Ган никогда не думал о детях, если быть честным. Он рос в семье, где его учили: не его это заботы. У такого, как он, если и будет омега, то, забеременев, сбежит, словно прячась от пламени в загоревшемся доме. Его убеждали, что такой альфа, как он, никому не нужен.

Тем сложнее было принять решение, когда его спросили: ребенок или омега?

Омегу Ган не знал. Совсем. Он даже не был уверен, что ребенок его: тот парень нашел его за неделю до родов, вручил адрес больницы, сверкнул страшным взглядом и удалился, и Гану не нужно было слышать, чтобы прочитать в его глазах: не придешь — убью. Найдет способ.

Ган не помнил этого омегу, но запах его окручивал мозг, связывал воедино уши, и пока он был рядом, Ган бы просто ничего не услышал: канал между слуховыми отверстиями был прямым и настолько коротким, что в то же мгновение, в которое звук бы влетел в одно ухо, из другого он бы вылетел. Такие дела.

Ган пришел. Приходил несколько дней подряд — вдыхал запах беременного омеги вперемешку с медикаментами, чувствовал, как он слабеет и одновременно становится титаново-сильным, как спина его ощутимо выпрямляется, а взгляд стальнеет, холодит. Потом начались роды.

И спустя три часа неизвестности к Гану вышел человек в хирургическом костюме, маске, перчатках — окровавленных. Ган знал, чья это кровь.

— Спасаем ребенка или вашего омегу? — спросили его проницательные глаза. Глаза холоднее, чем у омеги, с которым Ган так ни разу и не говорил. Даже имени не знал.

Ган поднял на врача шалый взгляд.

— Я… — Он судорожно вздохнул. — Как я могу решать?

— Вы отец, — пожал плечами человек. Посмотрел, подождал, оценил, кажется, сделал какие-то выводы. Сказал: — На самом деле ваш омега подписал отказ от реанимации. Он вам не сказал?

Врачу, кажется, заняться было нечем — или не врачу, Ган не разбирался.

Он покачал головой.

Сделает ли он хуже, если сейчас скажет, что вовсе этого омегу не знал? Пришел, потому что позвали, за руку взяли и притащили?

С кем тогда останется тот, кого этот омега все это время носил?

Почему он выбрал его, Гана?

Врач вздохнул. Стянул маску, являя Гану очередное лицо — обыкновенное лицо, изрезанное морщинами, словно шрамами. Кажется, врач был альфой. Он скрестил руки на груди, снова посмотрел на Гана этим своим оценивающим взглядом.

— Вы не говорили, — начал он, не отводя глаз. Поджал губы, прежде чем закончить: — ни о чем, да? Это похоже на Сида: он всегда был отчаянным.

Ган почувствовал, как в горле поднимается что-то, остро напоминающее панику. Врач и это подметил.

— Не беспокойтесь: на ваши права на ребенка это не повлияет. Только маловероятно, что он выживет.

— В каком смысле? — все-таки выдавил из себя Ган. Наружность высасывала его. Он ощущал, как слабеет, как волнами откатываются силы, дыхание.

Будто вместе с Сидом дышал. Думал: если так, то тот не жилец.

И ребенок, значит, тоже? Ха.

Ха-ха…

— У ребенка пороки в развитии. Легкие, сердце, мышцы нижних конечностей. У Сида никогда не было легкой жизни, — пояснил альфа.

Ган вдруг осознал: еще вдох — и он опустеет. Еще несколько вдохов — и…

— Тогда есть ли смысл его спасать? — задал вопрос он. — Зачем вы спросили меня?

— Сид убьет нас обоих, если проснется после операции без младенца под боком, — сморщил нос альфа. Вздохнул снова. Выдохнул — словно курильщик, не имеющий доступа к сигаретам в данный конкретный момент.

Ган про себя рассмеялся: он не знал, откуда такое сравнение. Он сам никогда не курил, на это нужны были деньги. Ему хватало и трат на еду с квартплатой.

Снаружи он не двинулся. Застыл. Замер.

— Он хотел умереть? — спросил Ган.

Врач фыркнул.

— Он не хотел нести ответственность за жизнь этого ребенка.

А, ясно. Ган помотал головой. Вот зачем он его нашел. Зачем позвал. Привел сюда, усадил на место, как последнюю псину. Чтобы Ган нес ответственность.

Он здесь только для этого — ждать и жалеть. Чувствовать, как кончается воздух в легких у Сида, винить себя в том, что дитя, которое родилось взамен на одну жизнь, эту жизнь поддержать не сможет. И он, Ган, не способен ничего изменить. Только смотреть.

— У вас больше нет дел? — сказал Ган. Шея болела от тяжести головы, которая не желала держаться в приемлемом состоянии. Воздух и из него потихонечку уходил. — Вам ведь не нужен мой ответ. И я сам лично вам не нужен. Идите, я останусь здесь.

Сид не сказал ему ни слова, но Ган здесь уже пять дней. Как-нибудь и еще подождет.

Ребенок родился молча, дышал через трубку два дня и скончался так же тихо, как и появился на свет. Ган попрощался с ним через пластиковую стенку кувеза. Врач, с которым он говорил на днях, тоже был там.

Когда Ган покидал больницу, он твердо знал: Сид, может, и не хотел умереть, но был готов. Может, не хотел жертвовать свою жизнь ради нескольких дней жизни сына, — но пожертвовал. А еще его, Гана, выбрал по запаху. Тот врач подтвердил.

— Сид сказал, что вы чуть ли не истинные. — Ган был прав: он курил. И теперь длинно затянулся, выпуская в вечернее небо струю быстро рассеивающегося дыма. — Ты ему очень понравился. Он сказал, что не будет жалеть, если ответственность за ребенка возьмешь ты. Почему-то ты вызвал у него доверие.

Ган тогда ничего ему не ответил. Давно молчал — еще во время жизни младенца, с которым никак не был связан, но которого, по желанию Сида, мог получить на законных основаниях как сына. Без суда, по бумагам, заверенным еще до смерти омеги. Требовалась бы только пара подписей Гана.

Он тоже курил — дерьмовые сигареты, единственные, которые смог приобрести на свою копеечную зарплату не взамен дешевой еды. Дым будто бы разъедал что-то в груди, догрызал то, что еще осталось. После смерти омеги, вызывавшего короткое замыкание в мозгу. Его ребенка — последнего, что от него осталось и на что Ган имел право. Исчезновение со старой одежды больничных запахов. Остановки сердца Сида, пустоты его легких, которые Ган в какой-то момент почувствовал в собственной грудной клетке.

Ган высох. Как оазис в пустыне: испарился, нагрелся до страшного и перестал. За неделю. Много ли нужно, чтобы умереть внутри с тем, кого никогда не знал?