Одобрения своей кандидатуры Юлиус не особенно ожидает: эмейл, озаглавленный «Re: Волонтёры на раскопки», застаёт его на середине набрасывания примерной темы диплома на следующий академический год, третьем стакане айс-кофе лаванда-белый шоколад и практически нулевом количестве связанных с археологией мыслей. Что не мешает ему едва не затопить лавандово-белошоколадной жидкостью клавиатуру ноутбука, издать не поддающийся интерпретации звук посреди кафе и в течение дня собрать вещи и купить билет в люксовое купе поезда до Пристеллы.
Уже когда за окном проносится бушующая зелень разгара Красного Солнца, его догоняет — запах одежды после прачечной и крема для чувствительной кожи рук, гул студентов и стук тысяч клавиш, химозно-сахарное пирожное из кафетерия, столбики расчётов перед глазами, обсуждение профиля в магистратуре — вопрос: что он вообще делает?
Это, рассуждая объективно, хороший вопрос.
Это, рассуждая объективно, очень хороший вопрос, и Юлиус заталкивает его как можно глубже в дали мозга, заглушает его стуком колёс о рельсы, задавливает весом сумок на спине и задушивает запахами пыли и сигарет центрального вокзала Пристеллы. К моменту, когда он, нахмурившись, пытается объединить в уме двухмерные указания навигатора в телефоне с трёхмерным беспорядком города, вопрос почти что утихает.
Почти что.
Надо сказать, толку от навигатора оказывается мало. Идею вызвать такси к вокзалу Юлиус решительно отверг ещё до посадки в поезд: как можно было заниматься раскопками в городе, который отказываешься увидеть? Стоило признать, на восьмом пропущенном повороте эта мысль потеряла некоторую свежесть.
(Пытаясь углядеть приметный на карте супермаркет, он едва не вписывается в покрытый объявлениями и вульгарными стикерами столб, а, увернувшись от этой неприятной судьбы, совершенным чудом избегает столкновения с несущимся на всей скорости самокатом, и отчего-то в груди всколыхивается разочарование с неожиданной силой и без особой причины. Оно даже оставляет его стоять в недоумении на несколько секунд: так странна и болезненна глубина, как резаная рана.)
Но, как принято говорить, всё хорошо, что хорошо кончается.
— Как принято говорить, всё хорошо, что хорошо кончается, — посмеивается Анастасия, начальница раскопок и ведущий археолог, Юлиус искал в интернете её имя: специализируется на Алеке Хошине и периоде основания Карараги. — В каналы-то не упал? Были случаи, пришлось домой отправлять. Вода в них не шибко чистая, пить не советую.
— И в мыслях не было, — Юлиус морщится непроизвольно, стараясь перебороть усилием отвращение. Анастасия изучает его пристально.
— Как тебя занесло-то к нам? — спрашивает она вроде как шутливо-небрежно, для поддержания разговора, но по глубине её взгляда видно: серьёзно. Такой вопрос, ответ на который определяет будущее — такой вопрос, на который, объяснял дядя, должен быть лучший ответ из всех, что у тебя есть.
Юлиус отвечает:
— Не знаю.
Солнце заливает клочок огороженного верёвками клочка земли, вокруг которой они толпятся кругом — скорее квадратом, конечно, но это маловажно. Колени Юлиуса норовит подкосить слабость, и он чувствует себя вдруг вновь дерзким мальчишкой, которого никто не учил уважать старших. Как могут они стоять над — сколькими веками истории?
— Приятно видеть всех настолько захваченными — и без единого взмаха лопаты, надо же, — смеётся Анастасия, и в её голосе слышна гордость. — На этом самом месте четыреста двадцать лет назад случился один из боёв, решивший ход битвы за Пристеллу. Удачно подгадали со временем, да? Все проходили битву за Пристеллу в школе, надеюсь, да-да, знаю, насыщенный исторический период, столько имён, столько дат, но по случаю юбилея освежить память не помешает. К слову, все помнят инструктаж?
Работа — в высшей степени предсказуемо — оказывается пыльной. Есть что-то даже завораживающее в том, как быстро Юлиус покрывается грязью: того, что перчатки утратят белизну за считанные минуты, он ожидал, но колени и локти становятся сюрпризом. Под послеполуденным солнцем на лице выступает толстый и липкий слой пота, который, как Юлиус быстро осознаёт, вытирать грязным рукавом не стоит (да и решение не стричь волосы на лбу начинает казаться несколько сомнительным), несколько раз ему приходится выталкивать языком попавшие в рот песчинки, ладонь принимает форму рукояти археологического мастерка, а в ботинок забивается острый камешек.
Определённо не то, к чему он привык — но когда он оглядывает себя, покрытого землёй с ног до головы, в памяти натягивается ниточка.
Может... нет.
Отец: посреди чёрного от влаги огорода, высаживающий рассаду в изгвазданной старой одежде и в вдруг замечающий Юлиуса на крыльце — он, разогнувшись, машет ему рукой и улыбается широко.
Вот это воспоминание о чём.
— Так вот что происходит с детьми, которым не давали играть в песочнице, — раздаётся сбоку знакомый голос, когда Юлиус берёт небольшой перерыв на то, чтобы вылезти из раскопа и сделать гимнастику для плеч. — Я уж почти подумал, что обознался. Никогда бы не подумал, что ты способен запачкать руки — типа, чисто физически, мне казалось, ты бы взвыл и в прах рассеялся, ну знаешь, как низкоуровневый монстр, как в...
— Субару! Говорить такое очень, о-о-очень некрасиво!
— То есть, с содержанием ты согласна, только изложение не устраивает? Ха! Слышал, ну, слышал?
Выдохнув, Юлиус поворачивается.
— Субару, — скользит взглядом от футболки с дурацким принтом к вплетённой в косу ленте с цветами, — Эмилия, какая неожиданная встреча. Рад видеть.
Рад ли? Он не совсем честен, и это его гложет: несправедливо так относиться к хорошим знакомым, ещё и из университета, куда он всё равно вернётся Жёлтым Солнцем, но в груди его поднимается неясная ему досада. Как будто бы они сделали что-то не так — как будто бы они...
Хотя — у него ведь есть и правильная на то причина.
— Но что вы здесь делаете?
— Эй, эй, стрелки переводишь?!
— А мы здесь на отдыхе! В-вместе, то есть.
— Э-эмилия-тан!
Юлиус позволяет себе сдержанную — и может быть, слегка дразнящую — улыбку.
— Вот как? Желаю хорошо провести время. Но я имел в виду, — проиграв внутреннюю борьбу, он переходит на уровень Субару и указывает пальцем на место, где они все стоят, — прямо здесь. В зону раскопок посторонним нельзя.
Краснеет Субару стремительно и забавно:
— Э!.. Ну... Ой.
— Ой, — кивает Юлиус с самым наисерьёзнейшим из возможных лицом.
—И правда — ой! — охает Эмилия, тоже порозовев. — Юлиус, нам так жаль!.. Субару, ты же говорил, что в этот-то раз мы точно правильно идём!
— Мы и шли! — отбрыкивается Субару, но прибито. — До какого-то момента.
— Ещё раз прости, пожалуйста, мы уже уходим, надеюсь, мы не сломали ничего важного! — выкрикивает Эмилия на ходу, с упорством бульдозера таща Субару за рукав — наблюдать, признаться, забавно. Только перед тем как скрыться за углом, она оборачивается на секунду:
— Если что, мы будем рады встретиться и посидеть как-нибудь!
И уходит.
Работа завершается поздним вечером, и путь в трёх-с-половиной-звёздочный отель Юлиусу освещают занимающиеся в сизо-синем небе звёзды — и фонари, конечно же. К счастью, на пути не встречается неприметных в темноте каналов, но попадается мерцающая вывеской больница — что, он полагает, удачно, но его внутренности выворачивает тягой написать Джошуа, что нелепо: это испортит его режим сна, а ещё он и был расстроен, что не может поехать с Юлиусом, и так искренне желал ему хорошо провести время, а писать ему сейчас... Юлиус подавляет этот позыв решительно и даже проходит несколько метров на чём-то наподобие энтузиазма.
Каждый шаг, однако, оказывается тяжелее прошлого, у него ноют спина и руки, во рту стоит вкус земли, усталость заливает свинцом его кости, и надежда у него есть только на...
Что ж, надежда была глупая.
Несколькими днями назад — когда Юлиус, найдя самый близкий к месту раскопок отель, двадцать минут терпеливо висел на телефоне, ожидая кого-нибудь, кто сможет забронировать ему комнату, потому что попытки разобраться в интерфейсе их расползающегося во все стороны сайта он оставил спустя полчаса, — у него было нечто вроде романтической идеи о неоцененной придирчиво публикой потаённой прелестью мелочей в маленьких отелях. Не то чтобы Юлиус в них был: дядя и тётя относились к планированию отпуска придирчиво и не скупились на деньги, но безукоризненная и безликая стерильность выбранных ими пятизвёздочных отелей его всегда отталкивала. Должен был быть какой-то домашний уют, полагал он. Какая-то душа, как бы сентиментально не звучало.
Фойе выбранного им отеля тошнотворно пахнет лаком, на ресепшене его предупреждают, что в течении трёх следующих дней не будет горячей воды, а холодная вода в едва держащемся на стенке душе оказывается ржавой, под потолком на старых обоях проступают тёмные пятна, и без очков разобрать, не плесень ли это, не удаётся, из оконной рамы дует, а на этой кровати, возможно, самый неудобный матрас, на котором Юлиус когда-либо лежал, и на пользу его спине это совершенно не идёт.
Люди имеют склонность значительно приукрашивать в своих фантазиях образ жизни, который они никогда не вели, сказал однажды — давно — его дядя. Он не сказал это Юлиусу, Юлиус вообще не должен был это услышать, и вышло иначе почти что случайно, и строго говоря, он не говорил о его отце, но Юлиус знал, знал, что он имел в виду его отца, и даже сейчас это воспоминание смогла разжечь в его груди и глазах нестерпимый жар.
Но был ли дядя так уж и неправ?
Юлиус никогда и не высказывал желания получить историческую специальность. Нелепость этой идеи он и сам осознавал: всего лишь дурацкая детская мечта, чистая выдумка, порой проплывавшая в его подсознании, когда он позволял себе развлечься мыслями о какой-то совершенно иной реальности с совершенно иными обстоятельствами. Здесь и сейчас кто-то должен был унаследовать семейный бизнес, и Джошуа бы не выдержал, учёным платят сущие гроши, работа неблагодарная, и неужели он хочет растратить свои таланты на то, чтобы копаться в земле?
Хочет ли?
Что он вообще делает?
— Теперь-то не прикроешься, — бубнит Субару сквозь набитый рот: Юлиус морщится, и он в ответ корчит рожу, но с усилием и шумом сглатывает, позволив всем посетителям наблюдать движущийся по горлу огромный ком еды. — Рассказывай, чего ты здесь забыл?
Кафе на углу, куда они втиснулись, небольшое, и места они успели занять удачно. Уютное место, удачно сочетающее влияние Карараги и Лугуники, с гирляндами, меловой доской для посетителей — Субару уже успел вписать туда «Э + С = ♡», — искусственным деревом посреди зала и бумажными светильниками. Идеальное кафе для идеальных «вайбов» в фото для соцсетей. В таких Юлиус провёл многие часы, набирая рефераты.
Но сейчас он не может избавиться от привкуса горечи в рту — он не может отогнать мысль: что было здесь несколькими веками назад?
(Не может он и, прикрыв глаза, не испытать странного дежавю: как будто он уже сидел здесь однажды, встретив Эмилию и Субару, и между ними в воздухе всё также толклось невысказанное.)
Придав себе невозмутимый вид, однако, он пожимает плечами:
— Всегда хотел поучаствовать в раскопках.
— Скучный ответ, — Субару отрезает. — Придумай что-нибудь получше.
Аккуратно отпив кофе — кримлатте карамель, — Юлиус вскидывает на него брови:
— Что, солгать?
Субару закатывает глаза:
— Кто в здравом уме пойдёт учиться менеджменту, когда у них есть хоть какое-то хобби интереснее, чем зубрёжка самых эффективных формул сортировки таблиц?
— Кто-то же должен сортировать таблицы, Субару, — замечает Эмилия. На кофейной пенке её кофе бариста нарисовал котёнка: она задумчиво крутит в руках трубочку, пытаясь придумать способ отпить, не испортив рисунок. — А у Юлиуса замечательно получается.
Юлиусу легко представить свою дальнейшую жизнь: множество, множество полных чисел таблиц.
— Спасибо, Эмилия, — говорит он кратко. Стремясь отвести разговор от себя, он наносит ответный удар: — А вы почему именно в Пристеллу решили?
Субару снова краснеет. Цвет насыщает его лицо сплошным заливом. Кожа ото лба до шеи вся одного оттенка, такого густого, что кажется, будто можно обмакнуть кисточку в мягкую щёку и написать ей закатный пейзаж.
— Ну как бы, ну, а чего бы и не сюда? Город красивый, погода тёплая, а тут водичка как раз, вот и... И атмосфера такая, ну, знаешь!... Такая... очень... да.
Юлиус посылает ему понимающую усмешку. Субару втягивает голову в плечи, послав ему злобный взгляд исподлобья.
— Субару! — Эмилия фыркает в стакан кофе — румянец вспыхивает на её щеках и нежно мажется до кончиков ушей, — и рисунок растекается. Она глядит на него огорчённо. — Ну вот.
Печаль, впрочем, не держится на её лице долго: вздохнув, она отпивает кофе и, распробовав его, удовлетворённо щурится.
— Но город правда очень-о-о-очень красивый, — соглашается она, и её слова доходят до Юлиуса с небольшой задержкой. — Такой... волшебный немного, даже и не знаю, как объяснить. Вот знаешь, приезжаешь сюда в первый раз, а чувство такое... как будто ты наконец вернулся. Мы вот вышли из вокзала, на ту сторону, помнишь, где старые здания и арка ещё, и я на них смотрела и мне... несуразно звучит, наверное, но мне казалось, что я узнаю их, хотя я ведь здесь даже никогда в жизни была! Как будто меня они ждали. Сказочно, скажи? ...Понимаешь, о чём я?
Силы кивнуть и непринуждённо улыбнуться Юлиус в себе находит не сразу.
— Вообще говоря, все записи о битве за Пристеллу, что у нас имеются, неполны и противоречивы, — рассказывает Анастасия, устроившись прямо на земле с выдающей привычку простотой. Раскоп распахивается прямо у её коленей, залитый вечерней зарёй, и порой её взгляд соскальзывает с расположившихся рядом волонтёров вниз, на похожую на разрезанный слоёный торт землю. — Большинство источников того времени объясняют всё вокруг них ведьмовством и магией, и разобрать, что же было на самом деле, крайне непросто, а в нашем случае случае речь идёт о столкновении религиозных фанатиков с рыцарями Лугуники — которым, как, надеюсь, все помнят, приписывали силы божественного происхождения...
— Последний из Святых, — выпаливает Юлиус. В него утыкаются несколько неодобрительных взглядов, и его щёки обдаёт жаром. — Простите, не хотел перебивать, я... читал про него, и... не обращайте внимания, продолжайте, пожалуйста.
Но Анастасия вовсе не кажется расстроенной — напротив, она, фыркнув, важно кивает:
— Какой образованный молодой человек, смотрите и учитесь! Да, правильно. В те времена, к слову, его называли просто «Святым Меча» — из того, что мы знаем, следует полагать что титул передавался по наследству, пока не перестал, а почему — история, как говорится, умалчивает. С битвой за Пристеллу, кстати, связан любопытный момент: некоторые источники упоминают присутствие в городе сразу двух Святых Меча, Последнего и его предшественника — а другие источники утверждают, что тот умер за долгие годы до! Вот так-то, история — это всегда немного детективный предмет. Если вас манит чувство загадки, то вы пришли по адресу, точно вам скажу.
— Так какой же ответ? — подаёт голос одна из волонтёров, светловолосая и с отстранённым лицом. Сильвер или как-то её имя, Юлиус точно не вспомнит. — Был там тот предшественник или нет?
Анастасия смеётся:
— А за чувством разгадки, вам, к несчастью, в точные науки! Немало учёных копьев поломано на этом, и всё без толку. А некоторые даже, — Анастасия наклоняется вперёд, и в глазах её появляется заговорщический блеск, — некоторые учёные считают, что династии Святых Меча и вовсе никогда не существовало!
— Как это? — рвётся из Юлиуса — снова осуждающие взгляды, но ему почти что всё равно: в груди у него отчего-то болит так, словно её пронзили ржавым мечом.
— А вот так вот, — поводит Анастасия плечами, явно довольная произведённым эффектом. — Несоответствия в источниках, полное отсутствие записей после начала Золотого Переворота, который, я вам напомню, был ещё и переворотом культурным, сила обладателей статуса явно преувеличена во многие разы и приписана магическим силам: про Последнего из Святых рассказывается, что он мог голыми руками закинуть человека до солнца, что, согласитесь, уму непостижимо! Многие историки придерживаются позиции, что Святые Меча были легендой, и на самом деле они являлись собирательным образом выдающихся воинов того времени. Кто знает, вот мы с вами раскапываем место одного из сражений Последнего из Святых, а там ничего существенного не окажется — и такое бывает!
И сквозь плотные штаны Юлиус чувствует остро каждый камешек, впивающийся ему в ноги. Ему хочется возразить — ему хочется поспорить — ему хочется опровергнуть, но пробел в знаниях распахивается перед ним археологическим раскопом: он не учёный, не историк, он любитель, студент, получающий следующим Красным Солнцем диплом бакалавра в менеджменте, но почему-то мающийся дурью и ездящий на раскопки.
Противоречие в истории — должно быть, как неправильно записанная формула, поправимая несколькими нажатиями клавиш. Простые движения, сводящие всё к безупречно обоснованной математике.
— Не в первый раз даже: расхождения в количестве составе участников в этой битве особенно значительны, — Анастасия всё продолжает безжалостно. — Юкулиусы, например: одна из знаменитых исторических летописей, написанная постфактум, утверждает, что в битве участвовали два потомка в то время известного рыцарского рода Юкулиусов, у которых наследников на самом деле не существовало вовсе! Очень спорная летопись, на самом деле: по всем косвенным признакам она подлинная, но в то же время используемый в ней лексикон для её временного периода полностью нехарактерен — до сих пор очень большой предмет споров. «Наиправдивейшая повесть о похождениях скромного саппорта великой героини Эмилии», можете как-нибудь погуглить на досуге, забавное чтиво.
(Юлиус её читал. Он читал.)
Должно быть, глупо: в двадцать два года верить в сказки.
Юлиус и не верил.
Всего лишь иногда — лишь только иногда — ему хотелось настолько сильно, что почти казалось, что на его плечах развевается белый плащ, бедро отяжеляет меч, а магия, яркая на вкус и пахнущая прошедшим дождём, дрожит в воздухе по движению его руки.
— Эй, — пальцы Субару щёлкают перед лицом, — в каких облаках витаешь?
Носком ботинка Юлиус едва не запинается об асфальт. Он замирает.
— Хм. Прошу прощения, я задумался.
— Ты чуть со ступенек не упал, дубина, — цыкает Субару. — Думай поменьше, у тебя не для того такая рожа смазливая.
Моргнув, Юлиус понимает, что Субару прав: в шаге перед ним начинаются ступеньки, ведущие к набережной канала.
— Очень даже многозадачная у Юлиуса голова, Субару, нехорошо людям говорить такие гадости, — Эмилия тыкает в скулу Субару пальцем с поучающим видом: тот краснеет и дуется. Затем она переводит на Юлиуса обеспокоенный взгляд: — Но тебе пра-а-авда стоит быть поосторожнее. Так и расшибиться можно!
— Кто в двадцать первом веке говорит «расшибиться»...
— Люди, которые читают настоящие книги, а не только подростковые комиксы, я думаю, — не удерживается Юлиус, и в этот раз суровый взгляд Эмилии оказывается направлен на него:
— И ты не дразнись тоже, Субару читает книги! Иногда.
— Иногда?! Что ещё значит «иногда», мне что, по книге в день читать нужно?! Эмилия-тан, да в таком темпе книжки читают только позёры, которые каждое второе слово пропускают, а на парах вообще в потолок плюют, ты не ведись на показуху эту!..
В знак поражения Юлиус поднимает руки:
— Ладно, хорошо, извиняюсь. Я не собирался ставить под сомнения твои интеллектуальные способности, Субару. Строго говоря, с моим графиком... боюсь, я тоже читаю книги разве что иногда.
— Вот именно, — сложив руки на груди, фыркает Субару — лицо его, впрочем, выглядит удовлетворённо. Он окидывает Юлиуса пытливым взглядом: — Ну и о чём таком ты думал, мыслитель?
Юлиус беспомощно разводит руками. Они продолжают прогулку: мимо них по каналу проносится катер, и один из пассажиров выбрасывает банку за борт.
— Ну как им не совестно, а, — качает головой сокрушённо Эмилия; она записана в экологическое сообщества университета, вспоминает Юлиус.
— Да вообще полные свиньи, — поддакивает Субару; однажды Юлиус застал его в кафетерии за подбиранием стакана и обёрток, упавших мимо мусорки с чьего-то подноса ещё на прошлой перемене.
— Я не совсем знаю, что я вообще делаю, — делится Юлиус.
— Хах.
— Ты о чём?
Запоздало Юлиус осознаёт им сказанное. Говорят, в старину рыцари отрезали себе язык, поняв, что из их уст вышла возмутительная нелепица, — стоило бы возродить эту традицию, наверное.
— Впрочем, ха-ха, неважно, не берите в голову, так, одни глупости на уме, — он поспешно пытается уменьшить ущерб. Не работает — он чувствует в их взглядах, что не работает.
— Юлиус, какие же у тебя-то могут быть в голове глупости? — сведя брови на переносице и поджав губы, Эмилия смотрит на него с молящей жалостью. — А если глупости и есть, то незачем их там держать тем более, нужно выпустить. Что стряслось?
— Есть пределы и у совершенства, а? — цыкнув и дёрнув уголком рта, а затем поморщившись, Субару смотрит на него с нешуточной серьёзностью. — Давай рассказывай.
— Правда, ничего особенного, мне жаль, что побеспокоил... — Юлиус вздыхает. — Я изучаю менеджмент. Вместо того, чтобы писать черновик диплома, я здесь, в Пристелле, копаюсь в земле. Это нелогично. Вы правы. Вот и всё.
— Тебе нравится история, — указывает Эмилия. — На первом курсе ты объяснял мне всю родословную Астрея с точной хронологией.
— Э?! А я где был?
— Ты к нам тогда ещё не перевёлся.
— Приблизительно точной хронологией, Эмилия. Мне нравится история, но... — его губы сминаются невольно и плотно, — на непрофессиональном уровне. Карьеры из этого не выйдет. Это уже ребячество.
— Боже, звучишь как старик совсем. Со мной тоже такое случится в двадцать два, а?
— Субару!
— Субару, — Юлиус находит силы только покачать головой и даже не слишком давит улыбку. — Мне... нравится история по... эгоистическим причинам, наверное. Астрея... Все эти люди... они вошли в историю за то, что сделали что-то важное. Значимое. Заметное. Никто не запоминает людей, особенно оптимально сортирующих таблицы.
— Воу, а ты умеешь цепляться к словам.
— Учусь у лучших.
— Так дело в том, что ты хочешь войти в историю, Юлиус? — Эмилия заглядывает ему в лицо с неизменно заботливым выражением, и к щекам подкатывает смущение:
— Гм-м, — он оттягивает пряди на лбу, надеясь оттянуть внимание от оттенка кожи, — в такой формулировке я выгляжу, пожалуй, несколько тщеславным...
— Ну, шила в мешке не утаишь... — Субару пародирует его жест, наматывая на палец торчащие из собственной причёски короткие волосы. — Эй-эй, Эмилия, это твои словечки!
— Нет-нет, всё в порядке, — Юлиус предотвращает висящий в воздухе воспитательный урок от Эмилии. — Ребёнком я и вправду был весьма заносчивым. Всё мечтал о мировой известности... не завидую моей семье тогда, говоря откровенно. Нет, я не хотел стать великим актёром, или великим певцом, или великим блогером, Субару, спасибо за мнение, — на этот раз он опережает выражение лица Субару. — Великим учёным мне быть хотелось — чтобы такие, как ты, пририсовали мне усы на фото в учебниках, полагаю.
— Наглая клевета! Порчей общественной собственности в жизни не занимался, меня не так воспитывали.
— Постараюсь поверить. Но нет, сейчас, полагаю, я достаточно зрел, чтобы осознать, что для известности я не гожусь. Не настолько уж я выдающийся.
— Юлиус! — Эмилия ахает. — Не надо так, ты же очень-очень талантливый, и умный, и красивый...
— Ценю поддержку, но... — Юлиус поджимает губы, — что ж, это объективная истина.
Субару таращится на него долго и неверяще.
— Врезать бы тебе хорошенько, — тянет он мечтательно. — Что ж у вас всех с самооценкой так плохо у всех, а? В кого ни ткни, каждый думает, что его в университет чуть ли не по ошибке зачислили, а на деле место им под забором. Отличники! Это ж какая тупость.
Теперь на Субару пристально смотрит Эмилия.
— Чья бы корова мычала, Субару.
— Э?! Э, э, а меня вообще не надо впутывать! Я вообще, ну, иностранный студент!
Ладони сводит болью. Источник Юлиус осознаёт не сразу: его собственные ногти впиваются в кожу.
— Вы никогда не задумывались о том, что будет после смерти?
— Юлиус, у тебя всё хорошо? Если что, я помню номер телефона доверия, ты только спроси!
— Ну, я не думаю, что зануда вроде тебя попадёт в ад, если ты об этом.
— Нет, я имею в виду... через, скажем, год. Пять лет. Десятилетия. Века. Самовлюблённо, знаю, но я всё чаще об этом думаю — что останется после меня? Что изменило то, что я жил, что я получил этот диплом-то, в конце концов, съездил на эти несчастные раскопки? Запомнит меня кто-нибудь — что-нибудь — вообще?
Он останавливается — нет, даже не так. Какая-то неведомая сила тянет его остановиться, только нет никаких неведомых сил в этом мире, и, должно быть, всё дело в подсознании Юлиуса, его предательском подсознании, тянущем его на поиски несуществующего.
Контрольная башня возвышается посреди киосков, кафе, велосипедной стоянки и толп туристов. О них Юлиус читал в интернете, в скудной статье, упускающей множество деталей: старинный механизм, когда-то воздвигнутый для контроля уровня воды. Со временем его заменили современными технологиями, а башни хотели снести — но после протестов оставили в качестве памятника.
Лучше бы снесли, думает Юлиус и ужасается своим же мыслям, но не может от них избавиться. Посреди торжества двадцать первого века постройка выглядит безобразно. Не к месту.
— Иногда мне нравится представлять, что я был рождён не в то время. Как... этот город, например. Он не принадлежит современности, вы заметили? Его построили засадой для чудовищ — никто не ожидал, что он простоит до момента, когда мы назовём их сказками. — Тошнотворное чувство распространяется по телу. Как будто кожа покрылась слюной, липкой и вязкой, пахнущей гадостно и не отмываемой даже дегтярным мылом — хоть возьми и сдери, ведь нет в ней больше толку. — Я понимаю, правда, что во мне говорит честолюбие. В прошлом я, вероятней всего, бы испарился из людской памяти также легко.
Воображается ясно: белый плащ, упав в канал, растворяется в воде. Как в том видео с енотом и сахарной ватой, которое ему однажды настойчиво показывал Субару.
...Нет, Субару и правда дурно влияет на его мыслительные процессы.
Виновник нелепых ассоциаций разглядывает его лицо с предельным скепсисом.
— Ну и тупица ты. Тебя забудешь! — Указательный палец обвинительно утыкается Юлиусу в плечо. — Да мне твоя претенциозная рожа ночами снится!
— Субару-Субару... Это он так тебя утешает, если что, ты не злись, — торопливо поясняет Эмилия. — Но ты знаешь, когда все вокруг знают твоё имя, это не всегда хорошо. Ты ведь и не ведаешь, что они о тебя говорят, пока не станет слишком поздно, а тогда... — Она прикусывает губу и мотает головой. — Имя твоё в истории останется, а себя в нём ты не узнаешь. Разве не лучше делать добро просто так, не ожидая в ответ славы? Мир ведь становится чуть лучше с каждым хорошим поступком — на что же тебе к каждой перемене личная подпись?
Юлиусу становится невыносимо стыдно.
— Не нужна она мне, конечно. Я попросту... Обычные добрые поступки — это не так значительно... гм, нет, совершенно нет, прозвучало ужасно, забудьте, умоляю. Я, наверное, хочу сказать... их ведь все совершать могут.
Губы Эмилию складываются в горькую улыбку.
— Но не все совершают.
Встав на цыпочки, она кладёт руки ему на плечи — аккуратно, как будто Юлиус делан из хрупчайшего стекла — и притягивает его в объятия.
Из горла Субару доносится бульканье. Юлиус опасается, что сейчас его спихнут в канал, но вместо этого — звуки не прекращаются — его деликатно похлопывают по спине.
— Не надо пытаться спасти мир целиком и сразу, ребята, — говорит Эмилия тихо ему в рубашку.
Субару издаёт смешок, нервозный и Юлиусу неясный. Ему, однако, хочется за ним повторить.
В груди Эмилии зарождается воркующий, жалостливый звук. Её горячие губы прижимаются к Юлиусу где-то за ухом.
(И так пишется в звёздах векопись: той ночью Юлиус не возвращается в отель. Испытывается полузабытым путешествием, совершённым заново спустя годы, где незнакомое в секунду становится узнаваемым — где за секунду до того, как переплетутся руки, под кожей щекочется и рвётся несуществующее старое прикосновение — и в миг контакта всё сходится, как будто разрешается противоречие. Быть может, это историческое; быть может, человечество соединено друг с другом через века сцеплением рук.)
(И так пишется в звёздах векопись: на меловой доске в кафе в «Э + С = ♡» втискивается сплющенное «+ Ю».)
В тягучем промежутке между днём и сумерками, когда солнце ещё не касается кромки горизонта, но свет его обретает вечернюю густоту, похожую на разлитый мёд, ботинок Юлиуса — ступающий на культурный слой пятнадцатого века, который собирались не трогать, — хрустит серьгой и пяткой утыкается в череп.
Скелет целиком извлекают быстрее, чем можно бы было подумать, и с трепетным почтением, от которого у Юлиуса неожиданно щемит в груди: вблизи, как бы они ни искали, нет ни остатков гроба, ни надгробия с именем, ни любого другого следа могилы. У лохмотьев одежды на нём нельзя установить век, настолько они изорваны — но сквозь них видны поломанные кости, десятки и сотни, как будто кто-то — невиданной силы — избивал его многочасно, раздавил огромным булыжником, или, может, сбросил с огромной высоты.
— Ну-ка, ну-ка, — бормочет Анастасия, листая поспешно записи в телефоне. — Такую-то находку музеи с руками оторвут, уж я чую!
Согнувшись над костями с кисточкой и шилом для очистки налипшей земли, Юлиус чувствует себя неподобающе счастливым. Старательно он пытается убедить себя, что глаза у него слезятся от закатного солнца.