1. Соловушки.

В роще пел соловушка, там вдали,

Песенку о счастье и о любви.

Ой как ты мне нравишься (Соловушка)

Они уходят вместе со своей частью, через пол Европы до Москвы и дальше на Север, откуда родом большая часть их сослуживцев. На холодном грузовом поезде до Архангельска, а затем еще через десятка три допросов, все как один похожие на тот, самый первый, и, когда их обоих выматывают до полумертвого состояния, кто-то, вероятно, достаточной умный и влиятельный, распоряжается отпустить их. Обоим «иностранным шпионам» выдают советские паспорта на другие имена — такова уж плата за право жить под сенью красного купола. Он получает фамилию в честь вождя Великой Октябрьской Революции, имя оставляют родное, но переиначивают на русский манер, а отчество дают типично русское, и вот он уже товарищ Ильин Яков Иванович все того же 1917 года рождения. Над Уинтер же изголяются сильнее, и она из Уинфред Уоллес становится Каменской Вильгельминой Леонидовной, а от Уинтер и даже Уинни не остается и следа, превращаясь в позывной «Стена», который числится только в секретных документах. Сослуживцы же зовут ее то идиотским сокращением Вильма, то созвучным оскорбительным Шельма.

Уин же на эти салажьи шалости лишь цыкает да фыркает, изредка разбавляя звуки тычками и затрещинами, ей, как старшей по званию, это позволялось в полной мере. По приказу всевидящего и вездесущего Командования им с Барнсом вручили одно на двоих повышение до старшины, «одного лейтенанта попилили», как шутил Баки.

После им наконец выдали индивидуальные комплекты формы и даже оружие, но Уоллес, не пожелавшая прощаться со своим скарбом, теперь постоянно таскала нож, странную винтовку и шинель в вещмешке. Сперва их хотели отправить в фильтрат, но потом опять откуда-то из неведомого Сверху поступило распоряжение о переводе в часть №*** Ленинградского военного округа при ПГЧ Облашвихин, где проходили срочную службу призывники*(4). Часть располагалась буквально в тридцати клометрах от новой границы с Финляндией, расчерченной по подписанному пять лет назад «Московскому миру». Кто-то, видимо, решил проверить, рванут ли новые советские граждане через снега и льды в родимую свободную Европушку, разоренную войной. Слишком очевидно расставленная ловушка. «Пустое» — произносит одними губами Уин, насмешливо глядя на Баки, когда очередной бледный и злой офицер зачитал им приказ о переводе из телеграммы, пока они стоят в одном белье и ботинках на босу ногу посреди казармы. Уоллес и Барнс ничего не спрашивают, когда их расталкивают ранним утром, только шустро спрыгивают с трехъярусной кровати, споро собраются и отправляются на вокзал, а оттуда уже в часть.

К огромному удивлению Баки, Уин рада этому переводу. Командовал частью полковник Ненашев, едва-едва достигший двадцати пяти, но уже с парой шрамов и полуседой русой головой, подстриженной под ноль. Подполковник Чёрных, друг и сослуживец Ненашего, замещал полковника и отвечал за воспитательную и тренировочную работу, на полковнике же лежали бумажки, отчеты, планирование и общее руководство частью.

Теперь уже товарищей Ильина и Каменскую распределили на подготовку новичков: Ильин отвечал за рукопашку и ОФП, Каменской досталась стрельба, обращение с огнестрелом и холодным от саперной лопатки до ножа разведчика. Главной их задачей было сделать так, чтоб эти зеленые «соловушки», как прозвала их, голосистых и наглых по первости, Уин, выжили и могли убить, «даже если останутся в поле с голой жопой», цитируя Ненашева. Первая группа, которую они выпустили, так называемая «А-1», отделение из десяти молодых бойцов, не видевших настоящей войны, показала по большинству дисциплин хорошие результаты. Отставали они там, где их готовили другие инструкторы. Руководство осталось довольно, потому на следующие три месяца им выделили на подготовку аж целый взвод. Где-то под конец ‘45 они выпустили и этот взвод, он показал почти те же результаты с улучшением точности стрельбы и сокращением времени по бегу на различные дистанции, и подполковник Черных сказал, что их закрепят на этих должностях в ближайшее время.

А потом Каменская исчезла на несколько недель. Просто растворилась, на ее место назначили другого инструктора, фамилии которого Баки толком не запомнил — то ли Карлов, то ли Капралов. И никто из руководства части не стал задавать вопросов, как же так получилось. И Ильину задавать их не позволили, стоило ему только раскрыть рот на эту тему, обратившись к подполковнику Черных, как тем же вечерком его хорошенько приложили по затылку в темной казарме. Когда она вернулась, Баки понял, что произошло что-то не слишком хорошее. У нее был абсолютно пустой, отсутствующий взгляд, другая рука и новые красные нити шрамов на висках, которых Баки раньше не замечал.

Барнс следит из-за угла казармы, в очередной раз поражаясь возросшей остроте зрения, как она что-то передает Ненашеву, отчего у полковника делается такое по-детски испуганно-строгое лицо, будто его обвинили в самом страшном из преступлений — в наглом и непреднамеренном разбитии вазы. Он четко кивает и отдает что-то Каменской из рук в руки. Затем она возвращается в общую с Ильиным казарму и молча протягивает ему телеграмму о переводе на другой объект — на военную базу красноармейцев почти на границе с Польшей. Черти б драли судьбу с ее неперевариваемым чувством юмора. В целом, ничего удивительного в этом нет, но вот Уин ведет себя странно, и Баки вспоминает, что она как-то говорила о том, что они еще встретятся с ГИДРой, когда Барнс в одну из побудок от кошмара грозился пристрелить нацистского головастика.

Первые и вторые «соловушки» уже отправились на постоянную службу в другие части, разбросаные по всему Союзу, потому они отбывали без конвоя и прощания, только под тоскливым взглядом подполковника Черных, своими ногами шагали к машине, крытому брезентом грузовику, что должен был доставить их к станции, а затем уже оттуда — в Ленинград и на поезд до самого города Бреста, располагавшегося в БССР. Ненашев не вышел проводить их за ворота части, ни шагу не ступил из своего кабинета с тех пор, как вернулась Каменская. Тогда Баки это не показалось чем-то странным, с Ненашевым ни он, ни Уин не успели сблизиться достаточно, чтоб он воспылал к ним излишне теплыми чувствами, а сбросить обязанности по контролю отбытия двух солдат можно было и на помощника. Вот только Черных не был просто помощником, он был другом Ненашева, и боль своего старого сослуживца, самого близкого из живых, он ощущал нутром. А потому пустые призрачно-серебристые глаза Каменской и растерянные серые Ильина он ощущает своей виной, это ложится камнем на сердце, что гулко летит и падает на дно темного колодца. Очередная жизнь, очередной приказ, очередной камешек, брошенный в мнимую бездонную глубину. У них, советских офицеров, должны быть цепкий разум, бесчувственная душа и открытое сердце. Но сердце закрыто, заколочено, разум затуманен, а душа… тяжелеет и тяжелеет день ото дня из-за камешков: грехов своих с чужими перемешанных, жизней обрубленных и переломанных, людей оболганных и пережеванных жерновами новой системы.

2. Мерило реальности

Они меняют часть, та, первая, меньше и уютнее. Эта под Брестом — вторая, полуразрушенная и гулко пустая. У Баки на душе скребут кошки и беспокойство ужом сворачивается в желудке. Ему жутко, от молчаливой безучастной Уин, от огромной пустой базы и озлобленных, обожженных войной вояк из пограничной. Они другие, не «соловушки», скорее уж волки. Злые и по-животному кровожадные.

Стоит им двоим ступить на разрушенный плац части, как из тени возникает невзрачный русский офицер с примесью восточной крови — кожа его скорее смуглая, а глаза по-азиатски раскосые. Что он забыл здесь, в белорусских равнинах, вскоре становится ясно: он ухватывает безвольную Каменскую за полу выигранной командирской шинели и оттаскивает ее в один из уцелевших ангаров «на личный разговор». Каменская возвращается, уже более живая, даже с осмысленным сосредоточенным взглядом, но все такая же молчаливая и механически бесчувственная. Делает, что просят, говорит, когда спрашивают, и больше не комментирует, не хмыкает, не ругается, даже не курит без указки. Будто все живое, жаждущее и желающее в ней вымерло. «Вымарали это живое подчистую, как линию карандашную с листка», — думает Баки, с отчаянной злобой глядя на эту куклу в теле Уин.

Самого товарища Ильина прикрепляют к взводу, недавно сформированному из молодняка. Старой гвардии не хватает, ее проредило войной и фильтрацией, а тренировать новобранцев нужно. Эти более злые, непослушные, покусанные судьбой, не признающие авторитетом и правил. Не признававшие до прихода товарища Ильина. Яков Иваныч им теперь им и за папку, и за мамку, и за командира. Следить за целой отравойв сорок глоток, большая часть из которых — сироты войны, в одиночку — та еще задачка, а тем более при дефиците всего и вся — от банальных портянок до запасов и так скудного военного пайка. Баки воевал, отбивал для своих уже новых «соловушек» пайки, учился не ругаться матом, а говорить на нем, и отстаивать то, что надо, а не что велено. Но он справляется, как справлялся под Облашвихиным, но теперь он один — Уин с ним не назначили.

Она больше не тренирует солдат, не выходит, только валяет новобранцев по песчаной площадке и всюду тенью следует за товарищем Кутковым, тем самым офицером с восточной кровью, который встретил их в первый день. Баки терпит, ждет от нее объяснений, а потом в одно утро идет прямо к Куткову, чтобы обнаружить его, со спущенными штанами, дующего от натуги щек поверх Уин.

Та лежит на тонком матрасе, смотрит в точку на потолке и не шевелится. Ее руки — живая и металлическая — раскинуты в стороны, живая свисает с края узкой койки, металлическая прикована к деревянной стене толстенной цепью…. Неужели ублюдок испугался, что даже в таком состоянии она может пришибить его? Теплые штаны и телогрейка загнаны под кровать, видавшие виды грязные ботинки валяются у дальней от изголовья ножки, панталонов просто нет. Нижняя майка, которую Уин использует вместо бюстгальтера, задрана вверх, там, где у женщин обычно располагается грудь, видны ужасные горизонтальные шрамы и плоская сухая грудная клетка с крупными сосками. В один из них, нещадно сжав зубы, вцепился Кутков. Одна его ладонь сжимается на ее талии — Барнс видит расплывающийся на бледной коже синяк в форме ладони, он может разглядеть проступающие среди сухих мышц ребра, этот ублюдок толком не давал ей еды. Вторая ладонь с длинными цепкими пальцами обхватывает широкую лодыжку, Кутков отводит ногу в сторону, чтобы поплотнее притереться к телу под собой. Чем больше Баки смотрит, тем больше замечает. У Каменской между ног сухо, как в пустыне, а ее половые органы больше похожи на пережеванный и выблеванный с кровью вареник — никакого возбуждения, никакой красоты и лоснящихся ласковых лепестков, которые привык лицезреть Баки, только белесая полоса спермы и подсохшая тонкая струйка крови, спускающаяся по бедру до простыни. Вся ее вульва синяя и болезненно набухшая от крови, будто отбитая сотню раз колотушкой. Офицер движется между ног безвольной Каменской: его красный, сильно загнутый толстый короткий член проникает и выходит из ее вагины с характерным шлепком, с трудом протискиваясь между отекшими половыми губами. Офицер делает движение на выдохе, каждый раз едва не хрипя от натуги. На шее у нее бледнеющие на глазах следы недавнего удушения веревкой. Баки отчаянно переводит взгляд на лицо Уин, но там все то же безразличие и раскрытый рот. Она не издает не звука, а дыхание у нее ровное и глубокое, ей будто и нет дела до того, что происходит сейчас в этом жарко натопленном помещении в начале весны. Кутков в разы ниже, и его елозящие ноги не достают даже до середины икры. Вдруг его движения становятся мельче и чаще, лицо краснеет еще сильнее, а пальцы сводит судорогой, и он с высоким писклявым всхлипом кончает, выплескиваясь в израненное лоно.

Баки наконец отмирает, его изнутри затапливает такая холодная, кристально чистая ярость, резкость реальности будто враз выкручивают на сто пятьдесят процентов, а все прочие эмоции отрубает напрочь, оставляя лишь одну эту ярость и единственное желание — разорвать. Он далет один мощный прыжок, преодолевая добрых три метра, рывком сбрасывает Куткова с Уин, одним движением прикрывает ее тонкой простыней и делает шаг к цели. Жертва едва успевает понять, что происходит, скорость у Ильина слишком большая, сперва следует захват, затем рывок — Баки выдирает из тела опавший член. Кутков начинает орать, Ильин слышит, но не реагирует. Второй резкий удар в живот отбрасывает Куткова на стену, он впечатывается в раскрытую карту приграничной зоны. Часть иголок падает на пол, куда следом летит Кутков. Баки прыгает навстречу, ловко пружиня о ту же стену, хватает Куткова за горло левой рукой, правой ловко вытягивая из стены оставшиеся иглы. Друг за другом в ровный ряд они ложатся по носу и до подбородка, затем Барнс проводит вертикальную линию оставшимися тремя, целясь прямо в глаза. Он втыкает иглу и проводит вверх, разрезая слизистую. Оболочка лопается, как тонкая перегородка куриного яйца, и содержимое левого глаза вытекает на лицо вместе с кровью. Кутков орет сиреной, оглушая восточную часть лагеря своим ором. Баки морщится и дергает рукой — правая обхватывает горло, сдавливая трахею. Хрупкая человеческая шея хрустит под пальцами, раздается последний хрип и тело перестает дергаться. Баки думает: «Надо было свернуть челюсть, а не ломать шею».

Баки застывает над расхристанным телом задушенного офицера на долгие минуты. Ярость отпускает, и он все яснее понимает, что это было пиздецки ужасно и жестоко, он убивал на войне и не раз, в бою, но не так, не ради самого убийства. Не так изощренно и кошмарно. Шок сковывает все его тело и нет сил двинуться. Хотя бы проверить, как там Уин.

Кровать скрипит, Баки наконец отрывает глаза от мертвеца. Уин потягивается и поднимается. Видит привязанную цепью руку и дергает на себя, металл скрипит, крюк в стене держится крепко. Она дергает еще раз, и на третий рывок крюк поддается, вырываясь с мясом и поднимая тучу деревянных щепок. Она ищет глазами одежду, медленно собирает все в котомку, сложенную из прикроватного полотенца. Все еще укрываясь простынью, она подходит к телу. Раскрывает мундир, шарит по внутренним карманам, затем по спущенным до ступней брюкам и находит портсигар со спичками. Закуривает прямо в помещении, жадно глотая горький дым.

— Зря ты так, — раздается у левого плеча Баки почти позабытый тихий голос.

Он молча смотрит на нее. Непонимающе. Растерянно.

— Он был не так уж и плох, а это все — Уин обводит свое искалеченное тело металлической ладонью — подживет меньше чем за пару дней. Но теперь у нас будут проблемы. Пришлют нового. А похожих они не присылают. Или ебучего Золу на «проверку». — Уин ругается и так буднично упоминает Золу, будто они уже давно и хорошо знакомы.

Мир Баки кренится, переворачивается на 45 градусов, преломляя все его знания и моральные принципы в свете новых обстоятельств. Он думает. Смотрит на тело, затем на обнаженную Уин. Достает пистолет из кобуры и делает один символический выстрел в убитого насильника. Хотя бы так выразить собственную злость и растерянность.

— Ладно, а теперь пошел вон, Барнс. Я сделаю так, что они решат, будто это я взбрыкнула и убила. Доработаю, сотрут, все равно вернусь, уже проходили. В этот раз только на пару недель пораньше из-за тебя, — Уин поворачивается к нему и улыбается потрескавшимися до крови губами. — Вали, я сказала! — уже злее, напористее.

Баки повинуется, выходит из деревянной одноэтажки, пока весь лагерь еще спит, и даже караульные приняли ор из комнаты Куткова за обычное его рандеву с Каменской. Когда обнаружат тело, будет поздно. Баки бредет по песчаной площадке, затем выходит на плац и замечает первые лучи солнца, прикрывая глаза рукой. Рассвет. Что бы ни происходило в этом мире, какая жестокость, абсурд и пиздец ни случались бы, солнце всегда будет вставать над головой каждое ебаное утро. Как единственная постоянная, единственное ощутимое мерило реальности, оно будет существовать в каждый момент жизни и в жизни каждого. Ильин проходит еще пару шагов, а затем начинает бежать вокруг площадки, по тому закольцованному маршруту, по которому последние два месяца гоняет вверенный ему взвод. Он набирает скорость, с каждым шагом тело наполняется тягучей силой и мощью, которой Баки не ощущал даже в последний год перед войной. Ему кажется, что он может даже проломить с разбегу стену и перепрыгнуть с одной казармы на другую, если захочет. Кажется, что он может практически все, если только пожелает. Он не знает, сколько бежит, но усталости нет. Ответа на вопрос, что это, у него тоже нет. Только движение и ожидание, что сводит с ума.

Солнце перемещается выше, и вдруг кругом начинает слышаться оживающий лагерь. Слишком яркие звуки даже для его поразительно хорошего слуха. Топот сапог, крик и звуки драки. Кому-то выбивают челюсть. Потом тяжелое тело насильно тянут прочь, противно на знакомой тональности лязгает повисший протез руки. Ее вырубили и куда-то тащат. Вся эта какофония раздается со стороны жилища Куткова. «Не вмешиваться, бежать».

— Ау, старшина, вы тут? — один из новобранцев, Синицын, приветственно машет ему. — Вы слышали про товарища Каменскую?

— Чего там? — Баки заставляет себя затормозить и перейти на человеческий шаг.

— Говорят, она покалечила товарища Куткова, — юнец придвигается к нему вплотную и почти шепчет, — но это не точно. Так говорят, вот.

— Отлично, Синицын, раз ты так рано встал и у тебя есть силы подслушивать сплетни, шагом марш два километра вне очереди.

— Но старшина! — рядовой начинает канючить.

— Пошел-пошел! — Ильин делает свирепый взгляд, сводя широкие фигурные брови к носу.

И вот бритоголовый высоченный Синицын бежит навстречу солнцу, а Баки впивается в него глазами и старается удержаться от желания перебить хребет каждому в этом проклятом лагере на краю чужой ему земли. Но она сказала «Вон», значит, ему не стоит вмешиваться.