— Пойдёшь или останешься?

Фёдор замирает с открытой дверью, зябко ёжась от промозглого холода. Маленький чёрный кот, ещё пару секунд назад крутившийся у дверей, вальяжно садится, глядтит на него, как на последнего дурака — ну конечно. Он закрывает дверь, насмешливо фыркая, кутается в старый свитер и отправляется на кухню — ставить чайник.

Октябрь выдался на редкость мерзким. С первых дней моросило, а деревья, которые должны были стоять и ещё несколько недель радовать приятным красно-жёлтым, облетели напрочь, оставляя после себя голые чёрные ветки на фоне вечно затянутого серостью неба. Так что наружу не хотел даже кот.

Впрочем, работу никто не отменял — и выйти всё равно придёться. Может, после обеда…

Работа была несложной. Присматривать за кладбищем, помогать с похоронами время от времени — ничего особенного, местные бы и сами справились, если бы не деревенские предрассудки. Но смотритель кладбища — по совместительству работник ритуальной службы, что был до него, скоропостижно умер, породив при этом кучу новых слухов, так что место оказалось вакантным. По наводке своего дорогого местного друга, Фёдор вписался туда лучше, чем кто бы то ни было, с вечной своей бессонницей, хронической усталостью и мрачными шмотками.

Деревенское управление предоставило ему избу у окраины кладбища — и обещание платить мало, но вовремя. Достоевский не видел причин отказываться.

Наконец вскипает чайник. Достоевский находит полотенце, оборачивает вокруг тяжёлой титановой ручки и снимает его с плиты, заваривает чай. Коля Гоголь, неизменно заглядывающий к нему от скуки время от времени, каждый раз предлагает купить новый, электрический, потому что Фёдор живёт «как до второй мировой», но он каждый раз лишь качает головой: ему чайник нравится. Старый, обугленный по краям, тяжёлый… И тепло держит удивительно долго. Чайник наверняка пережил прошлого смотрителя кладбища — и переживёт его. Вовсе не обязательно было его выбрасывать.

Достоевский бросает коту горсть корма в блюдце, берёт свою чашку и устраивается у окна, глядит меланхолично на очередной дождь снаружи. В такую пору местные редко выходят из дома. Осенью, после того, как весь урожай убран, жизнь деревенских полностью переходит внутрь. Внутрь амбаров, домов, к сонному существованию и ожиданию зимы. Фёдор знает, что именно зимой обычно прибавляется работы для таких, как он — ему говорили. Старики не переживают холода, оступаются на льду, проваливаются в реки неудачливые рыбаки… Но всё это после, а осень — время заслуженного отдыха для них всех.

Ну, так по крайней мере, должно было быть.

— Федя!..

Гоголь вносится в дом шумным белым вихрем, заставляя кота недовольно зашипеть и скрыться прыжками на втором этаже.

— Кто-то умер? — иронично уточняет Достоевский, поднимая бровь на собственную болтающуюся от ветра дверь. Коля поспешно захлопывает её, мотает головой, стряхивая со светлых прядей мелкие капли.

— Ха-ха, очень смешно. Но вообще-то да, — говорит он, пересекая прихожую и плюхаясь на соседний стул, совсем ненавязчиво беря из блюдца пару печений. — Но он не местный. Мужики нашли на поляне. Он походу отравился чем-то. Может, ночью…

— Самоубийца? — поднимает взгляд Достоевский. — Интересно.

— Там непонятно, — сообщает Коля, замечая блюдечко на полу и осматриваясь в поисках кота. — А где?..

— А ты ори ещё больше, он даже ко мне не выйдет, — вздохнул Фёдор, к этому времени уже полностью принявший, что, кажется, не сможет отдохнуть даже до обеда. — Ладно, сейчас я приду. Где тело?

Неместный. Что ж, это было почти также интересно, как самоубийца. Теоретически это означало только то, что они должны были вызвать полицию, связаться с райцентром, отправить тело… Практическое же значение заключалось в том, что ему придёться делать всю работу самостоятельно. Деревня, слишком далёкая, чтобы хоть кого-то интересовать, местный участковый, слишком пьющий и живущий в другой деревне, не желающий ехать и разбираться с непонятными трупами… Фёдор уже столкнулся пару раз с этой системой, а потому знал прекрасно, что никто не будет возиться и разбираться. Скажут похоронить где-то по-тихому, и хорошо, если документы будут — тогда он хотя бы сможет поставить на могиле имя.

Впрочем, обо всём этом Фёдор думает совсем немного. Да и думать некогда: он вываливается наружу, бредёт по мерзкой мороси к окраинам, помогает мужикам затащить тело удивительно молодого человека в свою избу. Только после того, как он кратко прощается со всеми, удаётся чуть перевести дух.– Что ты теперь будешь делать? — интересуется с печи Гоголь, так и не покинувший его дома. Непонятно, что он вообще забыл на этой печи — Фёдор никогда в жизни не топил избу, поэтому камень впитывал в себя все осенние холода, но Коля, очевидно, привык к своему дому. — Пойдём копать могилу?

Фёдор лишь вздыхает.

— Я хочу провести вскрытие, — говорит он. — Хочу посмотреть, отчего он умер.

Коля ретируется из его дома практически мгновенно. Достоевский удовлетворённо улыбается, запирая дверь.

Вообще-то, он мог этим не заниматься. Это было вовсе необязательно здесь, никто бы не возражал, если бы он просто закопал тело… Но узнать хотелось.

Фёдор убирает волосы в хвост, достаёт старый блокнот.

Смерть, судя по всему, наступала совсем недавно — даже трупного окоченения ещё не наступило. Дыхание не прослеживается, пульса нет. Фёдор переводит взгляд на его лицо, убирает со лба налипшие тёмные кудри, в которых запутались осенние листочки.

Он был… Красивый. Достоевский смотрит на тёмные веки, на приоткрытые бледные губы, длинные ресницы… Хочет представить, каким был мальчик, пока был жив — но ничего не выходит. С ними всегда так и бывало. Не зная кого-то при жизни, ни за что не сможешь понять, каким он был человеком. Как улыбался. Какие у него были глаза. Всё это терялось, едва они попадали на стол, и даже их друзья и семья не могли в точности описать, каким был их человек. Достоевский отворачивается, откладывает блокнот. Ничего не поделаешь. Пора было резать.

Он отходит от стола, отправляется к своим инструментам. Всё необходимое он привёз с собой из города. Пользоваться этим удавалось редко, но — что ж, он не видел причин отказывать себе в удовольствии немного попрактиковаться, раз уж выдалась возможность.

Достоевский снимает промокший от дождя бежевый плащ, расстёгивает его рубашку, с профессиональной внимательностью оглядывая многочисленные открывающиеся шрамы на бледной коже — понятно, почему Гоголь решил, что он самоубийца. Заносит скальпель.

А потом происходит нечто странное. Фёдор погружает лезвие в мягкую, легко поддающуюся плоть в районе солнечного сплетения — капля крови скатывается по рёбрам, мгновенно впитывается в чёрную деревянную столешницу. Достоевский растерянно хмурится, убирая скальпель — это, блять, что ещё за херня?..

Переводит взгляд на лицо. Снова смотрит на дорожку крови.

Откладывает скальпель и отправляется на второй этаж. Где-то у него был налоксон…

***

Что ж, хуже точно не должно было быть. Парень перед ним был либо мёртв — и тогда он зря потратит ампулу, либо ещё жив — и тогда… Ну, шанс на выживание у него точно повысится. Фёдор не знал, что обрадует его больше. Труп, у которого по каким-то неясным причинам идёт кровь — или то, что красивый мальчик на его столе окажется заурядным, но живым наркоманом… Впрочем, выбора не было. Он явно не мог остановиться сейчас.

Достоевский без труда находит на тонком запястье вену — как минимум, потому, что её неоднократно находил владелец. И пусть колоть в рубцовую ткань не слишком удобно и довольно раздражающе, Фёдор не может отрицать тупого облегчения, когда парень на его столе делает свой первый вздох.

Достоевский отшатывается, прикладывает ладонь ко лбу.

Ох, блять. Ну и денёк. А потом «тело» на его столе открывает глаза.

Чёрные. Глубокие, как ночь. Фёдор закусывает пересохшую губу.

— Блять?.. — непослушными губами произносит парень, фокусируя на нём взгляд.

— Всегда пожалуйста, — хмыкает Фёдор, складывая руки на груди.

«Блять». Ну надо же. Номинация на лучший комментарий от возвращённого к жизни. Иначе не скажешь.

Его зовут Дазай.

Зашивая отверстие в его теле, которое сам же и добавил, Фёдор узнаёт это — и немного сверху.

Он и правда неместный. Даже не из этой страны, просто путешествовал, искал красивое место, чтобы умереть. Из вариантов выбрал передоз — потому что это казалось приятной и спокойной смертью.

— Ах, ну прости, что я тебе всё испортил, — заламывает бровь Фёдор, завязывая узелок и обрезая ненужные нити. Задумчиво проводит пальцами по бледной коже, вокруг будущего шрама, который оставил он сам, но быстро берёт себя в руки, отстраняясь и отворачиваясь.

Что это с ним, боже?.. Слишком странный день. Нужно было сосредоточиться, помыть инструмент, всё убрать.

— Спасибо, — слышит со стороны стола он. — Что испортил.

Достоевский тихо хмыкает — и отправляется ставить чайник снова.