С вторжения прошло семь дней, и Лео чувствует себя (относительно) хорошо. Да, он до сих пор на уморительно огромном количестве болеутоляющих и двух шагов пройти не может — сразу падает, но он остается в сознании, болтает со своей семьей, а учитывая, где, как он думал, он будет в этот момент, ну… большего не нужно.

Так что да, Лео чувствует себя вполне сносно. Он только что прикончил свой обед из супа и протеинового коктейля. Ему тепло и немножко сонно, и он слушает, как Эйприл расписывает какие-то нелепые теории заговора, что уже начали распространяться на поверхности. Донни тоже слушает и занимается каким-то своим маленьким изобретением, Майки уютно устроился на коленях Рафа — всё в их самодельном медотсеке уютно и безмятежно.

А потом входит его отец и говорит:

— Я бы хотел поговорить с Синим. Наедине, пожалуйста.

И вдруг Лео больше не чувствует себя сносно.

— Ахах, подождите, — быстро выдыхает он и берет Эйприл за рукав, пока она не успела встать со стула. — Что бы это ни было, ты ведь можешь сказать это при всех, правда?

Сплинтер качает головой.

— Мне кажется, этот разговор лучше провести с глазу на глаз, — и машет на остальных. Эйприл вытягивает рукав из его пальцев, беспомощно пожав плечами.

— Мы вернемся через пару минут, Лео, — прощается она и уходит. Остальные переводят взгляд со Сплинтера на него, обратно на Сплинтера и один за другим встают и шаркают прочь из комнаты, кинув напоследок торопливые прощания.

Предатели. Все и каждый.

Дверь закрывается, и впервые с возвращения со Статен-Айленда он остается наедине с отцом. Ну, как минимум, первый, который он может вспомнить. Первые пару дней он провел практически без сознания; большая часть воспоминаний того периода смазанные и перепутанные. И неловкие. Он плакал куда больше, чем собирался признавать.

Сплинтер запрыгивает на стул, на котором сидела Эйприл, и подтягивает ближе. Чтобы хотя бы приблизиться к уровню глаз сына, ему всё равно нужно стоять. Лео хотел бы понять по его лицу, о чем он думает, но его выражение не выдает ни единой эмоции. Порой легко забыть, что он провел не незначительную часть своей жизни снимаясь в кино, пока не происходит что-то вроде этого.

Лео решает заговорить первым. Сбить с курса, пресечь на корню, типа того.

— Если ты пришел на меня орать, просто помни, что мои барабанные перепонки и так уже пострадали.

Что правда — как выяснилось, если тебя, во-первых, занесло слишком близко к взрывающемуся инопланетному космическому кораблю, и, во-вторых, измордовал инопланетянин, взрывом вышеупомянутого корабля крайне расстроенный, — это ужасно вредно для ушей, даже если у тебя человеческих ушных раковин не наблюдается. Так что сейчас супергромкие звуки — очень плохая идея. Таким образом, на Лео орать нельзя. Логика безукоризненная. Возможно, ее можно будет применять каждый раз, когда у него будут проблемы.

И вот выражение лица папы меняется, всего лишь чуточку. Брови сходятся глубже, взгляд становится тяжелее.

— Ты думаешь, что я пришел на тебя орать?

У Лео переворачивается желудок. Ему что, придется это проговорить?

— Ну, в плане, а разве нет? Затем обычно всех остальных и выпинывают из комнаты.

— Ага, — его всё еще невозможно прочитать, но смотрит на Лео немного слишком внимательно. — И по какому поводу, ты считаешь, я пришел на тебя орать?

Он реально хочет услышать это. Лео вдруг понимает, что криков не будет, потому что это и есть наказание: он должен признать всё, что натворил, проговорить для ушей отца все свои грехи. Выложить всё своими словами и показать, что он понимает, правда, искренне, всю глубину своих косяков.

О, он понимает. Понимает так хорошо, что может случайно подавиться этими словами.

— … За то, что я потерял ключ, — наконец произносит он, и эти слова обжигают. С самого происшествия он об этом не говорил; стоит ему только попытаться, каждый раз все остальные на него шикают, увещевают, мол, всё хорошо, Лео, всё теперь в порядке.

Всё не хорошо, и всё не в порядке, и вот наконец он услышит всё, что заслужил.

Наконец на лице отца проступает вполне распознаваемая эмоция: ужас, самый что ни на есть ясный и настоящий. И Лео не понимает, потому что разве Сплинтер не знает, что он потерял ключ? Он ведь присутствовал при том разговоре, правда? В процессе выздоровления от обезбола и попросту факта, что если он начинал думать об этом слишком долго, по периферии всё шло туманом, воспоминания о том дне стали довольно размытыми, но он вполне отчетливо помнил, что Сплинтер там присутствовал. Вроде даже щелкнул в него попкорном. Видимо, стоило сделать больше; может, тогда бы Лео не испортил всё настолько грандиозно.

Сплинтер ничего не отвечает, просто смотрит на Лео полным ужаса взглядом, и тишина пугает так сильно, что Лео начинает заполнять ее, даже не думая.

— Я же пошутил насчет того, чтобы… ты на меня не орал. Я знаю, что заслужил. В плане, я валял дурака, делал как раз то, что вы с Рафом говорили мне не делать, и в процессе обрек весь мир! Такой себе из меня лидер, да? И я знаю, что я типа изначально не самый любимый сын, и это справедливо, потому что я то и дело тебя подвожу, но это мой самый большой косяк, а ты орешь на меня и когда я не до конца закрываю дверцу холодильника или пинаю мяч по гостиной, так почему бы тебе не наорать на меня за то, что я уничтожил планету, так?...

К концу речи голос сходит на нет — он слишком охрип, чтобы продолжать. За всю неделю он не выдавал так много слов за раз, и впервые он рад, что его раны не дают ему продолжать этот постыдный словесный понос, просто чтобы заполнить паузу.

Сплинтер до сих пор смотрит на него с тем же ужасом. Вообще, он, кажется, взволнован только больше, что значит, Лео своей цели достиг.

Он ждет, когда же они перейдут к той части, где на него кричат, но когда Сплинтер наконец снова открывает рот, он говорит:

— Ты считаешь, что у меня есть любимчик?

Чем снова приводит Лео в замешательство.

— Ну, да? — отвечает он, потому что больше тут и говорить-то нечего. Он всегда предполагал, что это Донни — это он ведь «смешной», это он чинит телек Сплинтера при поломке, это он единственный, у кого есть реальные шансы найти настоящую работу и съехать из дома. Но даже если это не Донни, это наверняка Майки или Раф. Его братья замечательные и талантливые, а всё, чего когда-либо добивался Лео, это выигрывал Подземные игры.

На мгновение Сплинтер прикрывает глаза, а когда открывает, его лицо снова становится нейтральным.

— У меня нет любимчиков, — твердо, серьезно говорит он. — Я люблю вас всех одинаково.

Лео не кажется, что это правда — а даже если так, ему определенно жаль остальных. Но вряд ли он сможет взять и сказать это, так что вместо этого он отвечает:

— Да, пап, как скажешь.

К складкам на лбу прибавляется какое-то болезненное удручение.

— Ты мне не веришь? — спрашивает он, и черт. Лео без понятия, что ему на это отвечать.

— … Я знаю, что ты нас любишь, — наконец отвечает он. И это правда, так и есть! Он просто не понимает, как он может быть любим в той же мере, что и другие.

Сплинтер поджимает губы, осторожно, чтобы не потревожить его, карабкается со стула на матрас, и усаживается на колени.

— Синий, — говорит он тихо и кладет ладонь на его щеку. — Ни в чем из произошедшего не было твоей вины.

Желудок Лео снова переворачивается. Он думал, что его пришли наказывать, но почему-то это куда хуже.

— Еще как была, — спорит он. — Я потерял ключ, — в третий раз, — и… и я проигнорировал приказ отступать, и из-за меня Рафа схватили, и и и, я не слушал остальных, и пытался силой пробиться в Метро Тауэр, и это я сказал Донни попытаться управлять этим тупым кораблем, и из-за меня Майки пришлось…

— Леонардо, — резко произносит Сплинтер, и Лео стихает. Отец выглядит сломленно, но не убирает ладони с его щеки и поглаживает большим пальцем, и впервые Лео понимает, но у него на лице влага. Сплинтер тяжело вздыхает, так тяжело, что кажется, этот вес давит его.

— Леонардо, — повторяет он мягко. — Ты не обрек мир.

— Но…

Пушистый палец на губах заставляет его замолчать.

— Ты не обрек мир, — повторяет Сплинтер, снова его голос звучит твердо и серьезно. — Ты не воспринял кражу ключа серьезно, потому что не знал, что это такое, какую опасность он в себе несет. Это клан Фут решил использовать ключ, полностью понимая, какое зло они высвободят. Эта вина не лежит на тебе, сын мой. Ответственность целиком и полностью на их плечах.

Лео не знает, насколько он может в это поверить. Разве это не их обязанность — останавливать клан Фут? Но Сплинтер выглядит так уверенно, и ладонь касается его щеки так нежно, что впервые капелька сомнения проникает в его сердце и говорит ему, что может быть, всего лишь может быть, в конце концов это не его вина.

Но всё-таки…

— Даже если это правда, — произносит он, сделав сильный акцент на «если», — всё, что я сделал после…

— Ты юн, — перебивает отец. — Ты неопытен. Ты учишься. И то, как сильно ты вырос, даже если всего за один день… ты сиял так ярко, как только мог, и я это знаю.

И снова его желудок выделывает кульбиты — но в этот раз скорее радостные. Сплинтер говорит искренне, не дает ни намека на сомнение, и Лео почти, почти может поверить, что это правда, что его отец с самого начала в него верил. Что видел в нем что-то, что бы там ни было, что привело его к решению поставить Лео на эту роль, что позволило ему поверить в Лео.

Ему просто хотелось бы чувствовать, что он сделал больше, чтобы это доверие заслужить.

— Ты не обрек мир, — снова повторяет отец. — Ты его спас. Но так не должно было быть вовсе. Вы не должны были встречаться лицом к лицу со столь жестоким врагом в таком юном возрасте, в полном одиночестве. И ты…

Его голос становится захлебывающимся, и сердце Лео подпрыгивает.

— Ты… пожертвовал собой, чтобы спасти нас всех. Я… я твой отец, и я… не смог тебя защитить.

Он плачет. Его папа плачет, и Лео чувствует вихрь паники, тянется к нему в попытке остановить это.

— Пап…

— Нет, — Сплинтер подымает ладонь и жестко трясет головой. — Всё, чего я для вас когда-либо хотел, — спасти вас от жертв, которые требуют от нашей семьи. И всё же я не смог. И за это пришлось расплачиваться тебе. Ты почти заплатил высшую цену, мы почти потеряли тебя навсегда.

В горле Лео завязывается тугой узел, он едва умудряется выдавить из себя:

— Я в порядке, пап, я здесь.

— Да, ты здесь, — Сплинтер с жаром сжимает его плечи. — Ты здесь. Ты в безопасности. Но это не меняет факта, что с самого начала это не должен был быть ты.

Лео с нарастающим ужасом наблюдает, как его отец делает шаг назад по матрасу и встает на колени.

— Потому я и пришел сюда, Синий. Не чтобы кричать на тебя. Чтобы извиниться.

Он вжимается лбом в простыни.

— Я прошу прощения, что не смог тебя защитить.

Он плачет. Как и Лео, теперь в открытую. Он тянется к отцу, неловко берет за плечи и практически просит встать.

— Нет, пап… это не твоя вина!

— Но…

— Нет! Это просто… это просто была очень, очень хреновая ситуация, ладно? Это и клан Фут, и крэнги, но это не… это не…

Сплинтер подымает лицо и смотрит на него, и вдруг все слова, которые он пытался донести до Лео, в которые пытался заставить его поверить, впечатываются в него, и Лео сжимается.

— … Я не обязан был это делать, — выдавливает он.

— Нет, — Сплинтер подымается и подходит ближе. — Ты не должен был ничего искупать. Ты сделал это, потому что ты смелый, и добрый, но это ты не обязан был это исправлять.

Лео с трудом делает вдох, еще один. И вот он всхлипывает пуще, чем когда-либо в своей жизни, и отец крепко обнимает его, и руки у него теплые, а мех мягкий. Лео зарывается лицом в его плечо и чувствует это.

И все эмоции, которые он задавливал — он не считал себя в праве их испытывать, потому что он обязан был это сделать, он обязан был искупить свои ошибки — всплывают на поверхность, окольцовывают его тоской и отчаянием. Но также и облегчением. Потому что он всё еще здесь, он может поплакать в объятиях своего отца.

— Мне было так страшно.

— Я знаю.

— Я думал, что больше никогда вас не увижу.

— Я знаю. Мы тоже думали, что потеряли тебя.

— Я просто… я не знал, что еще сделать… я не мог позволить ему… я не мог…

— Шшш, всё хорошо. Всё закончилось. Мы все в безопасности.

Лео обнимает папу в ответ, так крепко, как только может со всеми своими ранами, и плачет, и плачет, пока слезы не иссякают совсем. И всё это время отец твердит, что он в безопасности, что он в порядке, что его любят.

После Лео чувствует себя даже лучше.