Смерть вечно ходит за Олегом по пятам, он привык к ней, сроднился, как с вечной попутчицей, под руку с которой не раз заглядывал за край. Так что произошедшему он мало удивляется. Если попросить его об этом рассказать, он мог бы наплести с три короба, навести жути, расписать в красках про ритуалы, грань жизне-смерти и могущество пустынных дэвов. Что и делает периодически — в конце концов, кому бы догадаться, что на самом деле обо всём, что с ним случилось, ему известно едва ли больше, чем ничего.
Он знает только, что однажды в очередной раз ушёл в пустыню, типа как герой Кинговской саги, а вернулся — другим. Эта инаковость проявилась не сразу, да как-то и не ожидаешь, что отряд мертвецов окажется таковым вполне себе буквально и инициация в нём будет соответствующая. Олег так ничего и не вспомнил, думал только: там, в пустыне, просто повезло, как много раз до этого. Чуть не умер — а потом не умер. Ничего примечательного. Всё так же стелется вокруг мёртвое море пустынных барханов, так же горят и взрываются иглы-шары снарядов в небе над головой.
— Поварёшкин, ты…
Речь Вадима звучит где-то на фоне белым шумом непечатных конструкций. В ушах звенит. Олег хмурится и трясёт головой, будто вода в уши попала. Хотя откуда здесь-то…
— Ты, бля, бессмертный что ли, как Кощей? — Вадимовы ручищи встряхивают и помогают подняться на ноги. Заземляют. Пульсируют энергией, которую так и хочется позаимствовать, хоть чуть-чуть…
Олег снова мотает головой, приводя себя в чувство. Позволяет выволочь себя из здания, где больше не осталось живых: неприглядные оболочки, некогда бывшие людьми, да кровавая живопись по стенам.
Остаток дня в голове всё так же мутно. Олег отлёживается в казарме и вполуха слушает, как Вад в красках расписывает ребятам его похождения. Один, раненый, против целого отряда… Не выжил никто.
Следующие несколько дней Олег тратит на то, чтобы догадаться о причине дневной мути в голове и резкого прояснения сознания ночью. О том, что мертвяцкую бледность уже не спишешь на последствие ранений. И что пора валить, пока никто не пришёл к тем же выводам… или пока Олег не сорвался, как там, в засаде, которая обернулась для него первым в его новой жизни пиром.
Он уходит неспешно, по-людски, ещё не привыкнув к сверхчеловеческой скорости, которая позволила бы исчезнуть незаметно. Наверное, не может пока распрощаться с человечностью — так бы написали в книжке, будь он персонажем каких-нибудь “Дозоров” или “Сумерек”. Олег душит краткий смешок. Какой же бред, но почему-то он сразу в него поверил и примирился с новым состоянием. Может, его там чем-то накачали? Может, он до сих пор лежит в пустыне, ловит предсмертные галюны от солнечного удара и обезвоживания?
Хотя нет, тогда бы он снова увидел Серого, как тогда. Это, пожалуй, единственное, что он помнит о своём перерождении. А большего, может, помнить и не нужно.
Шаги за спиной он слышит заранее, но виду не подаёт — останавливается, только когда между ним и преследователем остаётся метров пять. Оборачивается и смотрит вопросительно.
— Сваливаешь, Поварёшкин? А кукушкой почему-то всё ещё величают меня. — Вадим скалится, как обычно, с торчащей между зубов зубочисткой.
Олег подавляет желание оскалиться в ответ и улыбается натянуто, не размыкая губ.
— Планы поменялись.
Они сверлят друг друга взглядами ещё какое-то время, и Олег всё никак не может уловить его настрой. Врежет? Поднимет тревогу? Даст свалить, но потом настучит?
Секунды тикают, и он наконец решается, первым протягивает раскрытую ладонь — открыто, по-людски.
— Бывай, Дракон.
— Ну бывай, Волчик.
С той ночи и начинается новая не-жизнь — для Олега теперь она вся исчисляется только ночами. Своих непрошеных благодетелей он находит быстро — зовёт их про себя колдунами, ну потому что как ещё объяснить то, что он приходит точнёхонько к ним, и не он один. Их, таких новообращённых счастливчиков, целая кодла. И Олег довольно быстро смекает, зачем столько, когда после первой же миссии — а они у отряда мертвецов исключительно ночные, — их численность сокращается примерно вдвое. А потом ещё и ещё, и не всегда удаётся понять, кого перебрасывают на другие задания, а кто уже не вернётся — в смысле никогда. Вообще.
Нечеловеческой силы, выходит, иногда бывает недостаточно. Это Олега не удивляет: он и раньше предпочитал сочетать силу физическую с умственной, так что к задачам отряда, порой напоминающим головоломки, а порой — банальную мясорубку, привыкает легко.
Всё вообще становится до смешного легко, иногда даже подозрительно. У Олега возникает ощущение, будто смерть его и впрямь недосягаема, зарыта где-то под дубом на острове, или как там — и даже когда она привычно отплясывает с ним кровавую джигу, больше к нему не прикасается. А может, он просто больше не чувствует её прикосновений: сам ведь холодный, что та ледышка.
Наконец-то он хозяин собственной судьбы, прокладывает себе путь, будто вспарывает землю широким плугом, как чужие глотки — когтями и клыками. Ему больше ничего не нужно.
Это ведь всё, чего ты хотел.
Но что-то не даёт покоя, подтачивает червячком сомнения и тревоги. Олегу вроде бы впервые в жизни так просто и понятно, что делать и куда идти — а всё же не отпускает ощущение, будто дальше будет хуже и хуже. Кругом только смерть, смерть, смерть, и сперва его это не смущало, а теперь… Кто только придумал её столько? Дым и пепел, луна и песок, красное под ногами, на обуви — та, кажется, насквозь пробагрилась, уже не отмоется, и красное на руках, и красное на губах… Олег слизывает с них железистую сухость. Он уже давно не разбирает, где чья кровь, и, может, его очередной ужин состоит из тех, кого он когда-то звал друзьями — он даже не знает, что почувствует, если ему об этом сообщат.
Скорее всего, ничего.
Но вот он видит размытое лицо на экране старенького телека, и сквозь это отупляющее нечувствование прорываются давно забытые эмоции. Олег им радуется, как, наверное, не радовался никогда с тех пор, как…
Торгуется с собой он недолго. Вопрос лишь в цене — и такая формулировка напоминает о давнем знакомстве, которое наконец-то станет полезным.
Загулялся на воле, Волчик, заигрался в вершителя судеб. Нужен проводник обратно, в мир людей — лишь бы тот был жив ещё.
Да что ему сделается? Услышав в трубке знакомый голос, Олег будто даже выдыхает — хоть уже и отвык это делать.
— Вад, помощь нужна.
— Поварёшкин? — взрывается помехами голос на той стороне. — Что, надумал-таки спасать свою рыжую бестию?
Олег хмурится, опешив.
— Откуда…
— Ой, брось, Волчик, ты фотку-то, считай, и не прятал особо. Я сразу, как новости увидел, подумал: больно мордашка знакомая.
— Цена вопроса? — обрубает Олег все лирические отступления.
В трубке становится тише, только шуршит помехами вздох. Олег вдруг понимает: а с его-то стороны и вовсе мёртвая тишина.
— Цену обговорим… по старой дружбе. Только, Волков, если совсем какая дичь… это ты сам, лады? Там, пушки достать, контакты человечка подсказать — это да, могу, а вот эти вот все перформансы с фаер-шоу… Ну, вы два сапога — кеды, я уж понял, но меня от такого увольте.
Такой расклад Олега более чем устраивает.
Километро-часы до Питера тянутся слишком медленно и в то же время слишком быстро. Олег не знает, как скоро в отряде обнаружат его самоволку и начнут искать: следы он заметал поспешно, почти не стараясь, так что времени может быть в обрез.
Но сколько его осталось у Серого и осталось ли вообще?
Добравшись до лечебницы, выдыхает совсем по-человечески, с облегчением. Серёжа, конечно, плох, но жив и даже не в отключке. Он жмётся к стене в полусознательном испуге, и Олегу хочется закричать. Это же я, Серый, я пришёл к тебе, я — тебя видел! Там, далеко, на грани жизни и чего-то иного, я видел только тебя: не рыжие колтуны, а медный шёлк сквозь пальцы, не гримаса ужаса, а улыбка, сулящая ласку. Не дрожащий шёпот, а мягкая мелодия голоса. Ничего после этого не ощущалось таким же настоящим, гармоничным и правильным, как ты. Мир слился в какофонию звука и цвета — и только ты, Серый, остался последней ниточкой к тому, что ещё можно назвать жизнью. Это, наверное, судьба — или знак, что я вообще не должен был тебя оставлять. Всё равно ведь вернулся.
Кажется, что-то из этого он произносит вслух, привалившись к Серёже во вдруг нахлынувшей тоске побитого пса, что трётся хозяину об ноги. Он утыкается лбом Серому в плечо, вдыхает запах его тела — полный болезни и слабости, даже аппетит не разыгрывается, хотя любимое горячее сердце колотится так соблазнительно близко. Олег теперь слышит все его удары, находясь за несколько метров, что уж говорить о том, когда он так близко. Заполошный стук срывается и частит, когда Олег поднимает голову и обхватывает Серёжино лицо ладонями.
— Я заберу тебя отсюда.
Серый жмурится, будто хочет исчезнуть. Мотает головой и тихо-тихо скулит:
— Н-нет, пожалуйста… Не трогай…
Олег сводит брови к переносице, но молчит. Да, Серый имеет право злиться, лишь бы это не затянулось слишком надолго и не помешало вытащить его отсюда.
— Оглох что ли? Сказали: не трогай!
Это не голос Серого. Точнее, нет, голос-то его, а вот интонации Олегу не знакомы. Злые, кусачие. Почти что ревнивые.
Олег отводит в сторону отросшую рыжую чёлку и успевает заметить странный оттенок глаз, прежде чем получает по руке. Не больно — разве что обидно слегка.
— Волков, тебе уши отстрелили? Не хочет он с тобой идти, ясно же сказано!
“Он”?
Знакомство получается сумбурное: желтоглазый некто в Серёжином теле задирист и так и рвётся постоять за себя… за них обоих. Как мелкая, но отважная птичка, готовая грудью броситься на любую опасность ради защиты гнезда. И в качестве такового она, видимо, выбрала башку Серого. Ну, потускневшая медь некогда гладких волос теперь и впрямь свилась в нечто подобное.
Олег фыркает и убирает руки в примирительном жесте.
— Всё-всё, не трогаю, Птиченька.
Оказаться не единственной неведомой хернёй в этой палате слегка неожиданно. Не в меру болтливая злобная херабора, которой раньше вроде бы не водилось в его нежном мальчике, то рвёт и мечет, то принимается строить злодейские планы один другого бредовее. Наблюдая за ним, Олег снова утопает в целом вихре чувств — рядом с Серым он вообще как-то слишком много и остро чувствует, почти как в прежней жизни. Вину. Радость. Нежность. Тоску. Необходимость защитить. Страх — не за себя, а за Серого, который тоже умудрился вляпаться в какую-то потустороннюю дичь, как и он сам. И вправду, два сапога…
Выбравшись из психушки, он вкратце пересказывает обескураженному Ваду всё, что узнал. Да, жив и относительно цел. Нет, не поедет, зря готовили целый план. По крайней мере, точно не сейчас. Ну а что я сделаю?
Этот вопрос теперь мучает Олега день и ночь. Он не знает, как подступиться к птичьей сучности, которая оккупировала Серёжину голову. А вот Птица в свою очередь находит подход к Олегу как-то проще и хитрее. Может, чувствует общность по сверхъестественному происхождению, а может, бесхитростно ловит специфический кайф, без силы подчиняя более сильного. Как бы то ни было, Олег довольно скоро понимает, что им вертят как хотят — и он сам на это соглашается.
Он повинен перед Серым и обязан его вытащить. Или вытащить эту пернатую тварь из его головы — для начала. Так что пусть птенчик до поры думает, что игра идёт по его правилам. Да и Грому хочется лично вцепиться в горло — хоть Птичка кривится в ответ на такое предложение и брезгливо сплёвывает, что презирает такие методы.
— Видели мы его методы, — бурчит потом Вадим, когда Олег пересказывает ему эту беседу. — С чего теперь такое чистоплюйство?
Олег качает головой: он, к своему великому сожалению, причину понимает, и она ему совсем-совсем не нравится. Зубы от этого понимания чешутся только сильнее.
Меж тем Злодейский План разворачивается на полную, не без Драконовой помощи. В организационных вопросах он и впрямь спец, Олег в этом и не сомневался никогда. Именно он подкидывает идею обработать Хольта, и Олег соглашается без раздумий. Так же, как Хольт соглашается на помощь непревзойдённого профи с безупречным, пусть и насквозь кровавым, резюме.
И вроде бы шахматная партия выстраивается по плану — так в какой момент всё летит в пизду?
Возможно, в тот, когда Олег со скуки роется то ли в нарытой Птицей инфе из даркнета, то ли в секретных-только-тебе-по-старой-дружбе-Волчик досье и обнаруживает причастность Holt International к загадочному проекту по созданию сверхсолдат в Сирии и ещё паре отдалённых точек земного шара. Кто ж знал, что этот, мать его, недоделанный электрик ещё и потусторонним интересуется — более того, вовсю использует в своих военных разработках. И те пустынные колдуны — так, не более, чем вербовщики, а главный-то — вот он.
С ним Олег ещё успеет поквитаться. А его мордовороты… Ну, Олегу как раз не помешает перекус перед финишной прямой Птичкиного плана.
Под конец становится совсем не по себе. Сидя в студии спиной к обратному отсчёту, Олег не знает, куда себя деть. Чтобы занять себя, тянется к попавшей под руку гитаре, тренькает на ней разное и на разные лады.
— …И до войны мне не добраться никогда, моя безумная звезда ведёт меня по…
— Поварёшкин, — рычит Вад в гарнитуру, — ещё один аккорд этой заунывщины — не поленюсь подняться в студию и лично гитару тебе на башку надену.
Олег криво улыбается и ненадолго прижимает пальцами струны. Потом ударяет по ним снова, уже не перебором, а бодрым баррэ.
— Красное солнце сгорает дотла, день догорает с ним…
— Притащит его Гром, и притащит живым, у него нет выбора, — отрезает Вадик, и Олег замолкает на середине строки. Кивает, забыв, что собеседник его не видит: где-то там, снаружи, подстраховывает с отступлением, как договорились.
Притащит живым.
Таким, каким Олег не смог вернуться к Серому. Но всё равно вернулся — это ведь главное? Отчаянный, преданный — и не так уж важно, что уже не совсем живой?
— Едут, — коротко шипит в наушнике, и Олег стряхивает с себя оцепенение. Всё так же сидит с гитарой, но уже собран, как пружина, готов ко всему.
А нет, не ко всему всё-таки: точно не к растерянному Серёжиному взгляду, который ловит мельком сквозь стеклянную перегородку во время заварушки с Громом. На этот раз это точно Серый, не Птица — тот бы и не взглянул на него лишний раз, насмотрелся за этот год.
Это столкновение взглядами как-то по-киношному придаёт энергии действовать. Олег скалится Грому в лицо, но дерётся пока едва ли в половину своей реальной силы. Пусть Игорёк пересрётся и выдохнется побыстрее. Это тоже часть плана.
Вот только Птичкин план легко подвержен изменениям. Олегу, видимо, предлагается обдумать эту переменчивость, пока он лежит мордой в пол и слушает звон в отстреленном ухе. Да хрен с ним, с ухом, отрастёт как новенькое уже к вечеру, а вот пернатому гадёнышу после такого трёпка точно обеспечена.
— Волков, приём, какого хера у вас там происходит? Вы уже семь минут как должны быть тут!
О, это сквозь контузионный звон прорвался звук с гарнитуры во втором ухе, уцелевшем. Олег щёлкает по ней пальцем и шипит:
— Планы поменялись. — Трясёт башкой, борясь с зудом от первых секунд регенерации, и добавляет: — Скоро будем, далеко не уходи.
Наушник хрипит в ответ отборным матом — да, Вад, и тебе всего доброго. Олег ждёт, пока тело чуть оправится от шока и примется латать повреждения, затем медленно поднимается на ноги и не отказывает себе в удовольствии вместе с клинками костюма демонстративно выпустить собственные когти.
— Ты прикалываешься?
Птичка в ужасе — и ужас этот пахнет до того сладко, что хочется впиться в тощую шею и высосать эту сладость до капли. Давненько Олег не чувствовал себя настолько на взводе. Жаль только, не успевает выплеснуть это чувство на пернатого виновника: вмешивается Хольт, и весь план вместе с обещанием скоро отсюда уйти окончательно накрывается медным тазом.
Но самое главное — им накрывается то, ради чего Олег с Вадиком корячились весь этот год, то, что являлось Олегу в предсмертном забытьи, то, что привело его сюда, хотя он убеждал себя не возвращаться.
Грома берут на себя нанятые Вадом ребята, а Олег тем временем бросается к фигуре в грязно-белом, что корчится в багровой луже.
— Олег, — хрипит желтоглазый чертила в Серёжином теле, панически захлёбываясь кровью, — Олег, ты же можешь, спаси нас… его…
Ишь как запел, когда прижало. Он прав: Олег и вправду может. Никогда не думал, правда, что это пригодится, тем более в такой ситуации.
— Серого верни, — деловито командует он, присев рядом, и Птица скалится в ответ:
— Чтобы он окончательно от ужаса свихнулся? Или ты на самом деле нихрена не можешь и просто попрощаться решил?
Олег устало вздыхает:
— Изначально это его тело, значит, и проходить через это ему, не тебе. Я не знаю, что будет, если через трансформацию пройдёшь ты. — Он наблюдает, как тень недоверия слишком медленно растворяется в Птицыном взгляде, и добавляет уже мягче: — Я буду с ним.
Теперь уже всегда, не повторю старых ошибок.
Наконец Птица понимает, что не время торговаться. Он судорожно кивает, и почти сразу в тело выбрасывает Серёжу: тот напуган, трясётся и булькает собственной кровью.
Он, блядь, умирает.
Эта мысль пронзает Олега своей острой простотой. Серый умирает у него на руках — и на какое-то мгновение Олег теряется, усомнившись, действительно ли способен его спасти. Но только на мгновение — поймав полный паники взгляд, он тут же стряхивает с себя остатки сомнений.
— Серый, Серый, слышишь меня? Кивни, если да.
Едва заметный кивок среди бьющей его дрожи — чёрт, уже агония что ли? Слишком быстро.
— Я с тобой, — Олег изо всех сил старается держать голос ровным. Он позволяет Серёже лихорадочно сжать его руку. — Правильно, держись за меня. Серый, ты должен сейчас делать всё как я скажу, хорошо?
Ещё один слабо различимый кивок.
— Умничка. — Олег ненадолго отнимает руку, чтобы освободить запястье от уже порядком потрёпанной брони, и вскрывает вены зубами. Алые дорожки резво бегут вниз, мешаются на полу с Серёжиной кровью. — Тебе сейчас своей хватает, я знаю, но надо это выпить.
Серый глядит растерянно, но послушно ловит ртом багряные капли. Его трусит всё сильнее, и Олег сжимает холодеющую руку в своей. Он не способен согреть физически, но может попытаться сделать это словами.
— Станет очень больно, но ты о боли не думай. Она не навсегда — только до той стороны. Я рядом, я тебя проведу. — Олег сам не замечает, как начинает баюкать Серёжу в объятиях, ловя стекленеющий взгляд. — Я сам через это проходил — и ты был там, со мной. Помог мне.
Воспоминание о собственном перерождении собирается осколками витража, обретает цвет и далёкое, полузабытое тепло в когда-то истово колотившемся сердце.
Серый уже не слышит. Пульсация его сердца, перепуганной птахи, стихает, на разомкнутых губах спекаются алые разводы.
Даже когда они в юности долго-долго целовались, у него не было таких красных губ.
— Ты меня вернул, — шепчет Олег, будто боясь не расслышать чужой вдох, которому уже не разорвать тишину. Жмётся губами к рыжей макушке, выдыхает в неё: — Знаешь, какое небо в пустыне ночью? Высокое-высокое, как шатёр, и всё в звёздах. Сам увидишь. Вместе посмотрим.
Серый не отвечает. Едва ли он сейчас способен что-то слышать или представлять.
***
Ему даже повезло: лежит себе, отдыхает. Не то что Олег: тому приходится тащить его на себе — пушинка по весу, но долговязая, и рукава смирительной рубашки всю дорогу норовят за что-нибудь зацепиться.
Потом Олегу предстоит объяснение с Вадиком. Тот уже даже не матерится: машет рукой, мол, уматывай, Поварёшкин, глаза б мои тебя и твоего ненаглядного не видели. Надо будет потом накинуть ему за труды — и ещё открытку прислать. Может, откуда-нибудь из Италии. Или из Мексики. Или откуда-то, где есть пустыня.
Наконец они пускаются в долгое-долгое путешествие по тёмной воде навстречу нескорому рассвету.
Даже Олега вымотал этот бесконечный день.
Первым почему-то приходит в себя Птица. Хрипит уже не нужным холодным воздухом и бьётся, хлопает глазищами — неверяще смотрит на Олега. На удивление, молчит — а в воздухе разливается всё та же сладенькая жуть, хотя уже и не такая приторная, как раньше.
Ну ничего, его тоже полезно припугнуть.
— Если ты хотел, чтобы тебя любили, мог бы просто сказать, — бросает Олег через плечо, нарочно глядя не на корму лодки, где возится попутчик, а на воду. — Флирт у тебя — пиздец.
Он красноречиво щёлкает себя по уже отросшему уху и наконец поворачивается к Птице, улыбается ему, не скрывая клыков.
Тот на чистом инстинкте судорожно отползает вглубь лодки и только после этого смотрит на свои руки. Проводит языком по собственным зубам. Ошалело смотрит на Олега:
— Ты правда что ли… Я не…
— До последнего не верил? — приподнимает бровь Олег. — А как же “спаси нас, Олег, ты же можешь”?
Птица хищно щурится и огрызается:
— Это был момент отчаяния!
Олег кивает, не собираясь спорить. У них теперь полно времени — успеют прояснить все разногласия.
— Тебя тут… зовут, — буркает вдруг Птица и обмякает. Олег одним резким прыжком, до качающихся бортов, перемещается ближе и склоняется над бессознательным телом.
Серый медленно распахивает глаза и долго-долго смотрит — Олег сначала думает, на звёздное небо, как он ему обещал. Даже голову задирает — и утыкается взглядом в низкие облака. Вздрагивает, когда его щеки касается холодная рука, заставляя опустить голову.
— Олег, — просто говорит Серый, и его слабая улыбка — как мерцание далёкой звезды сквозь прорехи в тучах.
Они молча смотрят друг на друга, улыбаясь совершенно по-идиотски, пока Серёжа наконец не собирается с силами, чтобы спросить:
— Что со мной… произошло…
Олег приглаживает встрёпанные, как перья, рыжие волосы и не может налюбоваться. Ласково улыбается:
— Ты чуть не умер, Серый.
— А потом?
— А потом — не умер.
Впервые с тех пор, как вернулся тогда из пустыни, Олег чувствует себя бешено, ядерно живым — по-настоящему. Может, даже живее, чем был все эти годы их дурацкой затянувшейся разлуки. Главное, что она наконец-то закончилась, а смерть им больше не страшна: они разделили её, как когда-то хотели разделить жизнь, и остальное теперь не имеет значения.