До пика сумасшествия

JDH насмешливо фыркает, когда падает на кровать, и это бесит. Хочется стереть снисходительную ухмылку хоть как-то – даже если кулаком в лицо – и заставить его опуститься на дно, пасть так низко, что тот даже не сможет представить, на каком он уровне.

Лололошка раздвигает коленом чужие бёдра, хищным взглядом наблюдая за тем, как его альтер-эго облизывает губы на выдохе. Наверное, для нормальных людей очень странно желать собственную копию, но ни он, ни Джон никогда не подходили под слово "нормально" сами по себе. Они оба безумны по-своему, и это их ещё больше объединяет.

JDH ёрзает, довольно смотрит, специально нарочито медленно покусывает нижнюю губу, следя за тем, как расширяются зрачки у Лололошки, а дыхание тяжелеет, замедляется. Опыты не его стезя – это, всё же, больше по части его противоположности – но Ло просто своим существованием ломал всё, что выстраивалось в Джоне долгими годами, поэтому он из раза в раз на практике – словно каждый раз забывает учиться ошибках – изучает, как воздействовать на Ло, где надавить, подчинить, чтобы не исчез никуда. И каждый раз он проигрывает спонтанности, теряя свою возлюбленную логику. Не то чтобы он хоть раз всерьёз старался.

Лололошка теряет терпение и хватает JDH одной рукой за щёки так крепко, что любой другой на его месте уже начал бы вопить от боли – тот лишь смотрит ещё внимательнее, заинтересованнее. Ло резко опускается и – кусает. Нет, никто в здравом уме не назвал бы это поцелуем. Зубы терзают губы друг друга – всё происходит очень даже взаимно – и рот наполняется кровью. Их общей: и своей, и чужой. Ло отстраняется, мазнув напоследок языком по истерзанной коже, и шипит злобно сквозь зубы:

— Не смей меня изводить.

JDH лишь давится смешком с привкусом железа.

— Изводить? Чем именно, не поделишься?

Он язвит, выплёвывая колючие слова, и притирается пахом о чужое колено. Лололошку это совершенно не волнует.

— Не прикидывайся идиотом.

Джон скалит зубы.

— А то что? — бросает он с вызовом – прекрасно знает, но эта игра в кошки-мышки – внеземное удовольствие, за которым следует божественная услада – награда, которой он не достоин.

Лололошка хватает его грубо за волосы, тянет, заставляя откинуть голову назад. Нависает, тёмным взглядом прожигая, заставляет сглотнуть неосознанно вязкую слюну и следит за движением кадыка. Затем в самые губы рычит:

— Не забывай: это я тебе нужен, Джон Дейви Харрис. Не наоборот.

И снова впивается в губы. У Джона сердце ухает куда-то вниз. Это будоражит всё сознание – до кончиков пальцев; это заставляет подрагивать в предвкушении безумства; это унижающе возбуждает, наливает член кровью. И Джон стонет в нечто уже больше похоже на поцелуй. Всё ещё кусачее и с привкусом крови, но более глубокое, тягучее – никогда не нежное.

Джон тяжело дышит и едва слышно сипит, когда острые зубы впиваются в уязвимую шею, пока крепкая рука всё ещё тянет за волосы. Мысли медленно расплываются. Пустота в голове его, привыкшего к мыслительным процессам и решениям задач каждую минуту, секунду своего существования, пугает всегда, абсолютно всегда – кроме как в руках Лололошки. Отсутствие мыслей здесь и сейчас ощущается правильным. Нет скребущей по сердцу паники, нет желания потеряться в цифрах и текстах, нет ощущения инородности – он только здесь на месте. Только в руках Лололошки он не испытывает желания вскочить, начать стоять на голове от скуки, перестать лежать и "ничего не делать" – впрочем, именно поэтому он никогда не занимался сексом. А может, потому что никогда и никогда не мог вскрыть его замок-головоломку, который Ло выбивает силой.

И только в руках Лололошки он всё ещё чувствует себя человеком, а не пустой телесной оболочкой, которая сама себя изводит до последнего.

Джон понимает, что в нём оказывается палец, как-то запоздало. Слишком заторможено осознаёт, что не хочет сейчас ничего понимать – хочет только следовать за чувством расцветающих на коже укусов. Как ни странно, растяжка – единственное, что бесит Джона. Потому что заставляет замедлиться; потому что от этого появляется возможность провалиться в мысли, вновь превращаясь в JDH; потому что Лололошка, вопреки одновременным с толчками укусам, действует аккуратно – даже нежно и ласково – и это неправильно.

К счастью, Ло знает. К счастью, он вгрызается в его шею. К счастью, он снова резко хватает его за волосы – мысли выбивает.

Тело сладостно подрагивает в удовольствии, когда его нутро заполняет чужой член. Ло негромко стонет с ним в унисон, делая паузу на секунды – недостаточную, чтобы голову заполнило мыслями, но достаточную, чтобы самому перевести дух. У него в глазах звёзды от узости – потому что Джона никогда не выйдет подготовить до конца, ведь тогда мозговой штурм вернётся, ломая его на бесконечное количество осколков, которые склеить невозможно, расщепляя его на молекулы, не оставляя ничего в руках.

Лололошку захлёстывает возбуждение. Он делает первый толчок на пробу – Джон дрожащими ногами сжимает его. Второй – стон срывается с губ. Третий – глаза закатываются, а изнутри вырывается тихий всхлип. Ло наращивает темп, закидывает ногу к себе на плечо и наклоняется вперёд, упираясь руками в кровать – заставляет мышцы отдавать тянущей болью،, пульсирующей сейчас в затылке. Он двигается резко, глубоко – целует так же. Вытрахивает все мысли из мозга вместе с воздухом из лёгких.

Джон дрожит, не ощущает слёз на щеках, хотя точно знает о них – чувствует только обволакивающую пустоту внутри. Он сбивчиво стонет, жмурясь, кусает губы, отворачивает голову, не желая даже мимолётно на глаза наткнуться взглядом. Потому что тогда он тоже начнёт думать. И явно не о том, о чём следовало бы и JDH, и Джону настоящему. Руки сжимают дешёвую простыню, ноги прижимают Ло ближе, чтобы вошёл глубже, доводя и себя, и его до пика сумасшествия.

Возможно, чтобы прижался ближе, грея своим теплом.

Когда его взрывает оргазмом, Джон стонет, почти задыхаясь, теряется в ощущениях, сосредотачивается на всё ещё движущемся внутри члене, падает в невероятно глубокую бездну бессознательности, из которой выбираться ему всё-таки придётся достаточно долго, чтобы не потеряться в потоке информации собственной головы, становясь заложником самого себя вновь. Лололошка двигается размашисто, выбивая задушенные всхлипы каждым толчком, и смотрит, смотрит, смотрит. Впитывает в себя образ Джона, желая отпечатать его под веками таким. Без маски превосходства, хрупкий и уязвимый, словно фарфоровая статуя, одинокий, несмотря на присутствие самого Ло, заплаканный и такой живой.

Лололошка кончает вскоре, изливаясь внутрь, кусает за плечо, слушая скулёж и ощущая чужую бесконтрольную дрожь. Он может остаться всего на пару минут – и это больше, чем позволено хоть кому-нибудь. Он смазано целует – действительно целует – истерзанные губы, оставляет влажные салфетки на тумбе поближе к кровати, воду и мазь. И уходит.

Кем бы он ни был, ему не позволено видеть, как Джон собирает себя заново по кусочкам. Не позволено пригладить растрёпанные им же волосы. Не позволено знать, что Джон каждый раз смотрит долго, слишком долго на оставленные на тумбе вещи, кусая щёки изнутри, буравя их тяжёлым взглядом.

Ему не позволено видеть то, как JDH надевает красно-чёрные очки, вновь пряча, топя в себе некого человека, которого когда-то звали так же – Лололошка; некого человека, который впоследствии сам выбрал себе имя, поглотившее его. И утопил он себя тоже сам.