Город расколется на мириады зеркал,

Рвутся в любовных пожарах петарды сердец,

Стенка за стенкой, душа, за душою тоска,

Тянет в болотную топь заколдованных мест.

Я же тебя никогда никому не отдам,

Пело сердечко и плакали гордые льды,

Наши тела бы могли отыскать по следам,

Если бы мы не забыли оставить следы.

Порнофильмы

Глава 1. Озоновый слой

Маршрутка тряслась и подскакивала на ухабах разбитой большегрузами дороги. Митя, оказавшийся в конце душного салона да ещё и прямо над задним колесом, то и дело подлетал вверх и тут же падал на вниз — копчиком на жёсткое сиденье. Да блять! До поворота на Тотьму было ещё далеко. Там прошлой осенью положили новенький асфальт, и тряски уже не было. Выдержать бы ещё до того поворота, не откусив себе язык на очередном вираже. Из динамиков в кабине водителя неслось надрывное про "котлы и фонарики в спецвагонах", Митя морщился, кривился, но наушники сели и спрятаться от навязчивого блатняка было некуда. Уж лучше бы "Белые розы", подумалось. Или что там ещё любят водилы в провинциальных маршрутках? Овсиенко какую-нибудь с её уставшим дальнобойщиком. Но этот, видимо, оказался ярым фанатом Наговицына. Заляпанная кровью фата сменилась тоской по лагерям, баракам, братве — натужный голос с хрипотцой старательно выводил:

Не застрелит нас солнце стрелами в зной.

И над зонами есть озоновый слой.

Трясти вроде перестало. Митя откинулся на спинку сиденья и даже подпел:

Соловьи своё споют и прыгнут в ночь.

Фотографию мою увидит дочь.

Радуги цветных семь дуг Господь послал,

А вчера мой лучший друг под пули встал.

Подпел и удивился тому, как остро защемило сердце на последних строчках. С чего бы? Он же только и делал, что с пеной у рта спорил с дедом, когда тот на всю мощность колонок врубал вот это своё, фальшиво-пронзительное, неизменно давящее на жалость, про маму, Бога да тюрьму. Тьфу. Митя поёжился, но сердце так и продолжало ныть. И непонятно было, как его теперь успокоить.

Хмурая тётка в натянутой на нос медицинской маске недовольно зыркнула на Митю с соседнего сиденья. Голос что ли ей не понравился? Ну не Наговицын, само собой. Хотя пел Митя не плохо. Не плохо пел, правда. Маме вот очень нравилось. И учителям в школе. И пацанам в деревне... Пацанам в деревне. Митя отвернулся от тётки и уставился в окно. С прошлого лета вообще-то не виделись. Раньше Митя умудрялся в село даже зимой сгонять. А в этом году институт, первый курс всё-таки, плюс вся эта история с пандемией. К тому же мама переживала за бабушку и дедушку, тревожилась, как бы не заболели, и когда Митя собирался съездить к ним после Нового года — да почему бы не съездить-то? вакцину вон выпустили, дед сказал, они прививки поставили, всё, мол, отлично, — мама упёрлась и выдала твёрдое "нет".

Пришлось ждать до лета. А лето оказалось с сюрпризом.

Маршрутку снова тряхнуло, Митя клацнул зубами и вцепился в подлокотник сиденья. Сюрпризом стал Марк — как бы двоюродный брат из Москвы, который прямо сейчас в деревне и зависал. Как бы — потому что никаким братом он Мите не был. Митин дядя по маминой линии (отцовской Митя не знал совсем) женился на женщине с семилетним ребёнком. Усыновил, естественно, потом, всё по закону. Марк был старше Мити на два года. В детстве его, как и Митю, часто оставляли на лето в деревне. До 14 лет точно. Тогда-то они в последний раз и виделись. Мите было двенадцать. С пяти он ходил в детскую школу "Зенит". В десять считался лучшим нападающим в команде. В одиннадцать точно знал, что станет таким же крутым, как Кержаков и Аршавин. А в двенадцать... в двенадцать увязался с Марком на великах до соседнего села. Марк терпеть не мог, когда Митя вот так падал ему в нагрузку. А Митя не выносил, что Марку разрешалось то, чего ему нельзя. Марку вообще много чего разрешалось. Бабушка его то ли смущалась, то ли побаивалась. Митя услышал однажды, как она говорила деду: "Ну не родной же он, Миш, не родной и всё тут. Не могу я его, как Митьку, контролировать. Неудобно мне. Вдруг что не так сделаю? Как его мать на меня посмотрит?". Митя тогда ничего из этих слов не понял и уяснил только про контролировать. Что Марка, значит, нельзя, а его, Митю — можно. И взбунтовался, само собой. И бунт его был страшен. В общем, в тот день, он тоже бунтовал. Требовал, чтобы его с Марком отпустили. Кричал, что педали крутить умеет. Уверял, что не маленький. Бабушка в конце концов махнула рукой. Сказала только: "Марк, под твою ответственность". А вечером Митю на скорой привезли в областную больницу. Всю ночь шили и латали. И ногу... правую ногу собирали по кускам. Митя до сих пор немного хромал, когда нервничал или торопился, а промозглыми осенними вечерами и вовсе рыдал от боли. Ни Кержаковым, ни Аршавиным стать ему уже не светило.

Конечно, Марк был виноват. Если бы он тогда не вывернул свой велик прямо перед Митиным, если бы Митя, уходя от столкновения, не метнулся в сторону, а из-за поворота в этот миг не вылетела красная "девятка", ничего бы не было. И не сидел бы Митя сейчас в дурацком строительном институте, на поступлении в который настояла мама, и не окончил бы первый курс, с трудом перебиваясь с "тройки" на "тройку", и не чувствовал бы, что в жизни его ничего нет. Ничего, кроме лета. Да и его в этом году придётся разделить с Марком.

Митя хорошо помнил острый прищур насмешливых синих глаз, жгучую, саднящую ненависть, что выплёскивалась из них, когда Марк отрывался от страниц очередной книги, чтобы мельком взглянуть на него. Насмешки, подъёбки, тычки, подзатыльники. Даже пинок под зад, полученный в семь лет, помнил.

Марк сидел на ступеньках крыльца и читал. Мите было скучно. В пятках трещали быстроногие кузнечики. Хотелось прыгать, бегать, взлетать над землёй, смеяться громко, кричать и крыльями раскидывать руки. И совсем не хотелось всё это одному. В дедушкином гараже Мите попалась на глаза пластиковая бутылка с пробитой гвоздём пробкой. Он набрал в неё воды из большой ржавой бочки, сжал мягкие бока и брызнул в воздух. Потом — на стену дома. А после — в склонившегося над книжкой Марка. Целился в лицо, но заодно залил и страницы, в которые тот вот уже битый час пялился, не отрываясь. Марк вскрикнул. Митя подумал, что это весело, и надавил на бутылку снова. Тонкая струя ударила метко, Марк выронил книгу и вскочил на ноги. Митя даже понять не успел, так быстро всё произошло. Марк метнулся в его сторону, Митя попробовал увернуться, но споткнулся и не смог — удар пяткой пришелся прямо ему в задницу. Да с такой силой, что Митя не удержал равновесие и полетел на деревянные мостки, проложенные дедом от крыльца к калитке. Проехался по ним щекой, раскровил кожу, засадил занозу в подбородок. Заорал, конечно, заплакал от боли, унижения и обиды. На крик прибежала бабушка. Только Марку, само собой, ничего за это не было.

Маршрутка съехала с шоссе и вырулила к приютившемуся у автозаправки кафе. "Остановочка — десять минут", — провозгласил из кабины поклонник Наговицына и, наконец, приглушил раздражающую музыку. Немногочисленные пассажиры один за другим поползли из разогревшегося салона на свежий воздух. Митя вышел тоже. Нашарил в кармане мятую пачку "Винстона", закурил, разминая ноги и плечи. Он так и не узнал, за что Марк его ненавидел. Почему смотрел так, словно само Митино существование было для него невыносимым. Митя ведь даже не навязывался особо. Просто хотел быть рядом. Сидеть, заглядывая из-под локтя в раскрытую Марком книгу. Смотреть, как он перебирает длинными пальцами гитарные струны. Слушать, о чём поёт. Но Марк его к себе не подпускал. А если и подпускал, то лишь затем, чтоб дотянуться и ударить больнее. Почему? Спросить было не у кого.

После той аварии Марк в деревню не приезжал. В соцсетях они не общались. Митя даже не знал, есть ли у Марка профили в Инсте или Вк. Да ему и не хотелось особо. Сестрёнку Марка, Веру, что родилась девять лет назад, привозили в деревню два лета подряд. Она Мите не мешала. Но в этом году всё было иначе. Дед по телефону сказал, что у Марка случились какие-то беды в конце зимы. Так и сказал: "Беды случились у этого нашего... фуфлолога". Фуфлога, потому что Марк выебнулся при поступлении — в МГУ пошёл, на филфак. Совсем не по-мужски, сокрушался дед, не по-мужски и не по-нашему. А тут, значит, последний курс на носу, а у него — беды. В общем, Митя так и не понял, что именно произошло и где — то ли в универе, то ли за его стенами. Но дяде Андрею, отчиму Марка, опять же по словам деда, пришлось постараться, чтобы ситуацию разрулить. К июню он решил, что лучше пасынку летом в столице не торчать. Ну и сбагрил его в село на все три месяца. Молодец, конечно. Хорошо придумал.

Митя затянулся глубоко и закашлялся. Отлично просто! Его, Митиного мнения, никто, конечно, не спрашивал. И от этого так обидно было, что Митя чуть не раздумал ехать. Собирался работать. Как старших классах, в кофейне. Даже место уже подыскал. Но тут пацаны напомнили о себе. У Тона и Евы каникулы начались, у Егорика первый курс в "Речном" закончился — практика только в следующем году, всё лето свободно. Ребята собирались в село — жечь костры на берегу, купаться до посинения, пить пиво, петь под гитару. Митя соскучился по всему этому. Соскучился и устал. И потому — поехал.

Водила, проходя мимо, по-свойски хлопнул Митю по плечу: давай, мол, пацан, грузимся. Митя вздохнул и поплёлся к маршрутке. На душе по-прежнему было тревожно, сердце щемило. Но дорога дальше была ровнее, Митю перестало кидать то вверх, то вниз, и он наконец заснул.

Проснулся уже на подъезде к деревне. Протёр глаза, стащил с полки рюкзак, сумка с вещами лежала в багажном отсеке, глотнул тёплой воды из бутылки. За окном пролетел знакомый перелесок, за ним, справа на холме, показался кирпичный остов старой разрушенной церкви. Маршрутка вильнула, вписалась в крутой дорожный поворот и понеслась дальше. Мимо замелькали знакомые домики. Зелёное двухэтажное здание местной школы, облицованный жёлтым кирпичом сельский клуб следом, съезд под угор.

— Эй! — Митя свесился с сиденья в проход салона. — У "Родника" тормозните!

"Родником" назывался небольшой местный магазинчик. Чуть дальше по дороге стояла современная "Пятерочка" и рядом с ней — автобусная остановка, но Мите отсюда было ближе до дома. Да и дед наверняка встречал здесь. Маршрутка замедлила ход и съехала на обочину. Водитель выскочил из кабины, открыл дверь в салон и двинул к багажному отделению — доставать Митину сумку. Митя спрыгнул с подножки в горячий песок и тут же попал в крепкие объятия деда. Тот обхватил его за пояс и, крякнув, оторвал от земли. Мите даже показалось, что, как в детстве, собирался подкинуть вверх. Не смог, конечно. Но стиснул знатно. Приник колючей щекой к щеке, скупо клюнул в лоб сухим ртом и разжал объятия.

— Ну, слава Богу, приехал! — запустил пятерню в растрёпанные волосы. — Чё оброс-то как Сергей Сыныч? Стричь надо.

— Вот и подстрижёшь, — хмыкнул Митя. — Перед баней.

Водила захлопнул дверцы багажника. Поставил сумку на землю.

— Хорошей дороги вам, — бросил Митя ему в спину.

— И вам — хорошего, — буркнул тот, забираясь в кабину. Маршрутка фыркнула и вырулила на шоссе. Митя проводил её взглядом. Дед подхватил сумку, поморщился.

— Чего это у тебя там? Кирпичей что ли привёз?

— Комп, — отозвался Митя, — зарядник. Такое всё. Нужное.

— Ясно, — свободной рукой дед обхватил его за плечи. — Ну пошли, пошли, бабка там пирогов напекла. С брусникой. И блинов нажарила.

Митя прыснул. Бабка была стройной, подтянутой, быстрой и звонкой на крике, вечно чем-то занятой — то своими астрами в саду да кабачками на огороде, то лоскутными покрывалами и картинами по номерам, и уж точно не была бабкой.

— А Марк? — поинтересовался осторожно. — Он чего?

— Да ничего, — нахмурился дед. — Поселился в передней веранде. Твою я ему не открыл, хотя он и просил посмотреть. Читает да за компом сидит. Никуда не ходит. Фуфлолог и есть фуфлолог. Вымахал, правда. Выше тебя. Мышцы там эти... бицухи. Андрюха сказал, он боксом каким-то хитровыебанным занимается. Китайским вроде.

Митя рассмеялся.

— Тайским, может? Дед, ты чего? Не слышал никогда?

Дед дёрнул плечом. Занервничал.

— Да срать мне, Митька, каким. Тайским-китайским. Фуфлолог и есть фуфлолог, — сжал зубы. Митя знал. Дед не меньше его хотел Кержакова или Аршавина в семье, а может, даже и больше. И, понятное дело, Марка не простил. И не забыл ему ничего. — Ты-то сам как? А с учёбой?

— Хорошо, — соврал Митя. — И сам, и с учёбой. Мне нравится.

Дед прищурился, но уточнять не стал.

— А мать?

— Работает. Её в этом году до шеф-редактора повысили. Она ж говорила вам? Теперь даже на выходных из чатов не вылезает. Следит за сменой.

— Одна она?

— Ну как одна... со мной.

Дед притянул Митю к себе. Сжал плечо.

— Ну это ясно дело. Ясно дело, с тобой, — улыбнулся.

— Пацаны мои приехали? — Митя поспешно перевел разговор. Не хотелось ни про маму, ни про учёбу, ни про Питер. Ни про что такое не хотелось с дедом. Не домашние же дела приехал обсуждать. Тем более и обсуждать-то особо нечего было.

— Приехали, — отозвался дед. — Тона вчера на реке видел. Рассказывал мне про практику в моргах. Тебе рассказывал? — Митя неуверенно кивнул. — И Егорик с ним был. Сетку ставили, лентяи этакие! Нет чтобы с удочкой! Тут они, твои пацаны. Тут. Сегодня вечером вроде Никитка с Севой приедут тоже. Еву вот встретил на днях в "Пятёрочке". Красивая стала, Митька! Ух! Хоть картины пиши.

— Ну, — Митя пожал плечами, — Ева мне не светит.

— Это почему же? — дед хлопнул его по плечу. — Ты вон тоже, хорош ведь!

— Дед, да мне Тон башку снесёт! Снесёт и скажет, что так и было. Без башки. Раз к Еве полез.

— Нууу, — протянул дед и подмигнул, — не может же Тон вечно за сестричкой приглядывать. Они вон, даже в разных городах уже. Учатся.

— Летом не в разных, — оборвал Митя. Тоже, блять, тему для разговора нашли. Что это на деда нашло? Сватать его что ли вздумал? Да к кому ещё! К подруге детства. Старый сводник!

К счастью, они уже поднялись на пригорок, обогнули водонапорную башню и свернули в переулок, первый дом в котором и был, собственно, их "имением", как называл его дед. За высоким деревянным забором раздался лай Джека, белой хаски с разноцветным взглядом, а по мосткам — топот быстрых босых ног. Калитка распахнулась, и бабушка, в зеленых свободных шортах чуть выше колена и цветастой футболке, выскочила им навстречу. Тряхнула короткими кудрями, рассмеялась звонко и прижала Митю к себе. Чмокнула сначала в одну, потом в другую щеку. Погладила по голове. Всмотрелась в лицо глазами цвета тёмной речной воды. У Мити такие же были. Непонятно, то ли синие, то ли зелёные, словно два цвета не до конца смешались в палитре радужки, пошли разводами да так и застыли, время от времени переливаясь на свету и путая тех, кто пытался их разглядеть. Красивые глаза, подумалось Мите. Не про свои, конечно, про бабушкины.

— Ну как ты, солнышко? — спросила певуче и нежно.

— Да хорошо, ба. Устал немного в маршрутке. От музыки.

— Пойдём, пойдём тогда. У меня там чай, блины, пироги с брусникой, тушёное мясо, — подхватила его за руку и потянула за собой. — Дед, ты сумку-то на веранду закинь. Митя потом разберётся, — бросила через плечо. И уже на ухо: — У Марка проблемы были в городе. С полицией. Посадить могли. Так что ты аккуратнее с ним. Держись поодаль. Ненадёжный он. Андрей просил, чтобы я тебя предупредила. Не хочет он, чтобы ты с ним дружить начал.

Митя вздрогнул. С полицией? В конце зимы? Этого ещё не хватало! Закусил губу. Ладно. В конце концов, какое ему, Мите, дело. Не к Марку же он приехал. Он и говорить-то с ним не собирался. А уж дружить тем более. Какая нафиг дружба? Поодаль так поодаль. Митя так и хотел.

Дом улыбнулся знакомыми желто-голубыми стенами, подмигнул открытыми окнами, распахнулся входной дверью, дохнул запахом горячего хлеба, мяты и малины. "Привет!" — прошептал Митя, касаясь ладонью шершавого дверного косяка. И тихим шёпотом услышал в ответ: "Здравствуй, Митя!". Услышал и улыбнулся. И тоска, что всю дорогу сжимала сердце, вдруг отступила. Какая тоска, когда так хорошо вокруг? Митя скинул кроссовки, сгрёб с ног потные носки и босыми ногами ступил на чистые лестничные ступеньки. Замер на мгновение, прислушиваясь к звукам за дверью веранды, где, по словам деда, поселился ненадёжный Марк, но там было тихо.

Бабушка слегка толкнула Митю в спину, и он почти бегом взлетел по лестнице, пробежал по коридору и нырнул в избу. Сходу заскочил в мойку, плеснул холодной водой на руки, бросил короткий взгляд в зеркало. Лицо, конечно, припухло с дороги и под глазами залегли тёмные круги, но это ничего. Завтра пройдёт, как будто и не было. Заметил лёгкую россыпь веснушек на носу и щеках. Да ну! Только приехал же, не было ничего такого в Питере! Нахмурился. Волосы отросшими прядями прилипли ко лбу. Это тоже ничего. Дед подстрижёт. А то реально ведь, как Есенин, Сергей Саныч. В школе даже дразнили так. За дурацкий пшеничный цвет и за то, что отрастали кудрями, как у девчонок да великого русского поэта. Которого на трезвую голову и читать-то невозможно. Сплошное нытье. Почти как у этого, Наговицына.

Сердце бьётся все чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

— Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Вспомнилось вдруг. Ну ладно, не как у Наговицына. Лучше. Но всё равно. Муть и тоска. Если уж и читать, то Блока. Или Пастернака. Да даже мамину Цветаеву — всё лучше будет.

Мимо ночных башен

Площади нас мчат.

Ох, как в ночи страшен

Рев молодых солдат!

— процитировал Митя и хлопнул дверью. Бабушка что-то напевала в кухне, гремела тарелками. Митя с улыбкой скользнул в проём двери и тут же, без предупреждения, напоролся на острый прищур синих, как арктический лёд, глаз.

Марк сидел за столом, справа от него лежал раскрытый ноут, слева стояла кружка с чаем. Он опирался на локоть. Держал в руке кусок брусничного пирога и внаглую рассматривал Митю. Волосы цвета жжёного каштана небрежно падали на лицо, оттеняли остро очерченные скулы. По запястьям, обхваченным чёрными кожаными браслетами, разлетались татуировки — парад планет на левом, уходящая в стратосферу ракета на правом... Митя растерялся и засмотрелся. Застыл на месте. Дурацкая улыбка сползла с лица, губы напряжённо сжались.

— Ну что, привет, надежда "Зенита", — усмехнулся Марк. Митя вздрогнул. Надежда "Зенита"? Да как он смеет, сука! Вскинулся весь, сжал кулаки и тут же обмяк подхваченный в кольцо бабушкиных рук.

— Садись, Митя, садись. Давай.

Даже не заметил, как она его усадила. За стол. Напротив Марка. Усадила, поставила перед ним тарелку с горячими блинами, миску с нарезанным тонкими ломтиками мясом, чашку с чаем.

— Ешь. А Марка не слушай. У него язык без костей. Это профессиональное. Придётся потерпеть.

— Я ничего терпеть не собираюсь, — Митя уставился на Марка, глаза в глаза. — Слышишь, ты, гандон недоделанный?

Правая бровь Марка поползла вверх. На губах заиграла улыбка.

— Вау! А ты вырос, смотрю. Это круто. Да уймись ты, блять. Остынь. Я тебя трогать не собираюсь. Вообще. Никак, — сказал, глотнул чаю и отвернулся к ноутбуку.

Руки со сбитыми костяшками в подсохшей уже корочке на секунду замерли в воздухе и опустились вниз. Пальцы застучали по клавиатуре.