Если бы Бог и правда любил

— Santa Maria, prega per noi… присматривай за нами, прошу, прояви к нам сострадание…

Молитвы, обращённые в хрипой голос её дорогой сестры, звенят в ушах словно глухие церковные колокола, сопровождаемые клацаньем, щёлканьем и царапаньем приборов о фарфоровые блюдца — хор, воспевающий бессильного или безразличного Всевышнего. И потому Шнайдер не складывает руки в лодочку и не вторит мольбам Мариан, ведь становится тоскливо от одной только мысли, что подобный Бог — или слабый или жестокий — оставит их просьбы забытыми во времени, даже если сама Дева Мария будет умолять его о сострадании.

Отец всегда говорил — иногда шептал, иногда кричал — что Бог любит детей своих. Но будь это правдой, Шнайдер знает, её бы здесь не было. Её руки не были бы испачканы по локоть в крови. Её волосы не пропахли бы порохом и сигарами.

Если бы Бог её и правда любил, она бы ушла из этого мира не ведая о Шторме, о Фонде и Манусе, если бы Господь её любил, она бы даже не задумывалась о том, чтобы называться другим именем. Шнайдер ушла бы тихо и мирно, никогда не узнав имени Вертин.

Поэтому, пока Мариан шепчет молитву за молитвой Господу, пока вокруг воспевается хор живых голосов и лязгающей посуды, Шнайдер не может отвести взгляд с той, кого выбирает называть Милордом.

Вертин едва ли обращает внимание на почти праздную суету вокруг. Иногда она улыбнётся шутке Регулус, порой осторожно шепнёт что-то Друвис, юморно поглядывая на Х. Шнайдер, кажется, впервые видит её такой отдалённо счастливой. Её улыбки, мягкой и такой уставшей, хочется коснуться большим пальцем, очертить линию губ и даже поцеловать. Ещё хотя бы разок поцеловать.

Иногда Шнайдер хотелось спросить её, Милорд, если я поверю Вам, закончатся ли мои страдания? Если скажу, что нуждаюсь в Вас? Вы — как и безразличный Бог — этого хотите?

Ведь сколько бы Шнайдер ни молила о помощи, сколько бы ни кричала в пустые небеса — ответа никогда не приходило. Она просила Бога, Деву Марию и Иисуса явиться, кого угодно помочь… и они хранили молчание, пока её дорогая Мариан продолжала судорожно шептать каждую ночь.

А потом явилась Вертин.

Ничья не посланница. Но как гром среди ясного неба — вестница Шторма.

Вертин явилась — простила за пулевые в плече и бедре, спрятала её сестру подальше от греха и выдернула Шнайдер из когтей Мануса. На свой страх и риск нашла её в лабиринтах и поделилась кусочком настоящей еды. Трепетно поила её эликсиром. Дала им кров. Делила с ними еду и искренне слушала их желания.

В Вертин трудно не влюбиться. Трудно не простить. Милорд бессознательно целилась в сердце, и Шнайдер в любом случае соврёт, если даст однозначный ответ — попала она или нет.

Счастливица, проносится мысль, и она усмехается. Ведь будь сама Шнайдер немного посильнее, а её Милорд не такой очаровательной, Фонд Святого Павлова остался бы без их прелестной Таймкипера.

Довольно скоро Вертин возвращает взгляд к своей пустой тарелке, и глаза её тоже пустеют. И даже не верится, что эти уставшие, печальные и такие красивые глаза стали её личным лучиком к спасению, ведь в них Шнайдер видела и злость, и холод, и ужас, и… и нежность. И решимость. И любознательность. И сострадание.

Шнайдер так засматривается и теряется в этих глазах, что не замечает, как взгляды их встречаются. Вертин смотрит на неё пару вечных секунд, мечется от губ к волосам, от рук, держащих едва ли надкусанный кусок хлеба, снова к её глазам. Любознательность и некое смятение на её лице очаровывает, позволяя Шнайдер немного забыться в чарах её Милорда и улыбнуться.

Вертин мягко улыбается в ответ.

В голове прокручивается киноплёнка, свежее воспоминание всего часа назад. С зонта капает на платье, коленки мёрзнут по влажной траве, мокрая прядка волос аккуратно заправляется за ухо, а Вертин впервые выглядит так удивлённо. Поцелуй остаётся простым, но неспешным. Незабываемым. И если бы не рыжая старая карга…

Эх. Больше всего Шнайдер хочется верить, что она украла у Вертин её первый поцелуй.

Успеет ли украсть второй? Может, потянуться через Соннетто и нагло схватить Вертин за воротник пальто? Расцеловать её губы, нос, веснушки? Вспыхнет ли Милорд, почувствовав на губах её язык? Позволит ли углубить поцелуй?

Сколько поцелуев они упустят в будущем, которому не суждено случиться — от одной мысли хочется взвыть. Может, где-то там, не в этом мире, Шнайдер могла бы остаться. Могла бы спасти Мариан. Может, в одной из таких вселенных у них с Вертин было бы больше возможностей узнать друг друга. Картина рисуется прекрасная: в чемоданчике наступила ночь, кухня пустая и тихая, стакан бурбона у неё в руке. Вертин, домашняя и полусонная, случайно нашедшая её посреди ночи. Шнайдер отпустила бы одну из своих фразочек, что-то флиртующее о ночном свидании, а Вертин посмотрела бы на неё так, молча и задумчиво. Сказала бы — а почему бы и нет? Почему бы и не свидание? застав Шнайдер врасплох так, что та подавилась бы своим бурбоном.

Так... так мило это звучит. Так желанно и так невозможно, что Шнайдер не может не расстроиться. Но наверное глупо это — расстраиваться, потеряв то, чего никогда и не имела.

Фантазии рассыпаются осколками по тарелке, когда небо сотрясает первый раскат грома.

— Вы посмотрите, дождь идёт задом-наперёд! Мистер Карсон! Быстро, смотрите!

Не проходит и минутки, как Шнайдер слышит всхлипы и рыдания бедной маленькой Сотеби следом.

Шёпот Вертин почти не слышен, но тяжесть, с какой она произносит следующие слова, оседает в собственных лёгких, мешая Шнайдер дышать.

— Шторм здесь. 

Голос Мариан надрывается на очередном отчаянном Santa Maria. Шнайдер тут же оборачивается к ней, ласково берёт за руку, нашёптывает на ухо, что всё будет хорошо, (ingannatore^*, Шнайдер), мы снова увидимся в родных садах Сицилии и будем встречать рассвет среди апельсиновых деревьев.

Раскат молнии навсегда забирает её сестру на небеса, растворяя Мариан среди капелек неправильного дождя.

Вместо слёз до её горла добирается сухой кашель. Шнайдер чувствует запах грозы где-то глубоко в груди, словно Шторм неспешно оседает в её лёгких, пока справа судорожно стучит сердце, а слева открывается свежая рана. Страх — старый гость, чей стук в дверь неизбежно настигал каждый закоулок её души.

Шнайдер устала терпеть нескончаемый шум.

Кашель вновь раздирает горло.

— Милорд…

— Шнайдер, мне… мне жаль, — шепчет Вертин, в чьём голосе Шнайдер слышит то, к чему совершенно не привыкла — бесконечная печаль и такое человеческое сочувствие, — Твоя семья…

Уже не ясно, гремит ли гром или это её собственное предательское сердце.

— Нет, Милорд.

Она встаёт на трясущиеся ноги и, не теряя ни секунды, бросается в руки Вертин. Её объятие до боли ласково, такое, что Шнайдер чувствует себя маленькой птичкой в её ладонях. Маленькой и хрупкой голубкой. Такой, что можно спрятать… она прижимается к Вертин крепче, а в слабых кулаках сжимает ткань пальто, держится, словно это как-то убережёт её от неминуемого наказания.

Вертин пахнет хвоей. И дождём.

— Обними меня.

Вертин прижимает её, крепко-крепко, будто защищая от неизвестности. Её губы и дыхание снова всего в паре сантиметров, так близко, что Шнайдер чувствует каждый вдох и выдох.

Возможно, она не заслуживает этого: готовности, с которой её принимают в объятия, робкости, с какой её держат так близко, словно она маленькая голубка, чти кости треснут, стоит прижать чуть сильнее и ближе. Возможно, она заслужила бы это, будь настоящей невинной пташкой, не пропахли бы её перья запёкшейся кровью…

Возможно, так себя и чувствовал Иуда, предавая Иисуса Христа — интересно, а он смотрел на своего лорда с таким же обожанием?

Чёрт его знает.

— Прости меня. Я не настоящий арканист.

Вертин, такая удивлённая, немного смешная, до боли нежная — смотрит на неё, хлопая глазами.

— Что ты- о чём ты? Я-я не понимаю…

— Я всегда хотела быть любимицей фортуны, но… полагаю, мне пора прощаться.

— Прощаться?! Хочешь сказать, Шторм заберёт и… нет. Нет! Почему? Ты ни разу не прикасалась к золоту и купюрам, ты не… всё это время ты терпела?! — её голос ломается, спотыкается о панические мысли, за каждую уцепиться, каждую спросить, узнать, почему, как и зачем!

Вертин так бы и тараторила, так бы и захлебнулась неразборчивыми словами, но она замолкает, стоит Шнайдер коснуться её щеки. Большим пальцем она очерчивает бледные родинки под глазом. Спускается к краешку губ.

Сердце жалко щемит, когда Вертин — всё ещё ошарашенные глаза, неверящее “нет” на губах — невольно льнёт к её ладони.

Шнайдер вторит своим же словам, словно молитву, и Вертин слушает, как самое любящее- влюблённое божество.

— Не забывай меня.

Шнайдер кладёт её руку туда, где уже стучится Шторм.

— Не забудь, моё сердцебиение на правой стороне.

Слёзы Милорда, Вертин, обжигают пальцы — и мир растворяется перед Шнайдер прежде, чем она успевает ласково их смахнуть.