вновь кивнул, с тоской смотря на опустевшую тарелку. 

— Твоя мать расплачивается своим зрением за то, чтоб ты не умер от голода. Она работает с утра до ночи. Тебе стоит слушаться ее и всегда быть ей благодарным.