Шёпот сердца

Тому, кто любит, вообще нету смысла смелеть.

Гр. Полухутенко

      Стив был труслив. Да, он был настырен. Да, он был тем, кто рвался вперёд, когда другие сдавали назад. И всё же он был труслив — до жути и слишком. И таким он был не всегда, таким он стал внезапно. Он стал таким случайно и даже смешно, просто потому что однажды в его голове кто-то что-то произнёс.

      Или лучше сказать запел — это был трепетный лепет, была детская песня. Всего пару слов, может, даже не слов — то был мотив, то был шёпот в ночи. Или всё было как-то иначе. Стив не помнил, потому что это было давно.

      Сейчас Стиву не пели. Не бормотали, не мычали, и даже не стонали до боли истошно после долгого рабочего дня проклятья, будто нараспев. Прошло много лет — его родственная душа, должно быть уже мертва. А если и жива, то понятия не имеет, что где-то есть её родственная душа, что где-то есть Стив. Ведь он стеснялся петь, боялся вторить, измученно отрицал возможность шептать и слабо шевелить перед сном молитвы. Он решил остаться неизвестным — быть ничем, никем, пустым местом в чужой жизни, просто потому что он был труслив.

***

      Стив был на кухне. Поздно вечером он любил сидеть там и просто смотреть в окно, всё же мечтая о ней. И ему было даже почти не совестно. Но сегодня ему не мечталось, сегодня было грустно. Было холодно. Холодно до мурашек, царапающих кожу своими острыми паучьими лапами. Было слишком темно. Так темно, что дальше кухонных стен он не видел. И пахло ничем. Пахло ничем для того, кого по сути нет.

      Минута, другая, потом секунда, другая и голос. С голосом будто пришло тепло, свет и запах:

      — Почему бы тебе меня не отпустить, — царапал голос нутро, — раз ты не можешь меня удержать?

      Вначале было больно. Нутро исцарапали быстро, безжалостно и даже как-то грязно. А потом Стив задрожал. И тогда стало страшно и весело, грустно и смело. Это был его человек. Это был его человек! Это хотелось шептать, это хотелось кричать, это хотелось нацарапать на собственном теле ногтями, вывести синяками на теле. У Стива был человек! Был? Нет, конечно, он был. Кто-то ведь пел ему раньше, до войны и всего… но сейчас? У Стива и сейчас был человек? Один и тот же? Как это было возможно? Стив тяжело и больно, по-настоящему больно, вздохнул, осознав как это было возможно.

      Раньше ему пел детский голос — высокий и тёплый, нежный, забавный. Теперь пел взрослый, напоминавший сломанный колокольчик, скрежет мебели о пол, треск бревен в костре. И голос пел, всё ещё пел… пел и не боялся. Пел для Стива. Стив прижал ладони к лицу, засмеялся тихо, нервно, тревожно: «Спасибо».

      А потом он узнал голос. Позвонил Тони. Прождал шесть режущих слух гудков, иногда убирая телефон в сторону, страшась, ведь он был всё так же труслив.

      — Алло.

      — Чем ты сейчас занимаешься? — Первое, что пришло в голову.

      — Сосулька, это ведь не отвратительная попытка секса по телефону, да?

      А, может, это и не Тони.

***

      Это был Тони. Стив узнал его сломанный звон, дурной скрежет, тёплый треск в следующий раз… и он молчал. А что он мог сделать? Рассказать? А как? А зачем? А нужно ли это Тони вообще? Ерунда. Тони никто не был нужен. А почему он тогда пел? Дрянь. Стив просто был труслив. Он боялся и трепетал. Он трепетал и молчал. Он ненавидел себя и каждый вечер совершенно по-глупому слушал, как Тони поёт.

      И это грело. Это давало надежду. Это придавало сил. Так прошла неделя, другая, потом день, другой и голос. И это запел Стив. Он зашептал что-то из того, что пел Тони обычно, возможно, неправильно, возможно, фальшиво, вперемешку. Он сделал это, не задумываясь ни о чём, просто надеясь. И Тони зашептал в ответ.