Войтына выпустил ароматный клуб дыма и откинулся на спинку скрипучего стула:

- Неужто Брешку не знаете? Да почитай в каждой деревне, а в городе - так в каждом многожитном доме такая бабка всенепременно имеется. Сама она мелкая, тощая, визгливая. Мелькает то тут, то там. И все-то ей должны, и все-то у неё дураки, и все-то на неё не так посмотрели, почтению не выказали! А тот пьяница, а энтот жулик, студентик с третьего - морфинист и анархист, а вон пошла - курва! То квартального жалобами изводит, то домоуправляющего, то дворника. Ааа, вижу, признали!

Дверь кантины распахнулась. На пороге, в подсвеченом голубоватым светом прожектора дыму, возникла тощая фигура в пальто с башлыком. У колена сверкал белым глазом фонарь. 

- Бригада Грема! Под состав заходи! - хрипло крикнул дежурный по станции.

Трое наших неторопливо встали, натянули полушубки и фуражки.

- Быстрее, коллеги! Не сбиваем расписание. - дежурный махнул свободной рукой и провалился в морозный туман. 

- Бывайте. - кондуктор Меркель первым вышел за дверь.

Мы промолчали. Такой у нас обычай. Простишься - навсегда простишься. Войтына дымил трубкой, прихлёбывал из кружки. Кантинёр выгреб золу из поддувала и подкинул дров в печь. 

Уууххх... Ууууххх... Ууууууубббухх... Зазвенели стекла, дрогнул пол. "Самсон", локомотив № 15, заходил под нагруженый состав. Лязг, свист, скрежет и мощный густой бас гудка. Мир сызнова вздрогнул, застонали доски пола и за окном прошёл знакомый силуэт, окутаный дымом и паром. Загрохотали на стрелке вагоны, паровоз ещё раз прогудел, пройдя выходной семафор, и перестук колес участился - поезд скатывался вниз, по спиральному пути. Через одиннадцать эстакад, двадцать три моста и шестнадцать туннелей на Аршальскую Низину. 

Когда грохот немного отдалился, Войтына выпустил струю дыма и продолжил:

Так вот, Брешка, да. Случилась и в Аршале эта холера. Явилась она к чародею и ну с порога орать:

- Ах ты такой-сякой-разэтакий! Книжечки на хрен кому нужные пишет! Зубы заговаривает! Нет бы наколдовать чтобы все здоровы зараз были и золота у всех мешок! Чё зенки таращишь бесстыжие?! А ну колдуй мне живо! 

- Пошла вон, дурная бабка! - рявкнул на нее маг. Да только брешек этим не пронять. 

- Нет, гляньте на него, люди добрые! К нему с советом дельным, а он лается! Ну погоди, ужо найдётся на тебя управа! Попомнишь меня, голубок сизокрылый! - и пальцем трясёт перед лицом, зубы жёлтые скалит. 

Тут ребёнки младшие проснулись, заплакали. Жена чародеева кинулась к колыбельке, да на бабку тож окрысилась:

- Пошла отсюда, карга старая!

- Ах так?! Попомнишь! 

Побежала Брешка к грамотею, что на торге под стеной лавки вечно сидел, да за малую мзду кому письмишко, кому прошеньице писал и ответы на оные читывал. 

Тому-то что? Что сказали, то и накатал. Почтарю что? Уплочено - доставил. 

В самый Драбич ябеда пришла Великому Магу. Мол обидели, оскорбили до корки, живёт - хлеб жуёт, весь город в кукол обратил, черноколдует и дети у жены не от него, а от волчарда главного, с коим некромант в сговоре состоит.  

Натурально, нагрянуло в Аршаль следствие. Понятное дело, никакого черноволхования или там родства с волчардами не изъяснили, а вот за сговор вероятный уж и пытать собирались. Но тут барон фон Арш с молодым графом Реминденским, да множество прочих наших благородных или хоть почтенных господ против свидетельство сделали. Мол, какой же то сговор, коли наоборот - такой рубеж чародей сотворил, что не то что орда, дракон не пролезет? Главный волшебник наместника на площади велел объявить, что по мажеской части преступлению нет совершенно, а по коронному велено в подозрении малом без последствиев оставить. 

Но тянулось это дело года полтора. Соседи косились зло, в лавке хлеб не продавали, а кто и с доносом до дознавателей бегал. Только отпустят мага, как раз - и новый доносик. И опять жилы из бедолаги тянут. Жена молодая от нервов померла и двое сыновей младших умерло. Ну, тогда много деток до взрослых годов не доживало. Сам некромант с лица спал, лет на десять постарел, согнулся. Дом его справный в упадок пришёл. Едва покинули дознаватели Аршаль, явился мэтр Томас к господину барону и говорит:

- За заступничество ваше, ваша милость, я вас никогда не забуду, но и жить среди всей той сволочи, что на меня всякие слова охотно говорило по глупости али боязни - невмоготу. Вы уж простите, ваша милость, а только пойду я с детьми своими на остров жить. И с зубами пущай ко мне не бегают. Сами пущай выбивают друг другу за дурость свою. 

Барон и так, и эдак уговорить пытался. Мол, простите их, мэтр. Ну дурни, что взять? Давайте лучше ко мне во дворец. Тепло, спокойно, покоев вам найдём, стража уж верно охранит от назойливцев. Дочкам мужей достойных сыщем средь придворных, сыновей - в учение али службу пристрою своим именем. Останьтесь, а?

Но, видать, пан Кромеш Аршаль видеть не мог. Ещё раз прощению просил да на остров ушёл, а дом его сгорел через пару месяцев от неведомой причины. 

Жил он тихо, опыты ставил, книжки писал, деток своих уму-разуму учил. Барон фон Арш его не оставлял. И провианту, и вина, и отрезы на платье дарил. Сдружились они за беседами учёными. К старости частенько сиживали два старых знакомца в садике на некромантском острове за хмельною кружкою. 

Дочки хорошо замуж вышли, подсобил барон. Одна за княжича Малерну, другая - за княжича Дибича. В те времена мажеское сословие вровень с дворянским почиталось. А сыновья - двое в разные полки разъехались, не без участия графа фон Эйзенгарта, один в мажеское учение поступил.

И вдруг нагрянула в край наш несчастный чёрная смерть. Откуда пришла - холера знает! Толи купцы иноземные через Альвигейл притащили, то ли путник какой на краю плаща принёс. Но пошла она по землям люд косить - непередаваемо! Покойники и на дорогах валялись, и на улицах, и в домишках. Деревни цельные вымерли, да сожжены были дотла, лишь бы прибить костлявую. 

Аршаль долго сопротивлялся, все дороги перекопали горожане дабы не прошла старуха к ним. Но поветрие, ребята, дело такое: коль начнёт где бродить, не остановишь. Ветром, верно, надуло и в Аршаль мор. 

Спешит скороход через болота к волшебнику, в ноги падает:

- Пан Кромеш! Их Милость слегли, язвы уж на шее. 

Оделся тогда чародей как положено, маску лекарскую клювастую натянул, плащ и перчатки, сапоги и шляпу-треуголку. Мешок снадобий взял. И пошёл он до городу.

А там уж вой, крик, да рыдания. Торжище разбежалось, костры на перекрестьях полыхают, дома все с бурдюков окуривают, уксус раскупили подчистую, вино понаставили раскрытое - кислят. Окны досками забивают, двери укрепляют, в тряпицы мочой простираные замотались, всякие обереги на притолоки бьют. Свинцовый порошок на порог сыпят. Чёрный Мор, не шут заехал!¹

В замке придворные по углам прячутся, молитвы читают, дыму на окурку всякого делают.  

Прошёл чародей к барону, велел табурета два у кровати поставить, таз горячей воды подать, да чистые льняные тряпицы. Окна растворить, ковры сей же час выволочь и спалить.

И так решительно повелел, да и барон кивнул - мол, исполняйте, что сей же момент всё исполнили. Уххх, как костёр ревел, бесценные ковры пожирая. 

Присел волшебник на табурет, достал из мешка всякие порошки да мази. Перво-наперво в тазу чегой-то развёл и язвы баронские омыл и тело омыл сверху до низу. Опять же велел перины спалить и покрывала, и подушки. Даже балдахин златотканный не пожалел. 

После молитву прочёл Вечному, да ланцетом те язвы срезал и ещё раз натёр шею баронскую притираниями, чистой тряпицею замотал. 

- Булион курий сварите. - говорит. - Вот с тем-то и тем-то. И всем того отвару пить, в город носа не совать. Тряпки все в огонь, хоть бы и златом шитые, а чистое - в кипятке крутом вымочить да уксусу на чан бутыль залить, коли жить хотите.

Лекарю наставление сделал как да что. Лекарь тогдашний совсем молоденький был, не противился. 

Вечером уж вышел усталый волшебник на стену замка. Стоял там о зубец опёршись, смотрел на дымы бессчётные, на дома заколоченые, как падает замертво поздний прохожий ничком в грязь, как коровы недоеные мычат в тоске болезненной слушал. После на другую стену перешёл, да до самой ночи там оставался, мелком чертил, крови петуха спросил, да поутру воротился в покой господский. 

Присел к постели, вопросил барона о здравии, пот омыл отварами, повязку сменил, да говорит:

- Вот что, друг мой старинный, Карл, тебя я уж вытащу, да ведь и прочих жаль. Вели ты, друг мой, дать мне телегу о двух кониках, бочонок вина красного, да пару копчёных рёбер в путь. Пойду сделаю мору проклятому сурприз.

- В уме ли ты? - стонет барон. - Куда ж ты пойдёшь на гибель верную? Куда ж мы без тебя?

- Ничто, Карл. - улыбается волшебник. - Мы уж пожили, верно? Детей подняли. Внуков мне понянчить довелось. Не жалей обо мне. Мобеш - земля моя родная. Родная да любимая. Не желаю, чтобы безлюдела она. Ведаю я теперича, где логово поганого мора. Не бойся ничего. А коли тело моё сыщут, вели мортусам² с осторожностями всякими оное доставить на мой остров и в подпол снести, да положить меж четырёх бочонков заветных, что я тебе предъявлял. После же пусть никто не дерзает сорок дней близ башни моей являться. 

Достаёт из мешка книгу толстую - инкунабулу в ларце деревянном, окованом. 

- А сие... - речёт - ...вели, как мор кончится, отвезти сыну моему старшему, Эриху, полковнику, каковой в Мальтбурге с полком своим конным стоит. И письмо вот к нему. Труд то жизни моей. Ко славе и силе всего Арганда сей труд будет. Обещай же мне, Карл, что исполнишь просьбицу.

И поклялся ему барон самой страшной клятвою, клятвой на чести рода фон Арш, что выполнит волю последнюю. 

Заложили телегу, погрузили в неё бочонок вина, припас в дорогу, да выпросил ещё волшебник протазан³ на всякой случай. Шпага-то у него своя была. 

Поклонился чародей всем земно и отбыл. 

Дворня да придворные на стены высыпали, провожали. Видели как ехала телега улицами пустыми, как сидел боком в ней старик в плаще да шляпе. Как выехала она в ворота пустые да попылила по дороге солнцем жарким выжженной. 

Долго глазели, пока не скрылась телега за выступом Лисьего Леса. Этот лес сейчас, ребята, и не сыщешь - поглотили его болота да мхи, да дубрава заповедная, что до сей поры покой наш хранит. 

Тяжёлый дробный грохот раскатился окрест. Качнулись фонари по потолком. Заревел гудок на рудниках. Войтына прервался, огляделся кругом.

- Что такое? - спросил я у кантинёра, но тот лишь пожал плечами. 

Мы высыпали из кантины на улицу, но окрест было темно, лишь фонари над устьем шахты раскачивались. Наши паровозы тяжко отпыхивались на запасных путях, ярко горели окна вокзала, подсвечивая стоящие у платформы синие вагоны экспресса. В окне телеграфа заметны были тени двух человек. Один яростно работал на ключе, другой стоял над ним, размахивая рукой. Видно, что-то срочное диктовал. Через несколько томительных ледяных минут из аппарата полезла лента. Тень телеграфиста подхватила её, читала, видно, прямо с точек. Тогда не было печатающих буквы аппаратов, пробивались лишь точки да тире. Телеграфистов учили читать прямо с них, перекладывая в слова на ходу. Вторая тень всплеснула руками и поспешила к двери. Мы заметили давешнего дежурного - он тяжело ломился к нам по колено в снегу:

- Беда, коллеги! Сливай машины, гаси топки! Обвал! По Эльнеровскому разъезду! Эстакада рухнула! 

- Грем-то прошёл? - спросил мой кондуктор.

- Грем уж внизу, к Понешке наяривает. - досадливо отмахнулся дежурный по станции. - А вот вам не выбраться покуда не исправят. Дня два, верно, движения не будет. Эх, мало тут места у нас! - добавил он, оглядев наше сборище. - Кто при деньгах, берите лучше поутру извозчика, подскажу хороший пансион. 

Мы отправились гасить топки, сливать воду из машин. Утром, усталые, замученые, мокрые, спустились в город. Обустроились в пансионе. Хотели уж расходиться спать, да тут кто-то припомнил Войтыне про волшебника. Но дед уж очень уставший был, зевнул:

- Да сказывать-то и нечего, ребята. Уехал, значит, пан Томас Кромеш за лес и что там было - бог весть! Лишь ночью видала стража как поднялся столб огненный с синеватым отливом, ударило страшно, да опало. И в ту же ночь ветер с южного, гнилого, на северный чистый переменился и всю хворь, какая была на ком, вмиг выдул. Через несколько дней прискакал объездчик лесной и доложил, что сыскали тело посреди лесной поляны, что ведьминским кругом была некогда. Голая плешь и корни узловатые сплошь из земли. А посереди там теперь преогромадная яма выжженая, а обочь той ямы и лежит пан Кромеш весь высохший. А коники с телегою сами к опушке вышли все в пене и дурные какие-то.

И вот всё, что барон Карл фон Арш старинному приятелю обещал, то и исполнил. Мортусы градские тело со всякою осторожностью на повозку уложили, до места доставили да в подвал башенки спустили и дверь затворили. И строго-настрого запретил барон к той башне кому-никому ходить. А книгу и письмо прямо торжественно, на карете да с эскортом положеным, самолично Эриху Кромешу отвёз с рассказом как батюшка его погиб, с Мором Чёрным в баталии чародейской. 

По прошествии пары месяцев сунулись было к башне поглядеть - а там ни башни, ни садика, ни островка - одна трясина бескрайняя, да из оной чуть конус каменный торчит. А нынче уж и того не отыщешь. Уволок пан волшебник с собою тайну последнюю, спасая землю родную. 

Ну, пошли на боковую, что ли! Вечером, глядишь, чего ещё припомню. А может и не смогу, не судите уж. Мне на ходу проще вспоминать, чем на тюфяке-то.