если хоть раз в жизни тебя сажали в клетку, ты будешь знать это чувство.

как будто падаешь, и падаешь так ужасно долго, что с каждым вздохом переживаешь смерть.

и он знал это чувство, он знал все клетки, все прутья, и металл, и треск заклинания, которое впитывает любой звук, которое сделано только для того, чтобы свести тебя с ума.

это место, оно сводит с ума. щеки так болят от того, как долго он смеется, и мысли крошатся с плесневелого потолка — все это так выразительно, бьет наотмашь, когда ты блэк, наследник безумия, веками концентрируемого в крови.

ты падаешь так ужасно долго, и ты должен умереть.

никаких чар на замкé — насмешка над твоим бессилием. только хорошая еда — ты все еще чистокровный. никаких звуков — ты должен, должен, должен сойти с ума, начать двигаться, бросаться на стены, избивать себя, ты должен мумифицироваться в ненависти, апатии, депрессии, в своей вони, и грязи, и рвоте, и моче, и в конце концов умереть.

слышишь?

ты должен у-ме-реть.

как и все они.

на запястьях и щиколотках так много царапин. звук мятого хвороста — скрежет грязными ногтями по коже и костям, — этот звук поглощается стенами, и ты сгибаешься, ты сворачиваешься в клубок, чтобы услышать его и обнаружить себя живым хоть на пару секунд. строение костей-коленей скрипит, как обветшалая хижина.

и горло болит. очень.

но ты же слышишь? никаких звуков, кроме щелканья зубов, и стены упиваются им;

у

стены пропитаны твоей глупостью, и однажды они начинают смеяться твоим смехом,

ме

и однажды они начинают смотреть твоими глазами на всю твою грязь, и рвоту, и мочу, в которых ты должен превратиться в труп,

реть

и однажды они крадут твои воспоминания.

их не существует — точно не в твоей голове

ни того, как регулус неуклюже пробирается через заросли сада, следуя за ним так доверчиво, что сердце дрожит;

ни того, как улыбка превращает лицо джеймса в сплошные вспышки восторга, когда лили обнимает его;

ни того, как морщинки у глаз юфимии заставляют ее глаза сиять так радостно — из-за него;

ни того, как чувствуется раннее зимнее утро, когда ты завернут в одеяло и чужие руки и ноги, и только хочется вжаться в чужие ребра, и снова уснуть.

существует только еда, бредовые сны, запах немытого тела. а тебя —

нет,

тебя не существует.

улыбки стен раскалывают твою глупую голову, и стены скалятся, и стены хмурятся, стены стонут; стены делают, сумасшедшие — туки-тук.

тебя поймали и съели, а расцарапанные косточки поставили кирпичиком в будущую смерть.

слышишь? тук.

стены снова взрываются смехом. воспоминание о том, как они устроили цветочный салют, сжевывает щербатыми кирпичами.

звонок в телефонной будке, тихий треск металла-дерева-пластика и шорох волос лили в трубке. на вкус совсем как сигареты.

дрожь мотоцикла под его бедрами, и этот совсем ненужный рев, и весь этот пот, который был пролит, чтобы заставить ужиться магию и машину. запах машинного масла такой густой, что почти оседает на корне языка.

он хвалит его за проделанную работу, а сам ничего, ни-че-го не понимает в мотоциклах, и он все равно хвалится и выторговывает поцелуй.

он ничего не слышит. голоса находят эхо только в голове, и ему кажется, что она размножена. ею пробит асфальт на магловской улице, где в таинстве разбитых фонарей и далеких сирен совершался поцелуй, и идет война, и они крадут у нее только мгновения.

мысли такие чужие в голове, и стены скалятся, оскаливая его рот. щели-губы пропускают неуютные сквозняки, принесенные поцелуями летучей смерти. оттуда

куда они отправились

(где не будет всего прокаженного, трясущегося, жалкого — где не будет его.)

они,

ох.

(и свист и рев и клекот легких)

так далеко, и так невозможно молоды.

а стены скалятся, и стены клацают щербатой пустотой, высвистывая

то, что щели-губы похоронили. все поцелуи, улыбки, сказки. он ничего не подарит их мальчику, и он не подарит их жизнь, не сделает ничего для него одного, такого маленького и такого прекрасного, пахнущего лили так сильно и так чисто, и пахнущего смертью, как он.

стены скалятся, щурятся, клокочут, превращают его мысли в яростно-безумную смесь, как весь этот пот, и кровь, и грязь, покрывающие его-чужие руки. они так плохо слушаются его.

стены жадно глотают и воздух, и голос, и он срывается на вой.