чтобы намеренно делать ошибки, нужно знать поле игры как свои пять пальцев, — сириус понимал это лучше всех. у него было удовлетворительно по всем предметам, где профессор позволял себе расистские штучки, даже если сириус мог с закрытыми глазами пересказать содержание экзаменационного листа и исполнять задания невербально.

но он так не хотел думать об этом, так не хотел.

у сириуса была свобода, и жизнь, и звуки, и он часами лаял на белок, чтобы слышать себя и свой лай, непохожий на голос отца. он скулил, и рычал, он визжал и носился по лесу, потому что было лето и так тепло. ребра наконец-то прогрелись, и ему принадлежал весь подкронный мир.

ребра прогрелись, и вялый свет британии топил его грудь желанием, которого он так долго был лишен.

он был собакой, и он лаял на белок, и носился по чаще, и никакие слова в его голове не горели сильнее, чем воспоминания и желания, отвоеванные назад.

и, ох. воспоминания.

он скулил, потому что собаки скулят, когда им грустно, и печально, и внутри все саднит, и хочется просто радоваться и играть, но мысли мельтешат на уровне запахов-чувств, и внутри все так воняет предательством и непониманием, что...

сириус собака, и

это значит, что счастье граничит с тоской, что после гонки за белками он часами лежит на холодных камнях, не хочет ни есть, ни пить, и с первыми лучами солнца он снова рассекает воздух, прыгает так, что захватывает дух, а потом снова ищет тихое место, как будто — чтобы умереть,

и собака плачет.

собака думает просто, а мысль о том, что есть вещи хуже расистских штучек

(мысль о гарри, и дамблдоре, и о попытке похоронить его тело вместе с разумом в азкабане),

эта мысль сложная.

она больше его груди и сильно больше сердца, и она саднит, отторгаемая.

это хуже, чем питер.

предать — так мало, так сильно меньше его глупого собачьего сердца. воспоминания на вкус как драже, в них лили и джеймс и римус заботятся о питере, и потом драже взрывается, и сириус умирает в ритм каждому вздоху по пути в азкабан.

мысль о питере — мертворожденная, потому что собака думает просто, а сириус — нет. он скалится.

ему все равно на вальбургу, и ориона, и регулуса, и питера, ему все равно на каждого чертового труса, не имеющего ни головы, ни сердца; гордящегося этим, пока не кончится война.

война, которую вели они, дети,

дети,

дети,

которая оставила других детей сиротами, вырвала из домов жизнь, и которая не была закончена.

этого так много для его собачьего сердца.

оно бьется, защищает. крадет в горячую кровь его пылкую мысль, тушит искры костра, рев мотора, запах земли и плоти на шерсти. оно напоминает: им семнадцать, асфальт разбит временем, и фонари тлеют, чтобы скрыть их пьянящие объятья. сигарета оставляет полосы на стене, и завтра их смоет дождь, — все так просто в этом по-магловски волшебном мире, когда они крадут мгновения у шагающей войны.

сердце тушит пылкую мысль, но только для того, чтобы выковать из нее что-то острое, вложить сириусу в руки и дать проткнуть чужую грудь.

он идет собачьими лапами, двигает собачьими мышцами, рвет плоть собачьей пастью. он рядом с лондоном, и — лето. собачьему телу не тепло.

кости вставляются в пальцы, в конечности, в грудь. челюсть щелкает, и он думает о том, как дамблдор отправил на смерть детей, а потом отправил сириуса гнить, позволив существовать питеру.

и он думает о том, как дамблдор поставил себя во главу сопротивления, а потом перенял правила бесчеловечной игры, так цинично отдавая приказы. И

дети — против детей,

и дети — против взрослых,

и их могилы — ярды новых могил.

кровь бурлила в его собачьих сосудах, и он скулил, и он бежал, и он, наверно, забыл, какого быть человеком, но собака плакала вместо него — этой горечью от цинизма и от того, как сильно человек ее подвел.

он принес себя из азкабана, потому что обещал. он —

даже частями, калейдоскопом собачьих глаз, сириус смотрит на гарри глазами джеймса и лили и плачет за них

(он, бесполезный, не пускает свои слезы)

— и, ох, как он хотел показать им его.

гарри тринадцать. у него плохая одежда, отросшие волосы, джеймсовские руки, джеймсовский нос, очки, волосы, смуглая кожа. у него глаза лили и голодный несчастный взгляд.

собака часто смотрела на детей, которые опасались ее дергающегося хвоста, и неумелой улыбки, и остатков мяса на шести. собаку боялись, хотя она скулила, и молчала, и лаяла звонко и радостно, а гарри было тринадцать и он был добрым ребенком, плохо выглядящем и таким жадным, полным любви.

и когда собака ткнулась мокрым носом в ладонь, гарри засмеялся.