Юноша стоял у окна, наслаждаясь едва ощутимым холодом нежного ветра. Он, опираясь руками о тумбочку с хрупкой вазой, старался расслышать то, что рассказывал ветер. Ему почему-то казалось, что они должны понимать друг друга без слов или жестов. Словно даже в бесшумном ветряном порыве, соскользнувшем с лепестков цветов, могла оказаться целая история, новость или песня, предназначенная для юноши.

Однако ветер, невинно играясь с занавесками, всего лишь звал за собой аромат свежей уличной выпечки, чтобы стереть неприятные запахи комнаты. Скромный и тихий ветерок приносил с собой покой и прятал комнату от громких уличных звуков, зная, как юноше сейчас нужна забота, а не диалоги или песни. У них ещё будет столько времени, чтобы услышать друг друга, но сейчас ещё слишком рано.

– Значит, ты тоже не хочешь со мной разговаривать, – прошептал юноша, оставив свои слова без единой эмоции. Наверное, было ещё слишком рано и для первых эмоций в его душе.

Вздрогнув от внезапного особо холодного порыва ветра, юноша едва не задел хрупкую вазу. Такая аккуратная и простая, она безмятежно скрашивала его дни, храня одни скромный цветок. Цветок этот не был знаком юноше: казалось, он никогда не видел столь нежное и невинное растение. Его мягкие лепестки грациозно возвышались над стеблем, прятали небольшие листочки. И весь цветок был покрыт жилками, окрашенными в золото, – только так его красота могла жить вечно. Этот одинокий цветок оставил Моракс для «Сяо».

Вот только юноша не знал, кем был «Сяо». Сейчас он больше похож на идеальное ничего. Настолько глубокое ничего, о котором страшно думать, на которое не хочется смотреть. Однако это полное отсутствие эмоций и смыслов уже не было похоже на то, кем был юноша, носивший имя раба. Оно лучше, чем рабство, сотканное из безвольных мучений и страданий. И только потому, как прочно грехи были привязаны к его телу, он знал, что точно не захочет возвращаться к такой жизни. Ему нельзя снова обратиться бессмысленной куклой.

Тогда ему стоит стать кем-то похожим на того, кого знал Моракс? Это был кто-то добрый и приятный, нежный и безвинный. Однако получится ли у него хотя бы чуть-чуть приблизиться к тому, кого помнил этот мужчина? Даже если божество сто раз произнесёт, что нет вины самого юноши во времени, разделявшем далёкое прошлое и пустое настоящее, ничего не произойдёт. Насколько бы лёгким без воспоминаний ни ощущался разум, тело всё ещё дрожало от тяжести содеянных грехов. Ему не просто нельзя стать кем-то из чужой истории – это дорога закрыта для его с самого начала.

В конце же приходится думать, что юноша должен сам выбрать, кем будет «Сяо». Он сам соберёт своё тело и слепит из него что-то достойное. Своими руками прикоснётся ко всем кусочкам своей души и перешьёт их во что-то стоящее. Ему придётся сделать из этого ничего кого-то способного держать спину ровно, даже будучи связанным всеми своими деяниями. Этот кто-то и будет носиться имя Сяо. Вот только будет ли в этом хоть какой-то смысл?

Юноша, убрав руки с тумбочки и оставив золотистый цветок в покое, медленно приблизился к окну. Опираясь о тонкий подоконник, он пытался в месте, приютившем его, найти то, что отвлекло бы его от его же мыслей. Однако расписной город, полный радости и энергии, заставлял всё тело юноши только больше напрягаться. Там, внизу, было громко и чересчур ярко. Люди суетливо бегали между мирной жизнью и военным временем. Птицы, которых словно никто не научил красиво петь, без остановки издавали неприятные звуки. А грозные кузницы, исполненные звоном металла и жаром огня, только больше сгущали эту ошеломляющую картину. И юноша, шумно выдохнув, решился вернуться в постель, чтобы больше не мучить своё выздоравливающее тело.

Он всё ещё боялся использовать имя, которое дал ему Моракс. Как просто он верил, что имя даст ему хоть что-то. Станет спасением или его личным сокровищем. Он на одно хрупкое мгновение действительно хотел, чтобы у него было имя. Но на самом деле оно едва ли не ощущалось как ошейник, за который мог дёрнуть любой. Словно это имя не дар, не защита, а какая-то умная ловушка. Правда, для чего и зачем – юноша не знал. Конечно, ещё бы он что-то знал. С ужасающей пустотой в голове ему только и остаётся верить, что страданий больше не будет. Ему придётся верить, что эта идеальная пустота, кончавшаяся на божестве с янтарными глазами, всего лишь неудачный первый шаг к чему-то новому.

– Ты снова вставал с постели, Сяо? – впрочем, другие не боялись звать юношу по имени. По крайнем мере женщина, лечившая его, всегда произносила это имя. Будто так она помогала ему привыкнуть к нему.

Хранительница Облаков – та, кто осталась с ним в этом одиноком месте. Хотя лазарет и принадлежал ей, юноша почему-то думал, что она не должна быть рядом. Вот только эта женщина так ответственно подходила к его лечению: кропотливо осматривала его, заставляла рассказывать о своём самочувствии и непрерывно меняла лекарства. И под её присмотром он выздоравливал быстрее, чем они оба ожидали.

– Впрочем, твоё состояние сейчас настолько стабильное, что лёгкая физическая нагрузка будет полезна, – радость в её голосе была совсем не поддельной. Хранительница Облаков на самом деле была рада произнести эти слова. – Так что, Сяо, как насчёт небольшой прогулки по городу?

Однако радость от факта, что юноше постепенно становилось лучше, всего лишь неощутимо витала между ними. Время, потраченное на столь тяжелую работу, не было чем-то особенным. Эта время не стало для них поводом узнать друг друга. Хранительница Облаков неизменно очерчивала между ними границы, которые нельзя пересечь. И юноша мог только гадать, было ли это потому, что он сделал что-то непростительное для неё, пока был в рабстве. Такая причина была бы достойна уважения, ведь тогда для неё он был бы убийцей, который просто не знал своих грехов. Конечно, могли быть и другие причины: сложные, исполненные секундами сомнений и бездействия, которые сковали что-то внутри неё. Которые никогда не позволят им узнать друг друга.

– У меня так много дел, чтобы прогуляться с тобой, – снова проводила между ними черту Хранительница Облаков. – Но, знаешь, тебя очень ждут другие якши. Я уверена, тебе стоит познакомиться с ними.

С самого момента пробуждения ему постоянно напоминали о том, что в этом мире были те, на кого он похож. В схожестях можно найти радость и покой, обрести семью и даже самого себя. Но когда к его больничной кровати подкрались маленькие якши, он ощущал лишь различия. Что-то с самого начала было не так – с ним самим что-то было не так. И проблемой не было время, исказившее его душу. Он будто был рождён таким: непохожий на тех, кто делил с ним одно происхождение. Так имел ли он право называть себя якшей так, как делали это остальные?

Услышав, как женщина пожелала ему хорошей прогулки, как дверь лазарета тихонько закрылась за его спиной, юноша вдруг понял, что город, казавшийся шумным из окна его комнаты, на самом деле намного громче. Стоя прямо перед переполненной звуками толпой, он не мог найти сил сделать первый шаг. В этой энергичной жизни, созданной богами для людей, едва ли было место для него.

Юноша чётко осознавал, что среди этих суетливых людей точно были те, чьих родных и близких он лишил жизни. Эти люди могли не знать, кто именно оставил их без родителей или друзей. Могли не догадываться, что так близком рядом с ними стоял тот, кто забрал у их детей будущее. У них, увлечённые делами и заботами, не было времени, чтобы заметить юношу, на которого можно разозлиться, которого стоит презирать.

Ему самому не нужно помнить свои грехи, чтобы чувствовать вину. Это чувство стояло выше остальных. Оно пленяло его, заполняло голову. Обвивало руки, делая их слишком тяжелыми, чтобы двигать ими. Сковывало ноги, лишая его возможности ходить. Казалось, эта вина хотела, чтобы весь мир обратил на него внимание и насытился им. Каждый, кто стал свидетелем его грехов, должен заметить этого юношу и растерзать его тело, разорить его душу.

Это выносимое чувство заставляло его неосознанно тянуться руками за шею и нервно оттягивать свою кожу. Будто если он потянет достаточно сильно, то заставит свою проклятую кровь омыть его же тело. Такая кровь не смоет деяния, но окрасит невидимые путы грехов. Тогда он своими глазами увидит, сколько душ молится о его наказании. Сколько оборванных жизней смиренно ждёт, когда же его перестанут лечить и наконец заставят выплачивать загробные долги.

– Я взяла эти розовые цветочки, а то в прошлый раз мы о них совсем забыли, – совсем где-то рядом прозвучал бодрый детский голос. – Как думаешь, ему понравится?

– А я хочу показать ему эти ленточки, – заговорил другой ребёнок. – Может, нам стоит подвязать ими твои цветы? Целый букет получится!

Юноша, дрожа всем телом от внутреннего напряжения, медленно повернулся к источнику безмятежного диалога. Это были те же дети, которые однажды навещали его в лазарете. В руках у них и правда были цветы, похожие на маленькие розовые облака. Столь нежное растение, достойное детских улыбок. А разноцветные ленточки, которыми они хотели подвязать цветы, даже издалека казались волшебными.

И не нужно было много гадать, чтобы понять, что эти маленькие якши пришли к нему. У них абсолютно не было других причин сейчас стоять перед лазаретом и стараться сделать подарок кому-то ещё, пока он до сих пор был единственным пациентом в этом месте. Энергичные дети, пыхтя, но беззаботно улыбаясь, прилагали все свои силы, чтобы порадовать его.

Вот только ребятишки, увлечённые подарком, казалось, совсем не скоро закончат. Как бы много в них ни было рвения порадовать старшего «якшу», но аккуратно собрать цветы и подвязать их бантиком из лент у них никак не получалось. И наблюдая за большими стараниями маленьких якш, юноша ощущал, как желание помочь им неустанно росло. Почему-то его тело знало, как это сделать. Ему всего лишь нужно позволить себе подойти к ним сейчас, и его руки тут же научат их делать множество разных бантиков. Тогда можно будет сделать не просто букет, а украсить лентой каждый цветок отдельно. Наверное, дети были бы невероятно счастливы.

Правда, они точно были бы ещё счастливее, если бы никогда не слышали о нём. В прошлый раз в своей палате ему негде было скрыться от этих маленьких якш. Он едва мог двигаться, его голос звучал слишком слабо. Тогда он даже не мог просить их уйти – сбежать и никогда не вспоминать о нём. Сейчас же, стоя вдалеке от этих детей, юноша мог уйти сам. Так и оставшись незамеченным, он мог в этот раз не позволить безвинным детям проводить время с убийцей. Так было бы правильно.

Его совсем не интересовали слова божества о том, что в нём больше нет ничего опасного, страшного. Мужчина не должен был говорить ему, что когда-то его руки могли созидать, а не только разрушать. Даже если когда-то юноша и был прекрасным примером для подражания, на данный момент это «когда-то» больше не имело смысла. Моракс мог сколько угодно видеть в нём кого-то похожего на своего друга из воспоминаний, но прошлое нельзя вернуть. Сейчас к нему невозможно прикоснуться так же легко, как когда оно было настоящим.

К тому же этот бессмертный не мог знать наверняка, что юноша никогда не выбирал жесткость. Вдруг он сам когда-то променял мягкость на желание чужой крови, а после презирал себя за прошлую доброту? И что будет делать мужчина, когда тело бывшего убийцы вспомнит, как правильно отбирать чужие жизни?  Юноша, бесконечно прокручивая в голове обрывки воспоминаний Моракса, каждый раз приходил к мысли, что тот знал его совсем недолго, чтобы так вольно верить в его чистоту. Красивые слова этого божества не обязаны быть правдой, чтобы по-прежнему считаться красивыми. К тому же, юноша уже знал, что боги могли ошибаться.

Теперь же не одна вина душила его. Вина, которой будто стало одиноко истязать его сознание, подозвала к себе своего друга – отвращение, чтобы и тот мог вкусить душу юноши. Эти два чувства, деля между собой его тело, блаженно упивались тем, как просто тот ломался. Ему так мало стыда нужно, чтобы уродливо горбится. Всего лишь несколько сомнений заставляли его нервно дёргаться. И ужас от расплывчатой, неполноценной мысли, что он может однажды снова стать обычным убийцей, лишал его возможности дышать. И правда, настоящий пир для бесконечно голодных паразитирующих чувств.

И только внезапное осознание боли – физической боли – заставило юношу понять, что всё это время он шёл. Без цели или идеи направления юноша заставлял свои ноги двигаться так, чтобы никто в чрезмерно громком, но поистине красивом городе не заметил его. Чтобы никому не нужно было бояться его. Пускай его ноги будут болеть от долгой ходьбы. Всё равно, если он упадёт и украсит свою кожу царапинами. Сломает кости или больше никогда не сможет встать – не такая уж и проблема для него. Место, бескорыстно приютившее его, не должно в ответ получать беспокойства.

Правда, даже скрывшись от всевозможных глаз, оказавшись за границей города, что-то внутри юноши искрилось интересом. Почему-то глубокого внутри него тусклым огоньком зарождалась неловкая любознательность. Она казалась настолько маленькой и неважной на фоне удушающих чувств, что юноша даже не заметил её. Но этот интерес и правда был: глубоко-глубоко, прямо под сердцем. Ему, невзирая на внутренние протесты, было интересно узнать, какими были люди в этом городе, какой жизнью был наполнен Ли Юэ.

Осознав себя на небольшом холме, стоявшим выше города, юноша стал искать то, чего желал его невинный огонёк интереса. В городе было так много вещей, на которые стоило бы обратить внимание. Как люди обменивались улыбками, пробегая мимо друг друга. Казалось, им даже не нужно быть знакомыми, чтобы передать частичку своей радости кому-то ещё. Они всего лишь любимчики судьбы, которая подарила им возможность жить именно здесь. Ли Юэ сиял подобно золоту потому, что о нём с восхищением заботились простые смертные. И в благодарность город освещал своим людям все дороги этого мира. Это был поистине прекрасный союз, сплетённый руками богов.

Но некоторым жителям Ли Юэ не было дела до того, чтобы разделять с кем-то радость или доброту. Такие люди, зарывшись сразу в несколько книг, казалось, давно позабыли о сне. Они устало зевали, тёрли глаза и отставляли тарелки с горячей едой ради чтения. Тогда юноша едва ли мог найти причины, чтобы не заглянуть в эти интересные книги. Правда, он совсем не ожидал, что в руках у людей не героические рассказы, не любовные романы и даже не детские сказки. Сумев издалека прочитать несколько страниц этих книг, он понял, что люди были поглощены учебными пособиями, книгами со сложными теориями и даже чертежами с вычурными пояснениями. Потому что эти смертные тоже поддерживали жизнь своего родного города – их метод просто не был улыбчивым или красочным.

Столь странным образом, облачённым в книги, юноше напомнили, что мир за пределами этого города объят войной. Каким бы на первый взгляд мирным ни казалось это место, а где-то совсем рядом божества Ли Юэ сражались, постоянно переписывали стратегии и слушали болезненные крики в полевых лазаретах. Но ступить на поле боя мог не каждый, поэтому некоторые боролись с собственным невежеством. И такие люди, подражая божествам, изучали их труды, чтобы однажды предложить свою помощь бессмертным. Их битва не выглядела как танцы на смерть с врагами, они не пытались одолеть чувство страха, разделяя улыбки с кем-либо. Но всё же они были частью войны. Никто в этом городе не хотел оставлять всю грязную работу божествам, будто ответственность за Ли Юэ лежала и на их плечах.

Юноша, не являясь сейчас частью ни войны, ни Ли Юэ, неожиданно для себя понимал этих людей. Их нежелание прятаться за спинами сильных или принимать дары божеств как что-то естественное было знакомо ему. Будто он уже видел, как смертные стремились учиться, чтобы достичь того, что было у бессмертных. Будто когда-то он знал тех, кто подражал им. Вот только действительно ли это иллюзорное ощущение могло иметь место в истории того, кто лишал людей будущего? Того, кто своими руками отбирал у них право на жизнь.

Но даже эти внутренние противоречия не могли заставить юношу оторваться от книг, которые читали люди. Даже если его война на данный момент окончена, а он сам всего лишь чьё-то ужасное воспоминание, ему было интересно узнать, какими средствами смертные хотели помочь своим божествам. Что они готовы сделать, чтобы Ли Юэ не погиб ни снаружи, ни изнутри. И сейчас внимание юноши было направлено на книгу с бесчисленным количеством чертежей. Красивые и ровные линии складывались в мечи и копья, а некоторые рисунки напоминали кухонные ножи – наверное, эта книга была обо всех орудиях, способных резать плоть.

Все точно вымеренные чертежи и тонны пояснений для каждого из них уже были идеальными, чтобы привносить в них хоть что-то новое. Но человек, кропотливо перерисовывавший эти чертежи, зачёркивал множество строк из книги и тут же что-то своё писал на отдельных листах. Казалось, он уже придумал, как изменить форму мечей, чтобы те стали поистине грозным оружием, не утратив своей красоты. Он чуть ранее придумал, как украсить копья, обратив их простоту в опасную силу. И даже ножи, которые точно можно увидеть на каждой кухне, не остались без внимания человека, приняв продолговатые формы на новых листах бумаги.

Безрезультатные попытки понять намерения этого человека заняли у юноши весь оставшийся день. Хотя он и знал, что изменение формы орудий едва ли будет иметь смысл в неопытных руках, ему нравилось, как смертный улыбался своим собственным чертежам, даже устало зевая. Кажется, он проделал работу, которой можно было бы гордиться. Человек, прожив несколько десятков лет, уже сделал больше, чем юноша, жизнь которого исчислялась веками. И главным доказательством этой мысли стал момент, когда поздним вечером к человеку подошёл точно его друг. Тот принёс ему еду и поделился своим теплом. А взглянув на свежие чертежи, друг с восхищением обнял его.

Юноша же старался не обращать внимание на то, как ему самому вдруг хотелось, чтобы кто-то обнял его. Вся заинтересованность в чужой работе исчезла, уступив место столь простому желанию. Он думал, что это приятное чувство. Правда, ни у кого не было и единой причины обнимать его. Вряд ли кто-то в целом мире подарил бы убийце тепло объятий. И юноша, шумно вздохнув, надеялся, что сможет сбежать от этого желания, если прямо сейчас займёт себя дорогой до лазарета. Как раз его тело достаточно отдохнуло на этом одиноком холме, чтобы обратный путь не стал для него пыткой.

В его комнате ничего не изменилось за день. Всё те же прозрачные занавески, та же простая кровать. Подушка больше не хранила тепло юноши, но всё ещё была достаточно мягкой, чтобы ему не было больно. Тишина этой комнаты неизменно осязаема, и запах лекарств силён как всегда. А ещё на единственной тумбочке до сих пор стоял всё тот же позолоченный цветок. Прекрасный и невинный – он был единственным, кто мог бы подарить юноше искажённое объятие. Неполноценное и неправильное, но всё же прикосновение, которое ему хотелось считать объятием.

– Проблем не было, – отвечал юноша, когда к нему зашла Хранительница Облаков с новыми лекарствами для проверки его состояния.

И правда, не случилось ничего, что могло бы вызвать проблемы. Он до сих пор оставался неопасным, оторванным от оружия. И даже весь день “изучения” чертежей военных инструментов не породил в нём желания ощутить тяжесть реального оружия в своих руках. Ему даже не хотелось узнать, настолько тяжёлым мог быть кухонный нож.

– Значит, твои чрезмерно напряжённые ноги – не проблема? – голос женщины звучал слишком уставшим, чтобы её вопрос хотя бы отдалённо мог напомнить шутку. Правда, она никогда не шутила рядом с юношей. – В целом, это единственное, что волнует меня. Но если ты сам чувствуешь, что всё в порядке, то сойдёмся на этом.

– Смогу ли я ещё раз выйти на улицу? – юноша не был уверен в причине своего вопроса, но что-то внутри него нуждалось в том, чтобы озвучить его.

– Можешь выходить тогда, когда захочешь, Сяо, – уже собирая пустые баночки с лекарствами, отвечала Хранительница Облаков. – Главное, следи за своим самочувствием и докладывай мне обо всём, что беспокоит твоё тело.

Оставшись в комнате один, юноша едва ли ощущал силы, чтобы ещё раз позволить себе “прогуляться”. Отсутствие сил не выражалось в физической слабости или мышечном напряжении. Он не знал, зачем ему покидать лазарет. За пределами этого места совсем другая жизнь, в которую его никогда не позовут. Ему ведь проще дождаться, когда Хранительница Облаков скажет, что он полностью здоров и выставит за двери лазарета без права беспричинно возвращаться. Тогда у него не останется выбора, кроме как “гулять”.

И всё же глубоко внутри юноши безмятежно светился огонёк интереса к людям Ли Юэ. Поэтому даже сейчас ему хотелось снова забраться куда-нибудь повыше, чтобы своими глазами наблюдать, как простые смертные искали причины улыбаться, любить и жить. Даже если юноша никогда не поймёт, как именно у людей, неспособных прожить и ста лет, были силы, чтобы всегда двигаться вперёд, по крайней мере он запомнит это.

– Когда он дал тебе жизнь, была ли на его лице улыбка? – шептал юноша своему единственному компаньону в этой одинокой комнате, сонно рассматривая красоту его белоснежных лепестков, украшенных золотыми жилками.

Цветок, мирно покачиваясь от робкого ночного ветра, казалось, действительно хотел ответь ему. Позолоченный цветок ведь не соврал бы, если бы сказал, что подаривший ему жизнь мужчина улыбался. Грубое лицо, окрашенное усталостью, тогда хранило прекрасную, но необъяснимо грустную улыбку. Вот только цветок не понимал, почему божество грустило – даже золото в его жилках не знало правды. А раз никто из них не мог полно ответить юноше, то хотя бы нежный цветочный аромат мог сейчас утешить того перед сном. Этот цветок всего лишь тот, кто мог создать иллюзию, что одиночество юноши не невыносимо тяжёлое.

В итоге уже следующим днём юноша снова вышел на улицу. Казалось, он позабыл о своих переживаниях, терзавших глубины его души. Ему всего лишь нужно было получить утренние лекарства и снова услышать, как женщина закрыла за ним двери. Ещё раз остаться незамеченным детьми, пришедшим к нему с новыми подарками. И добраться до скромного холмика, где его никто не найдёт.

Сегодня он не нашёл человека с бесконечными чертежами. Вероятно, тот уже поселился в кузнице, придавая своим идеям осязаемую форму. Однако юноша изначально и не ожидал увидеть его снова. Будто так и должно быть для простого наблюдателя. Ему достаточно запомнить всего лишь один день из жизни тех, кому было ради чего просыпаться. Возможно, однажды и он сам обретёт такую причину.

А взгляд золотых глаз уже был устремлён на кого-то другого. То был ещё совсем ребёнок с неподдельно серьёзным лицом. В его руках была огромная книга с множеством разноцветных рисунков. И стоило юноше прищуриться, как картинки обрели смысл, – это точно была кулинарная книга. А мальчик, изучавший её с важным видом, именно вчитывался в рецепты, будто искал там сокровища.

Казалось, такая книга уже была своего рода сокровищем. В ней были подробно описаны правила на кухне и советы юным поварам. Например, что огонь не игрушка, а значит, с ним нужно быть предельно острожным. Следом за подобными советами шли простые рецепты: от овощных салатов до улыбчивой яичницы. Юноша, задумчиво вчитываясь в содержимое книги, был удивлён, что некоторые рецепты оказались необычно знакомы ему. Словно он далеко не один раз готовил их, будто кто-то уже хвалил его кулинарные навыки.

Но когда мальчик снова перелистнул страницу, они с юношей оказались на главе, посвящённой десертам. Пышные, воздушные сладости по-настоящему будоражили голод. Тонкие и изящные пирожные казались сокровенным таинством. А печенья, оставаясь всего лишь рисунками, казалось, уже очаровывали юношу своим пряным запахом. Он так просто позволил одному лишь виду этих манящих десертов заполнить свою голову, что в ней на мгновение не осталось места для тревог и страхов. Только робкое желание однажды самому узнать, насколько сводящими с ума бывают сладости.

Правда, не один он желал этого. Юноша вдруг заметил, как мальчик, перестав вчитываться в рецепты, проводил своими маленькими ручками по рисункам и слишком заметно вздыхал. Конечно, он ведь всё ещё ребёнок, готовый променять сытный обед на несколько конфет. Вот только то, как аккуратно мальчик прикасался к картинкам, толкало на мысль, что он не так часто мог радоваться сладостям. Возможно, даже самые простые и доступные из них могли быть незнакомы ему. И юноше даже не нужно было видеть его лицо, чтобы знать наверняка, как вся детская серьёзность превратилась в грусть.

Юноша задумался о том, почему ребёнок, рождённый в этом городе богатств, мог не быть знаком со сладостями. Образ худенького мальчика, усердно запоминавшего простые и сложные рецепты из огромной книги, казался чем-то неправильным. Даже если он и правда был увлечён кулинарией в столь раннем возрасте, то не должен ли он улыбаться? Почему же мальчик смотрел на рисунки сладостей с сожалением, а не с желанием сейчас же побежать домой, чтобы приготовить их? Он не хотел удивить родителей своими маленькими, сладкими достижениями?

И вечером, когда холодный ветер только начал кружиться по дорожкам Ли Юэ, юноша одним взглядом провожал этого мальчика. Ему действительно хотелось увидеть, как дома этого ребёнка встретят с улыбками родители, как заботливо они же усадят его на кухне на высокий стул и угостят печеньем. Ведь вдруг у него всего лишь был грустный день, когда он слишком сильно заскучал по сладостям. Вдруг на самом деле ни один ребёнок, рождённый в этом городе богатств, не был несчастным.

Вот только дом, к которому направлялся мальчик, совсем не казался тёплым. У его дверей уже собралось много других детей, и каждый из них, оглядываясь по сторонам, выглядел так, будто не хотел туда заходить. Казалось, все они предпочли бы провести ночь на улице, если бы это означало, что им не нужно заходить в этот большой, но грустный дом. И юноше хотелось верить, что его собственные руки не причастны к такой жизни этих детей. Он ведь уже знал, почему они все выглядели настолько одинокими. И, наверное, их одиночество было намного страшнее, чем его собственное.

– Они выглядели так, будто готовы были навсегда отказаться от сладостей, если бы это вернуло им родителей, – уже сидя на кровати в своей комнате, юноша рассказывал белоснежному цветку то, что видел сегодня.

Он понимал, что у этих детей вряд ли был кто-то, кто выслушал бы их. У них не было подарков от божеств, которые могли бы обратиться утешением. Им, родившемся в любви, досталось намного меньше, чем безвольному рабу. И даже так эти дети, плача и страдая, искали причины жить. А юноша, у которого было божье благословение, оставался позади, утопая в своих мыслях, грязных чувствах.

Цветок, покачиваясь на ветру, наверное, впервые рад, что не мог разговаривать. Иначе он бы точно стал кричать на юношу. Он бы пытался доказать тому, что и его сожаления реальны. Он тоже имел право на слёзы и грусть. Ему можно было презирать судьбу, сыгравшую с ним столь мерзкую шутку. Ненавидеть свою бывшую хозяйку и злиться на доброе божество, которое не успело совладать с его тревогами. Но как бы ярко в жилках золото – частичка самого Моракса – ни горело, а цветок всё ещё был молчаливым растением, не способным на слова.

Зато он точно справлялся со своей главной задачей. Этот цветок провожал юношу по утрам и встречал по вечерам. Когда солнце только-только начинало рисовать нежные узоры внутри комнаты, цветок уже сонно красовался перед ним своими лепестками. Весь день растение проведёт на пустой тумбочке в тишине и без лишних глаз, но даже так оно найдёт себе дело. Например, наполнит одинокую комнату множеством солнечных зайчиков, отражённых от его золотых жилок.

И вечером, полным ярких красок заката, этот цветок всё ещё будет в этой комнате. Он точно хотел бы, чтобы юноша увидел, как его золотые жилки красиво сверкают под светом заходящего солнца. Он успел бы показать ему ещё несколько чудесных солнечных зайчиков. Однако больше всего цветок хотел, чтобы юноша рассказал ему что-нибудь. Тогда нежные лепестки потянулись бы к нему, откликнулись бы на его тихий голос. И золотые жилки наполнились бы историями его дня. Даже если новая история грустнее прошлой – по крайней мере у юноши всегда был верный слушатель.

В итоге юноша действительно стал каждый день наблюдать за фрагментами чужих жизней. Он не искал в них ответов, не пытался выучить уроки, которые даже не предназначались ему. Он всего лишь заминал себя этим так сильно, что у него не оставалось времени на свои собственные мысли. Пока перед его глазами смеялись возлюбленные, он притворялся, что его не душит вина. Когда по улицам бегали озорные дети, у него получалось не чувствовать, как стыд сковывал всё его тело. И, наверное, только зуд на задней стороне шеи, который с каждым днём становился всё невыносимее, останется с ним навсегда.

Иногда ему казалось, что этот зуд обращался болью. Будто кто-то уже разодрал там кожу, кто-то уже позволил его крови стекать по спине. Юноша подозревал, что для этого не нужны его ни собственные руки, ни чьи-либо ещё. Каждая невинная душа, запомнившая его лицо перед своей смертью, обязательно найдёт способ добраться до него. Они придумают, как сделать свои желания реальными, лишь бы утащить на тот свет образ его страданий. Им ведь так мало нужно для спокойствия, не так ли?

Поэтому юноша позволял этому чувству существовать. И даже если когда-нибудь на шее вдруг окажется настоящая рана, его это устроит. Ему и правда хотелось бы успокоить каждую душу, которой он навредил. Если его долг перед ними был похож на кровавые, рваные страдания, то он обязательно примет его. Ведь от подобного долга нельзя спрятаться даже за спиной великого божества.

Впрочем, сколько ни прячься, а кто-то обязательно найдёт его. Например, одним утром, когда он обыденно тихонько выйдет из лазарета, его заметят певчие птицы, песни которых всё ещё ужасны. Когда он только доберётся до холмика, ставшего для него укромным местом, его увидят нежные цветы, росшие там. Но также чей-то тяжелый взгляд мог коснуться его тонкой фигуры. Этот кто-то был бы больше бессмертных детей и простых смертных. Кто-то, кто имел бы причины искать его.

Тем утром юноша только успел добраться до холма, как почувствовал, будто кто-то приближался к нему. Это ощущение было настолько заметным, от чего всё его тело сжалось. С каким бы личным судом ни приближался к нему этот кто-то, а он уже понимал, настолько огромными были чужие эмоции. Его искали по безумно тяжёлой, истерзанной причине. И сейчас ему нужно всего лишь принять такую свою судьбу и позволить случиться всему, чего желал этот кто-то, но тело предательски дрожало и было готово бежать.

А стоило из тени деревьев показаться тому, кто искал его, как проклятое тело тут же оставило надежды на спасение. Перед юношей оказался огромный мужчина, лицо которого хранило грозы и шрамы. Он был не просто выше юноши – он, казалось, доставал макушкой до небес. Широкие плечи и тяжелые руки красили его образ так, что любой бы отказался от сопротивления. И только юноша осознал, что у этого мужчины две пары таких длинных, мощных рук, как дрожь увила всё его тело. Он такого не сбежать, не скрыться, не спастись.

Мужчина же шёл медленно и едва ли моргал, превращая своё приближение в охоту. Он будто оставлял за юношей право попытаться сбежать, чтобы “суд” не был скучным. Ему, казалось, даже хотелось, чтобы его тяжёлое выражение лица заставило дрожащее тело двинуться. Ведь только так у него появится несколько новых мгновений, которые продлили бы наслаждение его охотой. Но юноша мог предложить ему одно лишь своё тело, которое можно растерзать.

И пока юноша, забывая дышать, через страх заставлял свои глаза оставаться открытыми, мужчина вдруг опустился на колени. Этот грозный бессмертный за одно мгновение лишился всякой силы. Он предстал перед юношей тяжёлой статуей раскаяния. Его плечи опустились, а крепкая спина безвольно сгорбилась. Этот мужчина был переполнен настолько неподъёмными эмоциями, что больше не мог стоять.

– Мне жаль. Мне действительно жаль, – голос его не был тихим или слабым, но точно отчаянным. – Мне нет прощения, но я обязан просить его у тебя. Мне никогда не искупить свою вину, но я должен раскаяться перед тобой.

Юноша словно услышал, как его собственные позвонки начали звучно содрогаться. Его страх становился только сильнее, ведь он не понимал, почему этот мужчина просил у него прощения. У него целых четыре руки, чтобы должным образом измучить юношу. Он уже переполнен сильными эмоциями, чтобы заставить бывшего раба пожалеть о прошлых деяниях. Но вместо этого он выбрал стоять на коленях и бояться поднять взгляд на того, кто уже чувствовал, как зуд на шее обратился холодом, словно кожа наконец разорвалась, а кровь потекла по спине.

Мужчина не мог знать, как видел его юноша. Он мог показать ему глупым или грубым. Недостаточным или излишним. Однако он считал, что должен хотя бы попытаться объясниться перед юношей. Открыться ему ровно настолько, сколько тот будет готов принять. Этот бессмертный хотел взять на себя ответственность за что-то ещё неизвестное юноше. Ответственность, явившаяся ему задолго до их встречи.

Первый якша – не просто интересный факт о нём. Это дар, который всю его жизнь позволял ему чувствовать других якш. Каждый, кто был рождён после него, отпечатывался в сознании мужчины так, что он знал, где искать новорождённого. Это дар, означавший, что он никогда не будет одинок. Дар, которым он выбрал делиться с другими якшами, неустанно продолжая искать их. Его душа казалась настолько великой, что он не мог оставить всех своих братьев и сестёр без тёплых объятий и нежной заботы. Всех, кроме одного.

– Я никогда не знал о тебе, – его бессильный голос постепенно успокаивал юношу, который и правда старался услышать всё, что хотел сказать мужчина. – Это не оправдание, но факт, который не дал мне спасти тебя. Это моя вина, что тебе пришлось жить в рабстве. Мой грех, который не искупить, – и только сейчас он решился поднять взгляд на юношу в попытке показать глубину своего сожаления.

– Почему ты говорить это мне? Я ведь мог быть тем, кто убил твоих собратьев, – хотя тело юноши и казалось спокойным, голос оставался тревожным. Он пытался осмыслить слова мужчины, но продолжал защищать свои грехи.

– Даже если так и было, это не твоя вина. Я знаю, что ты никогда этого не хотел, – стойкость в голосе мужчины, казалось, сияла. – Якши не рождены для насилия. Мы всего лишь хотим защитить то, что нам дорого. И ты точно защищал кого-то.

Впервые юноша хотел верить каждому чужому слову. Бессмертный, эмоции которого были отражены в его голосе, позе и взгляде, не пытался заманить его в ловушку, не желал навредить ему. Этот мужчина всего лишь рассказывал то, что знал. Он не просто верил в свои слова – каждое из них было правдой. Странной, необоснованной или нелепой, но правдой. Казалось, будто «первому якше» не нужно было знать, какие вопросы терзали душу юноши, чтобы ответить на них. Он будто так и говорил, что бывший раб никогда не выбирал насилие, не наслаждался им.

И всё же одного желания верить было недостаточно. Юноша слишком привык к тому, как вина калечила его душу. Ему не нужны истории о том, что он кого-то хотел защитить. Этот мужчина мог верить в это точно так же, как Моракс верил в то, что он больше не опасен. Но никто из них не был прав, пока правда оставалась заточена где-то глубоко в сознании божества.

Мужчина же, всё ещё стоявший перед ним на коленях, считал, что его правда должна быть услышана юношей. Он даже не пытался побороть потребность в том, чтобы говорить, поэтому так естественно принялся рассказывать о том, какая жизнь у него была до войны. Как он любил своих сестёр и братьев, как поддерживал все их начинания. Почему-то он счёл эти истории важными. Хотя они были простыми, едва ли смешными и точно не поучительными. Ни одна эта история не была о желании защищать кого-то или что-то.

Однако именно бессмысленная доброта оказала на юношу особое влияние. Голос, полный нежных эмоций, успокаивал его. Тело больше не дрожало, не ощущалось тяжёлым. Мысли не кружились в урагане, а вина будто боялась напомнить о себе сейчас. Ему даже показалось, что он смог на мгновение забыть о ненасытном зуде на шее. Будто кожа там была в порядке: без царапин, глубоких ран или струящейся крови. И таким спокойным ощущалось тело и сознание – за это ощущение хотелось хвататься.

Мужчина не называл имён тех, о ком были его рассказы. Он просто оставлял юноше место для воображения, когда восхищался чьим-то умением играть на флейте, чьим-то голосом или чувством красоты. Бессмертный говорил так много, так прекрасно заполнял голову юноши, что тот и не заметил, как сел рядом с ним. Потому что что-то внутри его неполноценного сознания тянулось к этому якше. Что-то настолько сложное и одновременное простое ласкало его душу.

Юноша хотел бы услышать каждую историю, которая наполняла память этого мужчины. Возможно, так он возмещал себе отсутствие собственных воспоминаний, а может всего лишь оказался очарован чужим голосом. Наверное, быть частью жизни «первого якши» ощущалось как благословение. Ведь он без особой причины любил свою жизнь, своих собратьев и место, которое он считал своим домом. И сейчас также без причины готов был принять бывшего раба, словно это сделало бы его самого счастливым.

Когда истории о мирном времени закончились, кожи бессмертных прощально касались последние лучи заката. На этом укромном холмике они провели целый день вместе, и юноша ни разу не выглядел так, будто хотел уйти. Мужчина не заставлял слушать себя или находиться рядом. И всё же юноша разрешил себе хотя бы один день провести с тем, кто искал его ради него самого. Он разрешил себе забыть, что не все будут так добры к нему, как якша с четырьмя руками. Разрешил себе подумать, что он мог бы попытаться стать частью жизни этого мужчины.

– Мы не ищем сражений сами, но вступаем в них, когда хотим защитить кто-то. Если бы мир воевал с помощью танцев или вязания, никто из нас никогда бы и не подумал прикоснуться к оружию. Но таков мир, в котором мы с тобой родились, – им вот-вот придётся разойтись и вернуться туда, где их точно кто-то ждал, поэтому мужчина должен был ещё раз произнести слова, значившие для него самого чересчур многое.

Юноша же, кажется, наконец понял, кто такие якши. Доблестные, прекрасные и сильные – те, кто хочет жить в мире и спокойствии. Они искали друг друга, ведь знали, что одиночество погубит их. Делили счастье и горе, чтобы почувствовать себя живыми. Якши – чистые и невинные эмоции, о которых нужно заботиться и защищать. И кто же лучше них самих справится с этой задачей? Кто ещё сможет понять глубину их желаний? Кто, если не якши, смогут принять одного заблудившего юношу?

– И ещё кое-что, – вдруг мужчина приблизился к юноше, ища что-то важное в его золотых глазах. – Мы просили Моракса не говорить нам, какое имя он тебе дал, иначе знакомство с тобой утратит весь смысл…

– Сяо. Меня зовут Сяо, – и якша ощутил лёгкую неловкость, ведь с этим бессмертным они провели целый день, не зная имён друг друга.

Зато ему было так спокойно произносить своё имя. Юноша будто наконец нашёл причину перестать прятаться от своего имени. Он впервые хотел, чтобы кто-то услышал это имя. Чтобы кто-то знал, что одного из якш зовут Сяо.

– Значит, защитник Сяо, – задумчиво произнёс мужчина, наслаждаясь тем, как звучало чужое имя. – В таком случае, для меня, Босациуса, честь познакомиться с тобой.

Бессмертный не переставал удивлять юношу. Как быстро устрашающий образ его растворился, чтобы печальная душа предстала перед Сяо. Как плавно печаль обратилась серьёзностью, казавшейся материальной. И сейчас уже эта серьёзность изменялась, позволяя якше узнать, что, даже пройдя сотни битв, прожив не один век, этот мужчина не утратил детской простоты. И ей хотелось подражать.

– Тогда ты – защитник Босациус?

– Не хочу хвастаться, но я чуть-чуть больше, чем защитник. На поле боя меня называют маршалом. Маршал летучий змей.

Босациус и правда не хвастался, ведь ему не нравилось, что его звание рождено в войне. Голос его звучал ровно, а глаза были переполнены грустью. Он сильный, отважный и был примером для многих, но совсем не там, где хотелось бы его душе. Однако мужчина гордо принимал поставленные условия ради других. Ему пришлось ощутить тяжесть оружия, поэтому он выбрал стать тем, кто первый примет удар. Он взял под своё командование воинов и сделает всё, чтобы те вернулись домой живыми. И если это всё требовало от него грозных званий, памятных шрамов и холодных ночей под открытым небом, то он согласен быть маршалом.

Мужчина не звал Сяо на поле боя – он даже не думал об этом. Он просто знал, что юноша уже достаточно разрушил себя на войне, чтобы просить его туда вернуться. К сожалению, Босациус не мог прямо сейчас подарить «младшему якше» мирное время, но способен обещать ему такое будущее. А пока всё, что он и правда мог предложить юноше, было всего лишь объятием. Тёплым, чувственным и желанным.

И Босациусу совсем необязательно знать, что его руки случайно коснулись того самого места на шее Сяо, где кожа сгорала от зуда. Горячие руки мужчины неосознанно заставили исчезнуть само его желание разодрать там кожу. Через это прикосновение якша наконец узнал, что никакой раны там нет.

А чем холоднее становилось на улице, тем тяжелее ощущалось осознание, что все якши рано или поздно попадали на поле боя. Детишки тут же побегут учиться сражаться, как только их хрупкие руки смогут держать оружие. А когда учиться будет нечему, кто-то позовёт их в бой. И однажды самый молодой якша, который ещё точно не родился, посвятит себя этому делу. Потому что их глубокое желание защищать невозможно исполнить где-либо ещё. Только там, где пахнет грязью, где пыль режет глаза, у них есть шанс исполнить своё желание.

Но Сяо не был уверен, что ему стоит искать что-то для себя в битвах. Даже если он притворится, что поверил Босациусу, его руки скорее опускались, чем наполнялись силой. Был ли всё ещё жив тот, кого он “защищал”? Будет ли якша, отнявший жизни многих, всё ещё достоин внимания этого кого-то? Узнает ли его тот, кто скрылся за спиной юноши когда-то давным-давно?

Впрочем, если кто-то такой и правда существовал, юношу это не утешало, потому что что-то уже не сходилось. Босациус сказал, что всегда мог чувствовать других якш, ведь таким был дар первого ребёнка, однако это не помогло ему знать, где и когда родился Сяо. И даже чётко видя перед собой юношу, он ни разу за целый день не ощутил его присутствия – робкое признание мужчины перед их прощанием. Эти слова выбили весь воздух из лёгких якши, потому что он-то ощущал Босациуса – это чувство было с ним ровно с того момента, как он впервые проснулся в лазарете. Он ощущал и других, как бы далеко те ни находились. У этого чувства всего лишь не было смысла, пока мужчина не рассказал ему об этом.

Вот только это чувство – благословение первенца. Оно не досталось бы ни третьему, ни тридцать третьему и точно ни последнему ребёнку. Возможно, оно не перешло бы и второму ребёнку, если первый бы умер, – здесь не было наследования, ведь тогда оно всего лишь игрушка, а не дар. Так почему же Сяо разделял его с Босациусом? Причём в настолько неравной степени, что мужчина никогда и не узнал бы о нём, если бы не Моракс. От этой мысли дрожали сами кости юноши.

Теперь он абсолютно не понимал, как именно Моракс мог помнить его. Божество говорило, что времена, заставшие их знакомство, были мирными. Это самое божество, приютившее других якш, когда те были детьми, описывало юношу из воспоминаний как кого-то взрослого и осознанного. Сяо так усердно старался не разбить историю этого мужчины, что сейчас мог только теряться. Где же был тот самый уродливый шов в этой красивой истории Моракса?

Потому что после этой красивой истории было рабство, о котором божество не знало. Однако действительно ли Моракс не знал? Сяо не считал себя особенным ни на единое мгновение, но начинал думать, что мужчина мог не просто знать об этом, но и быть тем, кто инициировал его рабство. Юноша не помнил, кем он был, но мужчина – да. Ему также рассказали, кем была его хозяйка: настоящая угроза, но никогда лично для Ли Юэ. И так просто прокладывалась теория, что божество могло обменять якшу на безопасность своих людей, а после вернуть его, когда появилась причина для этого. Бог контрактов – так ведь называли его.

Это предположение столь легко формировалось в его голове – пустой, воспалённой виной и стыдом. Ведь как же просто предположить, что он никому не мог верить. Случайное спасение – ложь. Новое имя – ловушка. Добрые слова – уловка. И даже Босациус, который так честно винил себя в чём-то, могло быть хорошей игрой. Но, уже не справляясь с тем, чтобы не забывать дышать, не имея возможности ступать по дороге ровно, Сяо заставлял свои мысли остановиться. Вся эта игра войны, воспоминаний и настоящих историй терзала душу якши грубо, но забывала, что не могла объяснить ему всё.

Однако вопросов и уродливых идей становилось больше, чем юноша мог выдержать. С каждым вздохом его живот всё сильнее скручивало тревогой. Руки уже дрожали так заметно, что ими нельзя было открыть дверь. Он не чувствовал собственных ног, которые приходилось волочить за собой. И только глаза оставались широко раскрытыми – кто знает, что ещё он упустит из виду, если позволит себе моргнуть хотя бы раз.

– С возвращением, – и даже так он не заметил, что в его комнате уже кто-то был.

Там, у самого окна, где беззаботно развивались прозрачные занавески, стояло воплощение тревог Сяо. Опираясь одной рукой на тонкий подоконник, держа в другой белый цветок, мужчина был похож на прекрасную статую. Свет молодой луны танцевала по его коже, заглядывал под одежду. Холодный ветер, который по ночам становился невыносимым, невинно играл с его волосами и рисовал румянец на пальцах и лице. И в этом холодном настроении ночи только янтарные глаза тепло сияли.

И вдруг что-то глубоко внутри якши треснуло. Казалось, чувства, душившие Сяо, в одно мгновение разбились о взгляд Моракса, и теперь он мог дышать. Мог позволить себе вздрогнуть в последний раз перед тем, как устало обмякнуть на своих же костях. Мог перестать бояться чего-то неизвестного. Словно это для его тревог глаза мужчины были похожи на горящее солнце, призванное сжигать их до пепла, но для юноши они показались сладким мёдом, которым кто-то хотел побаловать его.

Стоя напротив Моракса, якше казалось, будто в том не было ничего, что должно заставить его переживать ещё больше. Тело и сознание нежно успокаивались от одного лишь присутствия мужчины. Эта высокая фигура, украшенная золотом, если и призвана вызывать страх, то точно не у Сяо. В груди юноши пело необычно сложное чувство, звучавшее как восхищение.

Мужчина выглядел так, будто ничего не ждал от Сяо. Он точно хотел бы услышать его голос, понежиться под светом золотых глаз или прикоснуться к прохладной коже. Божество хотело много, но даже не пыталось хотя бы намекнуть на свои желания. Будто ему было страшно, будто среди них двоих весь страх сконцентрировался именно в нём.

Однако и страх в этой прекрасной фигуре едва ли можно было увидеть. Потому что первой в глаза бросалась тяжёлая усталость, укрывшаяся под глазами божества. Если последовать за ней взглядом, то можно заметить сожаления, тянувшие широкие плечи к земле. Лёгкость этой прекрасной статуи, которой казался Моракс, так стремительно исчезала, открывая взору юноши его хрупкую уязвимость. Будто мужчина, ища поддержи в собственной расслабленной позе, хотело хотя бы на мгновение забыть, что он уже долгое время жил войной.

– Сколько бы ни смотрел на тебя, а всё никак не могу привыкнуть к виду твоих коротких волос, – без цели вдруг заговорил мужчина, невольно разбавляя тишину своим голосом.

А юноша едва ли знал, как выглядели его волосы сейчас. За всё время его пребывания в лазарете они уже несколько раз отрастали до плеч. Постоянно мешались, царапали кожу и только раздражали. Поэтому каждый раз, когда у Сяо больше не оставалось сил терпеть их навязчивость, он тихо просил у Хранительницы Облаков ножницы. Женщина предлагала помощь, но якша лишь молча быстро отстригал ненужные пряди и тут же возвращал инструмент ей.

Сяо ни разу не пытался найти своё отражение, чтобы рассмотреть собственное лицо или тело. Он так сильно не хотел знать, как выглядел тот, кого многие невинные души ненавидели. Поэтому неловкие взмахи ножницами всегда заканчивали быстро, но без зеркал – некрасиво. И даже подозревая, как плох сейчас его внешний вид перед божеством, якша неловко потянулся к своим волосам. Они всё ещё неаккуратны, неприятны на ощупь, но коротки ровно настолько, чтобы не мешаться.

– Как давно это было? Как давно в последний раз вы видели мои волосы длинными?

Наверное, это не лучший способ увести зачатки их разговора туда, куда хотел сам якша. Не самый осознанный способ намекнуть, что именно ему хотелось узнать. И всё же способ, который должен дать ответы. Хотя бы один, но такой, который будет правдой.

– Задолго до начала войны. До того, как родился Ли Юэ, как я обрёл своё имя, – мужчина перебирал свои воспоминания так, будто веками пытался забыть их. – Ещё до того, как скитания меня и моих людей прекратились. До того, как они вообще начались.

Юноша не был уверен, что слышал Моракса правильно. Его слова звучали так просто и уверенно, будто совсем и не ложь. На невероятную сказку – прекрасную выдумку – они не были похожи. Мужчине, казалось, было сложнее признаться себе, что его собственные слова правда, чем произносить их.

– Тогда ты позволил мне в последний раз прикоснуться к ним, а после исчез из моей жизни.

– Почему?

– Я не знаю, – эти слова было не только сложно признать, но и произнести.

Сяо, не зная, куда себя деть, куда направить свой взгляд, неловко поглядывал на цветок в руках мужчины. Тот самый, которые скрашивал дни юноши, оставаясь молчаливым слушателем. Блеск его золотых жилок даже издалека казался таким ярким, сияющим, словно руки Моракса распаляли жизнь внутри него. Золото текло по цветку, став для двух бессмертных индикатором текучего времени.

– На самом деле я даже не знаю, почему мы когда-то встретились впервые, – хотя усталость мужчины была почти осязаемой, он всё же нашёл силы робко улыбнуться. – Тогда я слишком хвалился тем фактом, что рождён бессмертным. Но ты видел во мне всего лишь глупого ребёнка, который, конечно, не мог позаботиться о себе.

Кусочки пазла, которые божество аккуратно выдало юноше, всё меньше имели смысл. Из них получалась цельная картина, которую можно обдумать, но, казалось, не хватало ещё тысячи деталей. В этом пазле всё ещё было несколько тысяч недостающих лет.

Юноша молчаливо наблюдал, с каким трудом Моракс заполнял тишину между ними. Он выстилал ковры для незначительных деталей, которые казались ему самому важными. Расставлял стулья для длинных воспоминаний. Угощал вином звонкие вспышки из прошлого. Предлагал одеяла и пледы для грустных историй. И все эти гости, которых мужчина никогда не ожидал увидеть снова, кланялись Сяо, будто благодарили его за что-то.

– Рано или поздно нынешняя война закончится, и тогда ты сможешь снова жить в радости.

– Но закончился ли она? – Сяо интуитивно знал, что этот самый вопрос Моракс задавал себе каждый день – каждый день оставлял его без ответа. Знал, но не смог остановить себя вовремя, чтобы не задать его.

– По крайней мере я верю в это, ведь война, которая была когда-то давным-давно, и правда закончилась. Так почему же эта не должна последовать её примеру? – мужчина смотрел на якшу таким тяжёлым взглядом, будто искал в нём подсказку к этой загадке.

Казалось, у юноши даже был ответ. Потому что у этой войны не было видимых причин. Она была похожа на болезнь, заставлявшая сражаться ни за что. Награда, которая была всего лишь надеждой, до сих пор не была названа. И время, когда можно было беззаботно танцевать, распивать вино и любить, забыто.

– В конце концов больше любых материальных украшений тебе всегда шла именно беззаботная жизнь. Ты был рождён вне войны – не для войны, поэтому не должен иметь ни к одной из них никакого отношения, – вернув цветов обратно в его законную вазу, мужчина будто ставил точку в теме войны. – Позволь своим младшим собратьям подарить тебе мирное будущее.

– Никто из них так же не рождён для войны, – но слова юноши были достаточно резкими, чтобы удержать Моракса. – Это не их бремя, но они его несут, – казалось, будто какая-то глубинная часть души Сяо вспомнила, что перед этим бессмертным ему не нужно играть в преклонение, статусное уважение.

– Это был их выбор, – и мужчина сделал первый шаг вперёд, игнорируя тон голоса юноши, не общая внимания на холод его слов.

Божество ступало медленно, будто вся его стойкость в это мгновение боролась с внутренней слабостью. Он, казалось, хотел сказать что-то ещё, что-то совсем другое. И если в конце он не найдёт правильных слов, то снова уйдёт, повторив одну и ту же ошибку дважды.

Юноша же не поминал перемены в чужом поведении. Прекрасная статуя, единственной эмоцией которой была усталость, вдруг стала разрушаться. Осколки её бесшумно касались пола, рассыпаясь на множество сомнений, неловкостей и уязвимостей. Каждый медленный шаг, уменьшавший расстояние между якшей и божеством, оставлял после себя след, который никогда не исчезнет.

– Тогда я тоже могу выбрать.

Вот только якша едва ли понимал, что именно он выбирал. Одна мысль о том, чтобы коснуться холодного меча, пугала. Его рёбра дрожали от факта, что, выбрав войну, ему снова придётся кого-то лишить жизни. Сделав такой же выбор, что и Босациус, юноша не мог знать, не утратит ли он крупицы человечности, которые только начал ощущать внутри себя. И почему-то ему даже не приходила в голову мысль, что сам он может умереть, оставив после себя лишь безобразные воспоминания в чужом сознании.

– Стоит ли эта война твоего внимания? – голос Моракса прозвенел как издёвка, должная пошатнуть уверенность юноши. К сожалению для божества, Сяо уже осознавал собственное упрямство.

Они впервые за свои длинные жизни стояли рядом друг с другом таким образом. Якша, подняв голову, не искал одобрения у мужчины. Он всего лишь позволял золоту в своих глазах сражаться с янтарём в чужих. Ему не требовалось что-то доказывать в этот момент, ведь доказывать нечего было: он либо вынудит божество принять его выбор, либо больше не позволит позолоченным рукам прикоснуться к его душе.

И для мужчины, казалось, все несказанные слова звучали как крик. Каждая эмоция, скользившая по телу юноши, была чересчур громкой. Божеству приходилось сейчас опускать голову, чтобы поймать взгляд юношу. Он будто искал в золотых глазах утешения, но вместо тёплых огоньков его встречал пожар. Грубый, беспощадный, требующий внимания – пламя, которое Моракс привык видеть на поле боя. Такое пламя, которое он хотел бы никогда не видеть.

– Я отправлю за тобой кого-нибудь из генералов, – проиграв это сражение, божество могло только закрыть глаза. Если и было в якше ещё что-то, что он хотел бы увидеть, сейчас у него не осталось сил на это. – Последнее слово будет за ними.

Сяо же ещё какое-то время не мог заставить своё тело двигаться. Стоя спиной к давно закрытой двери, он даже не осознавал, что мужчина уже ушёл – едва ли не сбежал. Он не мог ощутить холод, обнимавший его кожу. Не слышал, как выл разгневанный ветер из открытого окна. Ничего из окружающего мира не было способно коснуться сознания юноши сейчас. И эта изолированность вдруг заставила его сорваться с места.

Не то чтобы он знал, зачем ему сейчас бежать до ванной комнаты, где кроме скромной раковины, одной полочки для полотенец и закрытого плотной тканью зеркала ничего не было. Но мысль, что хотя бы водой он сможет смыть со своей кожи остатки тяжёлого взгляда Моракса, казалась ему достойной движения. Потому что этот чужой взгляд был невыносимым не потому, что божество не привыкло встречать неуважение к своим решениям и запретам. В том взгляде было бессилие и отчаяние. И у якши не было идей, почему же мужчина так смотрел на него. Неужели тот, кто никогда не был важным, кто случайно снова оказался рядом с ним, достоин этой глубокой грусти?

И всё же ледяная вода отрезвила его. Она не была милосердной к горящей от эмоций коже, не пыталась утешить юношу. Казалось, она даже понимала, что только холодом могла помочь ему сдвинуться с мёртвой точки. Касаясь худого лица, соскальзывая с подбородка и неприятно целуя шею якши, вода умело забирала нереальные прикосновения божества. Но вместе с этим она решила забрать кое-что ещё.

Настенное зеркало, которое Сяо с закрытыми глазами давно укрыл тканью, вдруг привлекло его внимание. Ему всё ещё не хотелось знакомиться с самим собой или изучать своё лицо, но тонкие его руки уже тянулись к краю бессмысленной ткани. За ней ведь всего лишь якша, которого признал Босациус. За ней просто тот, кто совершал только неправильные выборы.

Правда, юноша совсем не ожидал, что у его отражения настолько яркие глаза. Золотые, обрамлённые чёрными ресницами с редкими нефритовыми вкраплениями. У его отражения пухлые губы, которые он неловко поджимал. У якши, который смотрел на Сяо из зазеркалья, худое лицо и бледная кожа. А волосы, которые так раздражали его, действительно выглядели нелепо.

Боясь коснуться своего лица, юноша потянулся рукой к своему отражению. Зеркало не нарочно приняло это прикасание холодом. Оно, как и якша, просто не привыкло, что его могут увидеть. Однако для него это зеркало готово измениться – стать нежнее, теплее, – если это поможет ему принять своё лицо таким, каким оно было. Принять тот факт, что многие невинные души ненавидели это лицо, но будут и те, кто окажется способен полюбить его.

Наконец перестав ощущать на себе чужой взгляд, Сяо шумно выдохнул. Наверное, стоит назвать это его победой. Он добился того, что изначально не было важным ему. Получил разрешение на то, от чего он должен был отказываться. Никогда не брать оружие в руки, не причинять вреда живому и не знать горе битвы – простые условия для того, кто беспамятно пострадал от войны. Вот только отношение божества к якшам как к дарам этой самой войны заставило его выбирать.

Юноша подозревал, что именно такой выбор от него и ожидался. Быть спасённым от рабства, от удушающих воспоминаний; быть восхищённым силой и богатствами Моракса. Незамысловатые кусочки легко объединялись, превращаясь в безумно простую мозаику. Действия божества должны были привести его и других рабов к одному и тому же выбору. И Сяо просто потратил много времени на то, чтобы решиться на это. Так почему же мужчина выглядел настолько опустошённым этим выбором?

Всё ещё привыкая к виду своего лица, Сяо заметил едва различимые следы на собственной коже. Маленькие, хрупкие и невинные – следы, похожие на отпечатки нежных цветочных лепестков. Они не были похожи на человеческие морщины, но, если бы им давали название, то оно точно было бы таким. У этих следов своя собственная история, которую нельзя стереть, от которой нельзя избавиться. Они реальная часть правды, которую рассказал ему Моракс. Не сотни, а долгие тысячи лет – время, которое якша на самом деле прожил.

Поёжившись от холода, который непрерывно играл с ним, юноша снова коснулся взглядом своих волос. Неаккуратные пряди, прятавшие его лоб, кривые локоны, выглядывавшие из-за ушей, завитки, точащие в разные стороны. Хотя Сяо и знал, что выглядел нелепо, но точно не осознавал весь ужас, происходивший на его голове. К счастью, ужас на голове можно быстро исправить. Но тот, что внутри, будет преследовать его всегда.

Неспешно ступая в сторону комнаты, где всегда можно было найти Хранительницу Облаков, Сяо представлял, что та будет рада узнать, что её тяжёлая работа по восстановлению его тела наконец будет иметь смысл. Даже если он не сможет много сделать для Ли Юэ, его вклад не станет великим, он всё же принесёт пользу. И женщине точно будет приятно узнать, что сейчас он хотел снова попросить у неё ножницы, чтобы в этот раз правильно позаботиться о своих волосах. А в следующий раз он позаботится о чём-то большем, чем это.

– Мне казалось, я ясно дала тебе понять, что эта идея отвратительна, – и не успел юноша коснуться дверной ручки, как прорезал ночную тишину голос Хранительницы Облаков. Хотя женщина редко спала по ночам, якша не ожидал, что у неё были столь поздние гости.

Юноша тут же понял, что это Моракс был сейчас с женщиной, сообщая ей о решении якши. Это даже казалось правильным, ведь для Хранительницы Облаков он простой пациент, о котором нужно заботиться, а не слушать его планы на будущее. Вот только её реакция казалась непонятной Сяо. Почему же она не рада, что ей больше не надо ухаживать за ним?

– Если хочешь сыграть с его жизнью так, то пожалуйста. Я не могу остановить тебя – никогда не могла, – её голос звучал так неестественно грустно, будто она редко позволяла себе окунаться в эту эмоцию. – Но знай, что это ошибка. Вместо того, чтобы дать ему простую работу, ты отправишь его туда, откуда вынес почти мёртвым. Скажи, это хоть как-то отличается от действий той твари?

И ответа не было – по крайней мере такого, который можно было услышать. А Моракс точно что-то говорил: тихо-тихо, будто боялся быть услышанным. Казалось, Хранительница Облаков разговорила не с божеством, а с ребёнком, который провинился и не знал, как исправить случившуюся ошибку. Правда, Сяо не был уверен, что это ошибка. Мужчина уже отличался от его бывшей хозяйки, ведь он дал ему выбор. Он не залезет в голову юноши, не попытается управлять его действиями. И якша был почти уверен, что его никогда не заставят отнять жизнь у невинной души снова.

А разговор этих старых друзей ещё долго будет продолжаться. Пока солнце не засияет на горизонте, пока птицы не запоют свои ужасные песни. И, наверное, сейчас Сяо лучше вернуться в свою комнату, где всё ещё ужасно холодно и темно. Там хотя бы выл с улицы ветер, который что-то кричал юноше. Он был единственным, кто хотел видеть его, кто желал поговорить с ним.