Эймон не говорит о Госсене, когда Люнокс спрашивает о том, кто тот паренёк, прыгнувший в Бездну, он не говорит ни слова о важном, когда Белерик в редкие моменты общительности рассказывает о мире, он не говорит о серьёзном, когда Натан рассказывает смешные полунебылицы о прошлобудущем.

Натан говорит много. Об услышанных от кого-то историях, о далёком космосе, о ясном только для него будущем. Эймон вслушивается в мягкий тембр его голоса, замечает плавные жесты и невольно отвечает.

Эймон рассказывает о Властелине Света, недосягаемом, но могущественнейшем, о замке Аберлин — холодном и тёмном месте, всегда готовом дать отпор врагам, о своём статусе герцога, о братьях и сёстрах со смешными детскими забавами, о почившем отце — строгие глаза и тяжёлая рука. Эймон говорит обо всём и ни о чём, когда Натан оказывается рядом, готовый слушать об этой эпохе так внимательно, будто Эймон именитый учёный из Эрудитио. Это могло бы льстить, если бы Эймон не привык к такому за то время, что он был во главе дома, выстраивая хрупкую цепочку договоров о сотрудничестве.

— Дети часто походят на своих родителей, но ты не кажешься таким уж жестоким человеком, — Натан касается его руки и ободряюще улыбается, а Эймон вдруг теряется во внутреннем тепле благодарности и смущения перед такой открытостью. Натан совсем не знает, каким жестоким может быть Эймон, но он кажется ужасно искренним. Совсем как Госсен.

Он и не заметил, как стал чувствовать спокойствие, сродни старому, почти забытому чувству, возникавшему в детстве рядом с братьями, сёстрами и матерью.

— Спасибо, — полумыслью-полушепотом произносит он, и желание коснуться в ответ горит на кончиках пальцев. Но это ни к чему.