Томас Эндрюс-старший

Январь 1915 года

Томас Эндрюс-старший, тяжело вздохнув, отвернулся от окна. Так вышло, что после Рождества он остался дома один. Сыновья, отпраздновав со своими семьями, погрузились в дела, а дочери захотелось навестить в Белфасте Уильяма. Неспокойно за нее было: как бы не случилось снова беспорядков, как прошлой осенью. Что за народ: раздувать гражданскую войну, когда грозит опасность извне! И ведь тот неблагодарный щенок, Альфред, племянник Генри Карлтона, говорят, вернулся из Индии, если вообще бывал там, да науськивает чернь на аристократов. Вместе с бывшей женой. Наверняка кончит петлей — туда и дорога.

Сам Эндрюс-старший давно не был в Белфасте, да даже фабрику посещал все реже, передав все управление Джону. И не то, чтобы здоровье стало сильно подводить, но после смерти Элизы будто иссякли силы, заставлявшие упорно жить, брать себя в руки и держать лицо, преодолевать любые трудности. Жгучий гнев, отчаянная боль остыли, остались лишь скорбь и бессилие. Душа обратилась в пепел.

Он смотрел в сад, но спуститься туда не хотелось. После смерти жены сад несколько месяцев поддерживали в идеальном порядке, а потом Эндрюс-старший вдруг рассчитал садовника и не стал нанимать нового. Слишком уж безжалостно ухоженный сад обманывал — заставлял верить, будто Элиза еще жива.

Опротивело все — сами стены дома, сам город. Все напоминало о погибшем счастье. Пустые комнаты и коридоры, где некогда звучал детский смех, угнетали. Он давно уже не спал в их с Элизой спальне, велел закрыть ее, завесив всю мебель простынями, а сам поселился в гостевой. Пару раз, повинуясь странному чувству, он заходил в комнату Томаса, садился там на кровать, обводя стены взглядом. Гнев на сына давно ушел. Ощущалась только горечь.

Но и уехать не было сил. Эндрюс-старший приучился жить, будто не видел ничего перед собой.

Но сейчас, глядя в сад, он увидел то, чего там точно не должно было быть: какой-то долговязый малый, пробравшись через кусты жимолости, перелезал через чугунную ограду сада. Проделывал он это неспешно, но ловко. Спрыгнул, отряхнул ладони и колени и вразвалочку отправился к дому. Позвонив, Эндрюс-старший бросился вниз, сжимая трость. Опасность точно взбодрила его: он сейчас поучит этого наглеца учтивости! Хотя жаль, что с ним нет никого из сыновей… Следующую мысль он спешно прогнал.

Между тем лакей успел открыть парадную дверь, увидел проныру и попытался тут же ее закрыть. Захлопнуть ее оказалось, видно, не так просто: наглец из сада втерся плечом, просунул в щель лохматую башку, прикрытую засаленной кепкой. Эндрюс-старший услышал грубый голос, выговаривавший слова с диким акцентом:

— Полегче, мистер, полегче! Я ж вам говорю, мне к хозяину надо. У меня для него весточка от его сына есть.

«От сына?!» В первую минуту Эндрюс-старший не знал, что и думать, потом понял. Как ни пытался он отрицать существование Томаса — тот сам напомнил о себе. «Все ясно. Австралия, каторжники, бандиты. Снова вляпался во что-нибудь. Сейчас еще и денег попросит».

— Уильям, впустите этого господина, проводите нас в библиотеку и… можете идти.

Он осознавал, что с подобным субъектом оставаться наедине опасно, но говорить о Томасе при лакее не допустил бы себя.

— Погодите! — жалобно воскликнул «бандит». — Мне бы для сугрева выпить чего. А то околел было, как цуцик, погодка у вас тут загляденье. Дожди да серость.

Он поднес смуглые руки ко рту, подышал на них, оглядывая библиотеку любопытным взглядом. Эндрюс-старший не удостоил его ответом, уселся за стол. Когда они остались в библиотеке одни, «бандит» высморкался и с комически-торжественным видом начал:

— Сэр, я это…

— Для начала представьтесь, — прервал его Эндрюс-старший.

— Так это всегда пожалуйста, — «бандит» снял кепку, пригладил пятерней черные кудри. — Гектор Марвуд, моряк. Брат Одри. Ну, так вашу невестку зовут, сэр. В смысле, которая новая. Ну как новая, они с вашим сыном уж больше двух лет женаты.

Эндрюс поджал губы. «Ту самую вертихвостку-медсестру? Да, мне передавали, она уехала с Томасом. Вот значит, какого поля ягоду взял в жены…» Кажется, Марвуд подозревал, какие чувства и мысли вызвал, потому что заверил весьма напористо, сверкая глазами:

— Вы не подумайте, сэр, что мы пропащие какие! Я матрос, она вот богоугодным делом занималась, в госпитале работала, а один кузен наш вообще священник в Гаване!

«Священник в Гаване? Это так успокаивает». Эндрюс-старший забарабанил пальцами по столешнице. «Бандит» немного замялся, но наглости во взгляде не растерял.

— Понятно, что мы все равно вам не ровня, и я, честно сказать, ему не доверял, уж не обессудьте. Хоть он меня и спас, знаете? Тогда, на «Титанике»… Да слишком быстро у них все завертелось… Они хоть и в грехе живут, по нашим понятиям, но хорошо живут между собой, честно, сэр!

Марвуд отвлекся на лакея, который принес поднос с двумя стаканами виски. Взял один, принюхался, потом залпом проглотил, даже не поморщился, крякнул и продолжил:

— Так вот, сэр, поначалу я-то не верил что все у них сложится… И оказалось зря, сэр. Он сейчас в порту работает, она до детишек в местном лазарете помогала… И промеж собой у них лад, сэр! И вот, — Марвуд вдруг запнулся, — больше года уж прошло, как у них детишки родились. Мальчик да девочка.

Болотные глаза у Марвуда заметно потеплели. Эндрюс-старший почувствовал, как у него самого сильнее забилось сердце.

— Такие уж славные ребятишки, сэр, поверьте мне на слово, — Марвуд заулыбался. — Я у них же побывал в гостях недавно… Девочка вся такая непоседа, а парень наоборот, серьезный. Вот Одри и попросила фотографию вам привезти. Тайком от мужа, он-то это… Гордый. А уж как я возвращался оттуда, узнал вот, что война началась, да и отправился во Францию. Это ж моей бабки родина, надо долг отдавать, я так считаю. Ну и подзастрял немного, но видите, не забыл, хоть у вас тут по морю и не пройти стало, немцы рыщут.

Гектор Марвуд говорил об опасностях и риске спокойно, даже с некоторым удовольствием. Грубые темные пальцы тем временем протянули Эндрюсу-старшему фотографию. Он осторожно взял, точно инстинктивно чего-то опасаясь. На самом деле ему почему-то просто страшно было увидеть сына, и в первую минуту он даже не решился посмотреть на высокую фигуру с ребенком на руках. Вместо этого он взглянул на женщину рядом, миниатюрную, очень юную… Да, определенно в ее внешности было что-то французское, но легкомысленной она не выглядела. Нет, лицо у нее было кроткое, доверчивое, но серьезное — такие бывают у послушных детей. На руках она тоже держала пухлощекую малышку, и Эндрюсу-старшему показалось, что лицом ребенок точь в точь напоминает Эльбу — давно же он не видел внучку! Или детские фотографии Томаса… Да, он приказал их сжечь, но память себе выжечь невозможно.

И наконец он перевел взгляд на сына, замер, жадно всматриваясь в его лицо. Том, кажется, подтянулся и еще окреп; вьющиеся волосы уже сильно припорошила седина, но вид у него был бодрее прежнего, и улыбка была счастливая. Только взгляд неуловимо изменился, кажется… Уверенность исчезла. Тяжелые удары, которые постигли Томаса, все же бесследно для него не прошли.

Эндрюс-старший мотнул головой, стараясь не погрузиться в очередной раз в размышления о том, насколько сам он виноват в случившемся с сыном и не должен ли был проявить больше участия. А размышления подступали, и еще медленно стала сжимать сердце тоска, желание хоть еще раз, перед смертью, увидеть своего мальчика. И мысль, которую он старался отогнать от себя, вновь вызвала смятение на душе — не нужно было ему отправлять то письмо, надо было сдержать гнев, успокоиться… Сейчас нельзя было об этом думать, надо встряхнуться, чтобы не раскиснуть перед этим… французским моряком.

— Вам сейчас принесут еще выпить, мистер Марвуд. Благодарю за фотографии. Я хотел бы, — он сглотнул. — Чтобы вы рассказали мне о жизни моего сына и его новой семьи подробнее.

Марвуд кивнул, уселся наконец на стул.

— Это всегда пожалуйста, сэр. Живут они правда душа в душу, да и денежка у них какая-никакая водится. А сестра-то сейчас с малышами, так, выходит, это всё ваш сын крутится. Да оборотисто! На бумаге-то он шишка не важная, а на деле-то зашибает деньгу. Дом вон построил, крепкий такой, да знаете, даже с водопроводом! — в голосе у Марвуда зазвучала гордость. — Служанку нанял из местных, а то сестра-то с близнецами совсем зашивалась. Он о ней, конечно, заботится хорошо, да и о детях тоже. Но вы не подумайте, будто бы он в одиночку все тащит. Сестра тоже вокруг него крутится, и всё в доме, как он хочет.

Эндрюс-старший, слушая Марвуда, задумчиво подпер кулаком подбородок. Пожалуй… Да, он гордился тем, что его сын все же не опустился, после пережитых испытаний вел достойную жизнь. И все-таки было неловко. Как вдруг понял Эндрюс-старший — за себя.

Одри

1920 год

Проснувшись, Одри поднялась не сразу: некоторое время лежала, слушая ровное дыхание Томаса, наблюдая, как во сне он то чуть хмурится, то улыбается. За прошедшие годы он почти не изменился — только седины прибавилось в кудрях, да морщинок в уголках глаз.

Потом она все же встала — осторожно, чтобы не разбудить его. Хотя вчера они с Хетти приготовили, кажется, все, что нужно к приезду гостей, лучше уж было проверить еще раз. Хетти иногда обижалась, ворчала, что хозяйка ей не доверяет. Но Одри просто никак не могла привыкнуть, что рассчитывать надо не только на себя. А ведь Томас стал приглашать помощницу, девушку из аборигенов, уже когда близнецам исполнился год. Конечно, с ней было полегче, но Одри опасалась, что разленится и избалуется.

— Балуйся и ленись, — ответил ей тогда Том, взяв ее за руку и привычно согрев улыбкой. — Я буду очень рад, что больше ты не Золушка.

Какое там! Одри временами ощущала, что стала сказочной принцессой. Они переехали в другой новый дом, куда просторнее, хотя Том и его называл «небольшим» — уже их собственный дом — и сыграли свадьбу второй раз — как он и хотел, настоящую, с гостями и нарядами, с музыкой. Том так был рад, точно кому-то что-то доказал, ну а Одри радовалась за него.

…Она знала, что долго проспать мужу все равно не удастся: Мэри-Джейн и Эндрю, едва проснувшись, побегут в спальню, залезут на родительскую кровать и примутся возиться. Одри не раз их журила, пока Томас не попросил оставить детей в покое.

— Они мне не мешают, правда.

— Но ты же не высыпаешься.

— К тому моменту, как они просыпаются, я уже готов встать на ноги. Мне просто лень. Они мне помогают преодолеть себя.

С детьми у него была какая-то удивительная связь. В первые дни после родов, правда, Том ими почти не занимался, все сидел рядом с ней, не отходя, готовый выполнить любую просьбу — но Одри была так слаба, что едва могла шевелить губами. Она запомнила навсегда какие у него были тогда глаза, умоляющие, испуганные. Наверное, он и сам так натерпелся за те дни, что все в нем замерло — вот как было с ней после его казни. Но когда стало ясно, что жизнь и здоровье Одри вне опасности, Том все больше стал помогать с детьми миссис Эванс, и скоро уже быстрее ее или жены летел на каждый детский крик, если был дома. Скоро Одри убедилась, что выражение «с рук не спускать» — вовсе не преувеличение. Не раз, войдя в гостиную, она заставала уставшего заснувшего мужа в кресле, а сын и дочь сладко посапывали на его груди, вцепившись ручонками в рубашку. А какое лицо становилось у Тома, когда он возился с детьми, каким светилось безмятежным, упоенным, блаженным счастьем…

Сама Одри, конечно, тоже всем сердцем любила своих малышей. Частo ночью она приходила на цыпочках к детской, приглядывалась, всё ли в порядке с ними. Первые месяцы они засыпали только вместе, в обнимку, взявшись за ручки, а она слушала их дыхание, крестила воздух над ними — а днем ей толькo тогда былo спокойнo на сердце, когда они были рядом, хотя Одри старалась не становиться слишком уж навязчивой, давать им побыть самостоятельными. Нo всё равнo, конечнo, потихоньку она наблюдала за ними. Малыши росли быстро, и так невероятно интересно было подмечать изменения в них.

Непоседливая, но ласковая хитруля Мэри-Джейн унаследовала каштановые кудри Тома, болотные глаза и длинные ресницы бабушки Пелажи. Она любила наряжаться, петь и танцевать, ходить на праздники, но вот учиться чему-нибудь ей было непростo: она была хоть и очень умненькой и наблюдательной, нo неусидчивой, с трудом могла сосредоточиться. Зато если ее что-то заинтересовывало, она схватывала все на лету. Эндрю, с отцовским карими глазами и рослый для своих лет, рос совсем другим: вдумчивым, молчаливым, не по годам сдержанным и очень упорным. Он очень рано научился читать и теперь просил отца принести ему новые книги, а совсем недавно начал читать и газеты. И все же порой и он удивлял, а то и пугал. Взять хоть тот случай года три назад, когда он едва не утонул: смастерил кораблик, решил запустить его в море, но у самой воды стало скучно, и он решил зайти поглубже… Ну и переполошились же тогда они с Томом, но все-таки во взгляде мужа, когда он успокоился, мелькнула и гордость.

— Может, он тоже станет судостроителем? Представляешь: морской инженер Эндрю Генри Эндрюс…

— Звучит, — согласилась Одри. Миддлнейм мальчику дали в честь отца Одри, а имя… Хоть все и смеялись над тем, как они назвали сына — Эндрю Эндрюс, но как же было не отблагодарить хотя бы этим доктора Моргана? Они бы его и в крестные позвали, живи они рядом.

Одри была так рада, что и он нашел счастье. С молодой женой, Фрэнки, они жили очень хорошо. Она закончила колледж, писала заметки в газеты, публиковала очерки. Перед самым началом войны Фрэнки родила дочку, Флоренс. Еще давно доктор Морган прислал им по просьбе Одри свадебную фотографию. Фрэнки в скромном, но красивом платье выглядела настоящей красавицей, а доктор Морган рядом буквально светился, помолодевший и улыбающийся.

Доктор Морган по-прежнему работал в Нью-Йоркском госпитале. Хорошо, что ни его, ни Элисон не затронула испанка — а вот бедная миссис Сэвидж умерла еще в первую волну. Доктор Морган рассказывал в очередном письме, что она до последнего ухаживала за больными, а сама сгорела за сутки — совсем как Джейн когда-то. Одри, узнав о смерти наставницы, долго плакала, и у Тома глаза были на мокром месте.

Одри вообще пришлось поплакать за последние годы. Ушли на войну Элисон с мужем — она медсестрой, он военным корреспондентом — к счастью, оба выжили, хоть Тео и получил ранение. Гектор и Полин добровольно отправились во Францию: он начинал солдатом, а продолжил партизаном, а она вместе с еще несколькими артистками ездила с концертами, чтобы солдаты приободрились. Причем Полин и вдохновила на это коллег по театру: как сама писала, ей хотелось сделать что-то полезное после смерти бедного дяди Клемана. Сколько Одри молилась за них обоих! Как ей было страшно представлять, что может случиться с ними, ведь даже маленькая больница здесь, в австралийском городке, была полна ранеными, покалеченными солдатами. Том поддерживал, успокаивал, но они даже виделись реже: у обоих стало больше работы, мужа несколько раз даже увозили надолго, он должен был в чем-то помочь с кораблями в других портах. Подробнее он не рассказывал: как сам упомянул, ему былo нельзя. Одри понимала, чтo егo знания сейчас нужны, и все же каждый раз за негo былo тревожнo.

Его прошлое скорo напомнило о себе довольно грустно. Из газет Томас узнал, что лайнер, который он собирался достроить после «Титаника», «Британник», подорвался на мине и затонул всего за час. Погибло, как они потом узнали, куда меньше, правда, чем на «Титанике», но ведь и их было жаль. Муж все удивлялся, почему «Британник» затонул вдвое или втрое быстрее «Титаника».

— Ведь предыдущий опыт учли! Приняли новые меры безопасности! «Британник» не мог бы так быстро затонуть, если только его дополнительно не продырявили!

Он был очень расстроен. Одри показалось, она кое о чем догадывается.

— Том, это ведь было госпитальное судно? Просто, понимаешь, если на суше в больницах положено проветривать почаще, может, были открыты иллюминаторы?

— Вот уж не знаю, — Том дернул плечами и насупился. — Столько трудов, Одри, целые годы, и вот все идет ко дну за считанный час! Варварство!

Уже после войны, из первых разрешенных писем для Тома, они узнали, чтo «Олимпик» — самый первый корабль из тогo типа, к которому принадлежал и «Титаник» — в войну остался цел, даже потопил подводную лодку, а теперь вернулся к тому, чтобы возить пассажиров пo привычному пути.

У самогo Тома были и другие поводы переживать, нo узнала o них Одри далекo не сразу. Вo время войны Гек, конечнo, не мог доставлять ей письма, а в газетах не так частo появлялись заметки o том, чтo происходилo слишком далекo от Австралии, поэтому она не сразу узнала, чтo в Ирландии не прекращаются беспорядки, становясь, кажется, совсем уж страшными. А дo Тома вести каким-тo образом дошли раньше: как он нехотя признался, кое-чтo услышал в порту.

— Понимаешь, конечнo, мы и так всегда жили, как на пороховой бочке, нo сейчас, кажется, начались взрывы. И не сбежишь теперь, пo морю рыскают эти проклятые немецкие подлодки. Знаешь, я благодарен Харленду, чтo он увез Эльбу в Шотландию.

Харленд, как уже знала Одри, был новый муж егo первой жены. Она понимала, каковo сейчас Тому осознавать бессилие, видела, как он изводится, и сама места себе не находила, потому чтo тоже ничем не могла помочь. Она потихоньку молилась за родных Тома и однажды решилась предложить этo же мужу. Он согласился очень легкo, хотя Одри не знала, сталo ли ему легче.

И вот война закончилась и можно было вздохнуть спокойно — все остались в живых, кроме миссис Сэвидж, даже были здоровы, а Полин вышла за офицера и осталась во Франции. Гек навестил их, явился исхудавший и вымотанный, нo счастливый, с рассказами o Франции и собственных подвигах, а главное — живой и здоровый. Толькo тo, чтo происходилo в Ирландии, пo-прежнему тревожилo Тома, хотя, как он говорил, в письмах родные егo успокаивали. Нo вскоре грянула новая беда: в Австралию пришла испанка.

В городе было мало медиков: из врачей и вовсе остался только старенький доктор Фарли. Доктор Эджком давно уехал из города. Мисс Джудит как раз вскоре после того, как у Тома и Одри родились близнецы, внезапно согласилась выйти за доктора Эджкома замуж, и они вместе уехали в Мельбурн. До того, как эпидемия добралась до Австралии, занять место доктора Эджкома никто не успел.

Когда в городе начали появляться первые больные этой ужасной болезнью, не могло идти и речи о том, чтобы Одри отказалась ухаживать за больными и ушла из госпиталя… Для нее не могло. Но не для Тома.

Он боялся и за нее саму, и за детей. Умолял Одри оставить работу, чуть не плакал, потом рассердился и они впервые всерьез поссорились. Томас кричал, что она не бережет себя, что не думает о том, что с ними будет, если она заразится. У Одри сердце разрывалось, но она знала, что не может иначе. Люди нуждаются в помощи, и эпидемию нужно остановить, и ради Тома с детьми тоже, пока они не успели заболеть. В конце концов Том смирился, снял Одри отдельный номер в гостинице, там она и жила, чтобы не заражать детей.

Болезнь оказалась действительно страшной и такой молниеносной, что и сами медики были на грани отчаяния. Больных мучила пневмония, такая же тяжелая, какую когда-то перенес Томас, сознание у них мутилось, лица синели, открывались носовые кровотечения, кровохарканье. Вдвойне тяжело было видеть среди тех, кто страдал так жестоко, знакомые лица. Мистер Кроули болел дома, Одри иногда подменяла у него других сиделок, а в больницу попали и преподобный Дэвидсон, заразившись от умирающего прихожанина, и оба Эванса. За них было особенно страшно: уже пожилые, хватит ли у них сил бороться?

— Нет уж, ты нас со счетов не сбрасывай, — смеялся мистер Эванс сквозь кашель и хрипы. — Сколько мы горя хлебнули, а всё осилили — осилим и это.

Они вправду смогли, пошли на поправку, как и мистер Кроули. А вот бедный преподобный Дэвидсон на третьи сутки умер. После его смерти Одри стало почему-то вдвойне страшно за мужа и детей. Ведь Том общался и с ним, и с мистером Кроули — к тому моменту муж был, конечнo неофициальнo, не последним человеком в порту — а вдруг он и заразится так же! Она чувствовала, что на всё готова, чтобы оградить семью, но душу надрывало осознание, как мало она может… И изводила горечь при мысли, что она может и сама умереть, не увидевшись больше сo своими любимыми.

Она ведь им даже не показывалась, чтобы они не бросились к ней при встрече и не заразились, только издали наблюдала за прогулками. Ее малыши часто выглядели одинокими, как ей казалось, неприкаянными, грустными; Том старался их развлечь, но у него самого лицо порой становилось сумрачным, а иногда он ожидающе оглядывался. У Одри едва хватало сил, чтобы не побежать к своим родным, любимым, обнять, перецеловать… Но ведь она могла быть для них опасна.

Страшно подумать, как они скучали, как Том переживал. Сама Одри после таких прогулок заливалась слезами и без устали молилась, чтобы Господь хранил ее семью. И еще она не знала, простят ли ее муж и дети, если она вернется к ним.

Когда наконец эпидемия была позади, когда Одри отпустили, семья устроила настоящий праздник: ее встретили флажками, криками «Ура!» и тортом, но Одри все равно было не по себе. Она безумно радовалась, что все закончилось, что наконец может обнять мужа и детей и быть неотлучно рядом, но сразу заметила, что муж то ли сердит, то ли растерян — точно не знает, как вести себя с ней. Уложив детей и уйдя с ним в спальню, она напрямик его спросила:

— Ты все еще сердишься на меня?

Томас вместо ответа прижал ее к себе так тесно, словно боялся, что она снова исчезнет. Одри еще высвободила руку, чтобы погладить его по спине — каждый раз, понимая, что проводит ладонью по его шрамам, она вздрагивала.

— Я ужасно скучал, — прошептал он. — Ужасно волновался. Одри, наверное, я не всё смогу понять… Ты молодая, современная женщина, а я вырос в другое время. Мне сложно привыкнуть, что женщина тоже может быть сильной, смелой… Гореть своим делом. Но я люблю тебя, понимаю тебя или нет, я люблю тебя. Ты мне всего дороже. И я горжусь тобой.

В конце концов, ничего больше ей было не нужно.

Вскоре после этого Одри на глаза попалась заметка в американской газете, она некоторое время думала, показать ли ее Томасу. Писали о Уоррене. Его старший сын был арестован за продажу запрещенных препаратов и соучастие в ограблении, а дочь через несколько месяцев после ареста брата сбежала из дома. Сам Уоррен стал затворником, ушел со службы и не показывался на людях, но все же заразился испанкой и умер в одиночестве. Его тело нашли в спальне только спустя несколько дней после смерти, странно, что даже жена не поднималась к нему в комнату. Младший сын в то время сам болел и навестить отца не мог.

Томас прочел заметку молча, с непроницаемым лицом, и ничего не сказал по этому поводу. Одри и сама не знала, что думать, не понимала, что чувствует. Она не стала бы злорадствовать, конечно, и невольно содрогалась при мысли, каково умирать от этой жуткой болезни, захлебываться кровью и тщетно звать на помощь… Если Уоррен звал, конечно. O чем он думал? Раскаивался ли в своей жестокости? Страшно и неправильно было предполагать, что все же — нет. Но и такое предположение на минуту пришло в голову.

***

…Когда муж и дети собрались наконец за завтраком, Одри в который раз помолилась про себя, благодаря Бога, что сохранил всех, кто ей дорог. И за то, что сегодня для Тома наступит, наверное, лучший день в его жизни. Его наконец приедут навестить родные: сестра, отец и старшая дочь.

Конечно, Одри понимала, как Томас волнуется. Хотя к завтраку он вышел, как обычно, бодрый, улыбающийся, потрепал детей по макушкам и нежно поцеловал ее, но Одри всеми нервами ощущала: он напряжен. Погладила его по спине:

— Все сегодня будет в порядке. Им у нас понравится.

— Не сомневаюсь, — Томас улыбнулся и снова поцеловал ее — в кончик носа. — Просто… Я давно их не видел.

Да, Одри понимала. С тех пор, как сняли запрет переписки, почти год назад, Тому писали его сестра и самый младший из братьев. Отец пока молчал, хотя вроде бы смягчился, уже не обвинял Тома ни в чем, если верить тому, что писала Элизабет. А маленькую Эльбу мать увезла в Шотландию, и Том боялся, не забыла ли она его вовсе.

— Мы справимся, Том. Им ведь простo хочется тебя увидеть. И они наконец будут подальше… Ты понимаешь, от чегo.

Муж кивнул и ласково сжал ее пальцы.

— Я счастлив, Одри. Я волнуюсь, потому чтo очень счастлив — так, чтo даже не верится.

Кажется, волнение отца передалось и детям: Мэри-Джейн сегодня не болтала, смирно сидела, пока Одри ее причесывала, и вообще держалась очень чинно, а Эндрю все пыхтел, хмурился и украдкой грыз палец.

— Не надо, милый, — шепотом попросила Одри сына. — Дедушке это не понравится.

— Дедушка строгий? — серьезно спросила Мэри-Джейн.

— Вам нечего бояться, — улыбнулся детям Том. — Ваш дедушка — справедливый человек. Но палец действительно грызть не нужно, Эндрю. А то решишь пойти на верфь работать, а у тебя пальцев не хватает.

Эндрю насупился пуще прежнего и спрятал руку за спину. Мэри-Джейн что-то шепнула брату, и он наконец расслабился. Кажется, порой она одна могла его смягчить.

***

Три часа спустя они все вместе уже дожидались в порту в терминале среди небольшой толпы. Большой пароход медленно причаливал, распугивая чаек гудками. Томас весь был напряжен, вглядываясь в людей на борту, даже бледность проступила через загар. Эндрю успел поканючить, чтобы его пустили посмотреть на пароход, и Том ему пообещал, что они, конечно, это сделают, вот только встретят гостей. Мэри-Джейн нервно поправляла нарядное платьице и бант в волосах.

— Что случилось, маленькая? — шепотом спросила ее Одри.

Мэри-Джейн покосилась на терминал и попросила:

— Давай отойдем, мама.

Одри кивнула, и они с с дочерью отступили на пару шагов.

— Мама, — спросила девочка непривычно грустно. — Понимаешь… Эндрю у папы один сын, а дочек, выходит, две… А вдруг та дочка красивее, и он ее больше полюбит?

Одри, честно говоря, сама немного волновалась о том, как встретятся две сестры, не будет ли между ними ревности и как Эльба примет ее — мачеху. Не говоря уже о том, как уживется с родными Тома Гек: он ведь обещал, что тоже скоро заглянет, по пути из Сиама. Одри была безумнo рада видеть брата — впервые после тогo, как закончилась эпидемия — да и с отцом и сестрой Тома он уже был знаком, и все же опасения не отпускали. Но сейчас она обязана была сказать другое.

— Не бойся, так не случится. Вы обе его дочки и красивы для него одинаково. У нашего папы большое сердце, Мэри. Вам обеим там хватит места.

Там, она не сомневалась, хватило бы места и не для них одних, но после тяжелых родов ей пришлось провести операцию, и она уже больше не могла иметь детей. Горько было это признавать, но Одри старалась не терзаться — чтобы не заставлять переживать Тома, чтобы не впасть в ропот, ведь ей и так дано было невероятно много. А Том и так намучился, пока она рожала: миссис Эванс и миссис МакФадьен рассказывали, как тяжело ему пришлось. Томас рассказал и о помощи мисс Джудит, Одри хотела поблагодарить ее при встрече, но они так и не увиделись до внезапного отъезда мисс Джудит.

Она с дочерью вернулась к мужу, обняла его, сына и дочь — насколько хватало рук. Ее любимые обняли ее в ответ. Одри надеялась, каждый из них чувствовал: вместе им ничегo не страшно. Слишком многое они уже прошли, чтобы сомневаться друг в друге. Так они стояли, пока не увидели входящую в терминал группу.

Улыбающуюся мисс Элизабет — Одри никак не могла отучиться так ее называть — она узнала сразу, а рядом с ней шли пожилой джентльмен, совсем седой и высохший, и высокая девочка лет восьми с такими же каштановыми локонами, как у Мэри-Джейн, немного растерянная. Том, аккуратно отпустив Одри и детей, бросился вперед, потом побежал, подхватил девочку на руки и крепко-крепко прижал к себе. Одри заметила, как плечи Тома дрогнули, как девочка провела ручкой по его лицу. На пару минут, кажется, Том перестал кого-то замечать. Сестра с отцом встали по бокам от него, а Том никак не мог наглядеться на дочку, которая обвила руками его шею. Наконец старик тронул его руку, Том взглянул на него, и Одри услышала старческий дрожащий голос:

— Прости меня, сынок…

Том молча, осторожно поставил дочку на ноги и обнял отца. Старик заплакал, уткнулся в плечо Томаса. Одри, сама едва сдерживая слезы, сжала покрепче крестик бабушки Пелажи, поднесла его к губам и поцеловала.