Остаток дня проходит странно. За окном моросит дождь, в его кресле, которое отродясь не принимало гостей, сидел человек, которого звали Осаму Дазай. На коленях которого свернулся маленький чёрный кот… Который до этого успешно делал вид, что людей ненавидит, чёрт, да даже к нему подходит словно нехотя.

— Предатель, — беззлобно замечает Фёдор, наблюдая, как пальцы удивительно живого парня погружаются в чёрную шерсть.

— Как его зовут?

— «Кот», — сухо сообщает Достоевский.

— Серьёзно?

Дазай смеётся тихим, глубоким смехом. Смех этот спускается в пространство комнаты, словно мягкий утренний туман, оседает приятно внутри. Фёдор уверен, что не слышал такого очень давно. При его работе он в принципе редко слышал, чтобы люди смеялись.

— А что ты предлагаешь? «Рыжик или Барсик»? — прохладно интересуется он, чувствуя в груди неясную тревогу из-за того, что Осаму заставляет его чувствовать нечто такое. Чувствуя себя донельзя глупо.

— А «Кот» — это намного лучше, — энергично кивает парень.

— Как называют котов в Японии?

— М-м-м… Так как они выглядят, — улыбается Дазай. Перебинтованные пальцы ласково зарываются в шерсть, и Фёдор почему-то не может перестать смотреть на это — вовсе не потому, что руки у него красивые, нет, ещё чего. — Он чёрный, значит его звали бы Kuro. Был бы белый звали бы Shiro.

— Он выглядит как проходимец, который забрёл в мой дом и остался без спроса. Пожалуй, назову Дазай. Останется, когда ты уйдёшь, — не меняя выражения лица, сообщает Фёдор.

— А я уйду? — искренне интересуется Осаму.

Пару секунд смотрят друг на друга выжидательно. В конце концов Фёдор мотает головой, отворачивается и уходит на кухню.

Цирк какой-то. Ладно, не важно. Нужно было понять, чем его кормить. А то, что происходит с его дыханием и мыслями… Что ж, возможно, он просто болен — оттого и растерян. Последние недели, дойдя до кульминации абсурда этим утром, предполагали нечто подобное. Всё же октябрь и правда выдался удивительно мерзким.

— Я схожу за едой, — бросает он, не глядя подбирая куртку и выходя наружу, хлопая дверью. Недоверчиво касается ледяной ладонью собственной щеки, проверяя наличие жара…

Ничего? Ладно. Наверняка всему есть разумное объяснение. Октябрьская морозь вонзается в лицо противными ледяными стрелами, но Достоевский упрямо шагает вперёд. Идти до деревенского магазина вовсе недалеко — по краю кладбища, пройти обходными путями через деревню, миновать пару заброшенных домов — и вот он магазинчик, размером с одноэтажный сарай, заставленный товарами во много рядов — приезжие даже не сразу понимают, где и что искать. Поход в магазин осенью — настоящая лотерея, никогда не знаешь, в какое именно время его решат закрыть: в осеннюю пору ларёк может работать всего несколько часов.

Но Фёдору везёт. Ему в принципе всегда везёт в мелочах — и никогда в настоящих делах. Он покупает всё, что нужно, берёт макароны, какие-то мелочи, зачем-то сосиски — в деревенском магазине в принципе не такой уж и большой выбор, но он уверен, что бывший покойник не станет предъявлять ему претензий. Он перебрасывается несколькими фразами со знакомой продавщицей за прилавком; та спрашивает его о трупе, который нашли утром, и Фёдя лишь неясно поводит плечами, вовсе не удивляясь, что половина посёлка в курсе: слухи в таких местах разносятся необыкновенно быстро, уж он-то знал лучше всех.

Достоевский покупает всё, что нужно, возвращается в дом — и замирает прямо на пороге. Со спины в дом бьёт промозглый ветер. В лицо — мягко дышит теплом дом. Это что ещё за херня?.. На несколько мгновений он даже останавливается, задумывается, залипая ненадолго: его ли это дом?

Слишком уж странно, чужеродно ощущалось это тепло в его доме, с привычными сквозняками и стенами, все ветра пропускающими. В избе было прохладно даже летом: он заботился об этом сам, закрывал ставни, кутался в свитера от холода, и никогда, даже в самый солнечный день не мог согреться. А тут…

— Что ты здесь устроил?.. — лениво тянет он, хотя всё ясно и без вопроса: Дазай затопил печь, не иначе. И как только смог, где нашёл дрова?

— Ты не говорил, что нельзя, — нагло улыбается Осаму. Сидит на столе, на котором лежал ещё с час назад.

— Я не говорил, что можно, — холодно отзывается Фёдор, скидывая ботинки и проходя на кухню. Бред, просто бред. И с чего он вдруг решил, что может вот так распоряжаться в его доме? Пришёл и правда как кот бездомный, хотя его никто и не приглашал, начал что-то менять, что-то исправлять… Бред.

Фёдор раздражённо сжал зубы, выкладывая продукты на стол и отправляясь в своё кресло — не будет он готовить для него. Даже если это значило не есть и самому. Вот уж нет.

А Осаму, кажется, не слишком и смущается: плавно соскальзывает со стола, шагает босыми ногами по старым деревянным половицам прямо на кухню. Фёдор решает до поры до времени игнорировать происходящее, достаёт какую-то книгу, старается сосредоточиться на тексте, но то и дело отвлекается на что-то из кухни. Что-то, чего там происходить не должно.

Достоевский то и дело видит через дверной проём, кусочки человека, ещё несколько часов назад бывшего вполне себе мёртвым. То Дазай пронесётся мимо двери в поисках кастрюли. То покажется перебинтованное запястье, выглядывающее из-под закатанного рукава свитера. Мелькнут тёмные кудри… Сосредоточиться на чтении не получается. — Для покойника ты производишь слишком много шума, — замечает он, когда Дазай в очередной раз оказывается в комнате, чтобы, открыв печь, затолкать туда казан, явно оставшийся не то, что от прошлых — от позапозапрошлых владельцев.

Дазай лишь поводит плечами. Улыбается.

— Ну, возможно меня не стоило воскрешать, м?

— Вот и я думаю, что не стоило, — замечает Достоевский, тут же одёргивая себя: вот и нахуя он это сказал? Явно ведь не думал ничего такого, и не был дураком достаточно для того, чтобы врать сам себе, не понимать, что эта странная злость, это раздражение растёт из простого человеческого интереса. Просто… В жизни до того было мало чего-то, вызывающего интерес. Действительно совсем немного.

— Так… Почему ты решил умереть? — меняет тему он, уже спустя миг понимая, что такими темпами ему стоило просто сохранять молчание. Видит бог, он давно ни с кем не общался…

— А почему ты работаешь на кладбище и живёшь один в этом сарае? — в тон ему откликается Дазай. Опускается на корточки у печи, протягивает к теплу тонкие ладони, улыбается задумчиво. — Наверняка ведь переехал, а не родился здесь — это сразу видно.

Фёдор глядит на него нечитаемо. Что ж, Дазай ответил ему вполне открыто, и этот ответ Достоевский мог понять, как никто другой. Причины у них явно были схожие, и оба были умны достаточно для того, чтобы эти причины в очередной раз не озвучивать. Он поворачивает голову, смотрит — сквозь тонкое оконное стекло, подрагивающее от ветра, который даже теперь заставляет Достоевского поёжиться. Надо бы закрыть ставни… Он мотает головой.

— Думаю, я должен сделать перевязку, — говорит он неожиданно для себя самого. — Нужно посмотреть, как там след от вскрытия. Дазай покорно поднимается следом, отходит к столу. Запрыгивает на него почти с детской непосредственностью, болтает ногами, пока Фёдор приносит бинты и становится рядом.

— Тебе это нравится? — уточняет он, игриво склоняя голову. Даже не думая расстёгивасть свою рубашку самостоятельно. Что ж… Фёдору несложно сделать это самому. — Резать людей?

— Ты поверишь, если я скажу «нет»? — улыбается он. Глядит перед собой нечитаемо. Расправляется с рубашкой, думает: кто вообще додумается носить их в такой холод? У самого Фёдора и того, три свитера и байка — а он всё равно мёрзнет.

— М-м-м… Возможно. Но тогда мне нужна более полная версия ответа.

— Мне нравится… — Достоевский медленно разрезает бинт, чуть извиняясь дёргает бровями в ответ на болезненное шипение парня, наклоняясь ближе к порезу — тому самому, который оставил на бледном теле он сам, — …жизнь. Когда ты занимаешься этим. Когда видишь их. Когда видишь смерть. Ты ощущаешь себя…

— Ближе, — кивает Дазай, чуть поджимая губы. Улыбается чуть виновато. — Я понимаю.

Фёдор отрывается от своего занятия, поднимает на него глаза, внезапно осознавая себя слишком близко. Смотрит в его лицо, снова напарывается взглядом на искусанные пухлые губы… Блять, да почему он снова думает о таком? Почему сейчас? Что за магия?

Дазай прикусывает губу. Словно в замедленной съёмке опускает ресницы, и Фёдор не видит причин тормозить, опускает ледяную ладонь на его рёбра, подаётся ближе…

— Ну что там как, мы идём копать моги… О, блять, пресвятая Дева Мария, это шо ещё такое?! — отскакивает как ошпаренный Коля, не успевший толком войти и чуть не оказываясь снаружи снова. По-суеверному боязливо заглядывает в комнату. — Покойник! Какого хера?..

— Не сейчас, Гоголь! — рычит Достоевский, резко разворачиваясь. Дазай лишь смеётся, устало, но искренне, роняет голову на его плечо, щекоча его щёку тёмными кудрями. И Фёдор, хоть и задыхается от досады, почему-то улыбается тоже — нелепости ситуации, очевидно. Но... Кажется, эта глупая, нелепая ситуация в кои-то веки не такая уж и плохая. Фёдор чувствует, как Дазай поднимает голову, укладывает подбородок на его плечо.

Да. Может даже хорошая.