Надежда подобна раковой опухоли, — думал Северус, поднимая воротник и спасаясь от пронизывающего холода, — она распространяется и душит все разумные доводы до тех пор, пока не остается только неизбежная, сокрушительная смерть от разочарования. Как и кровь единорога, она придавала прогорклый привкус каждой проходящей мимо тени, каждому промелькнувшему завитку волос цвета красного дерева, каждому маленькому проблеску золота. Она заставляла его прятаться в тени, неразумно задерживаясь, оставлять очевидные следы в надежде на то, что однажды они приведут ее прямо к нему.

Вот только зачем он ей? Он всегда возвращался именно к ней, неумолимой, непримиримой. Она избавилась от него. Весь мир избавился от него, желая забыть это грязное пятнышко в своей истории, этого жалкого человека, который помог выиграть войну, но и помог ее начать. Неудобная сноска в приложениях к «Истории волшебства».

Человек, который жестоко обращался с молодой девушкой, которую фашистское правительство, преследующее цели геноцида, насильно выдало за него замуж. Хороший мужчина мог бы поступить иначе — мог бы отказаться от брака, мог бы, по крайней мере, выразить протест. Самое главное, хороший мужчина не стал бы спать с ней. Хотя бы наполовину порядочный мужчина не прикоснулся бы к ней.

Лучший мужчина — даже не хороший, а просто лучший, чем он, — не влюбился бы в нее.

Его ботинок ступил на неровный участок льда, и он, поскользнувшись, плашмя упал на заснеженную дорожку. Северус выругался и стал с трудом подниматься на ноги, его бедро болело в том месте, на которое он приземлился.

Он совершал непростительные поступки, и все же эта раковая опухоль надежды вползла ему под кожу и засела там, в ожидании ее возвращения. Как собака, которой приказали остаться. Он медленно поднялся на ноги, морщась от боли.

Прошло уже более двух лет с тех пор, как он видел ее в последний раз, и к этому времени она должна была забыть его. Или, по крайней мере, ее чувства к нему должны были стать менее сложными. С помощью своих гриффиндорских друзей она наверняка поняла, что не была влюблена в него по-настоящему. Она просто цеплялась за него, как утопающий цепляется за бревно, пытаясь удержать голову над водой.

Это был его жалкий способ искупить вину за все, что он сделал с ней и для нее. Если бы он мог вернуть ей хоть какое-то подобие жизни, обеспечить ей алиби, развеять разумные сомнения в умах людей, тогда она смогла бы интегрироваться в волшебное общество. У нее могло бы быть будущее. Конечно, ей понадобится помощь, ей понадобятся друзья, семья и зелья, но впереди у нее была жизнь. Не такая, как у него.

Хуже всего было то, что он даже не пытался спасти свою шкуру. Он наблюдал за тем, как рушится замок, как в его сторону летят обломки, и с облегчением закрыл глаза. Он ждал. Он хотел освобождения.

Но оно не пришло, по крайней мере не убило его. Обломки зажали и сломали его левую ногу в нескольких местах, но ничего непоправимого не случилось. Он ждал, надеясь умереть, пока мир не затих, а потом бежал, корчась от боли. Когда он добрался до Паучьего Тупика и подлатал себя, ему пришлось столкнуться с утомительной мыслью о том, как ему выжить: в качестве мертвеца или беглеца? Он всерьез подумывал о том, чтобы просто покончить с собой.

И все же он этого не сделал. Из-за этой тошнотворной, истощающей, раковой надежды.

И вот он здесь, спустя годы, и все еще думает о ней. Он просто не мог ничего с собой поделать: так он любил. Всеобъемлюще, а потому навечно. Как ржавый выключатель, который можно повернуть только в одну сторону.

Северус, по пути сбивая снег с ботинок, прошел по заснеженной дорожке ко входу в свою маленькую грязную квартирку. По взмаху палочки снег растаял и исчез, а дверь в дом странно заблестела. Он замер, глядя, как тает сине-фиолетовое мерцание защитных чар, и волосы на его затылке встали дыбом.

За сегодня его чары сработали один раз, и не по его вине.

Волшебный мир после Волан-де-Морта во многом остался прежним. Он развивался невероятно медленно, и отменить более жесткие законы, которые были приняты во время правления Толстоватого, оказалось непросто. Магглорожденные массово бежали из общины, многие из них были закованы в брачные оковы из-за появившихся детей. Другим так и не удалось воссоединиться со своими палочками, поскольку это превратилось в утомительный процесс, полный бумажной волокиты, форм и судебных заседаний, на которые у многих магглорожденных не хватало ни времени, ни сил. Многие ведьмы и волшебники с энтузиазмом взялись за судебное преследование магглорожденных, и об этом нелегко было забыть; хотя Волан-де-Морт был мертв, причиненный им ущерб никуда не делся, и Министерство не проявляло особых признаков его возмещения. Казалось, что оно предпочитало притвориться, что этого никогда не было, и тихо отказаться от более агрессивной и оттого более действенной политики.

Куда важнее было то, что все еще существовали небольшие группы Пожирателей — семьи чистокровных, в тайне считающие, что крестовый поход Тёмного Лорда был, хотя и обреченным на неудачу, но благородным занятием. И среди этих маргиналов еще были те, кто винил несчастных полукровок и магглорожденных в том, что они виновны в предполагаемой кончине Темного Лорда. Эти семьи в частном порядке считали, что если бы только Темный Лорд не доверял магглорожденным и полукровкам, то не потерпел бы неудачу.

И, конечно, Волан-де-Морт на самом деле не был мертв. Он существовал в тех жалких осколках души, которые от него остались, в тех крестражах, которые не были уничтожены, и его оставшиеся сторонники годами копили энергию и ресурсы, готовясь отправиться на их поиски. Мальчик-Поттер тоже продолжал охотиться, но на этот раз с грузом Министерства за спиной. Это была вялая, утомительная гонка.

В смерти были свои преимущества, но Северус был параноиком, постоянно думающим, а не видел ли кто-то его уход во время битвы за Хогвартс? Тот факт, что его тело так и не было найдено, регулярно подпитывал теории заговора, но никогда не приводил к полной людской уверенности — просто крошечное, гложущее сомнение в глубине человеческих умов, зудящий шов любопытства. И все же он не сомневался, что если какой-нибудь преданный Пожиратель Смерти захочет его выследить, то он это сделает.

Северус, держа палочку наготове, очень тихо поднимался по лестнице, каждый мускул его тела был напряжен. Они могли расставить ловушку или отравить его еду и питье; ему приходилось все проверять, благо у него были чаши для тестирования ядов его собственной конструкции. Хуже того, они могли подстеречь его в его убогой квартирке, и наброситься на него, как только он переступит порог.

Он, прислушиваясь, терпеливо ждал за дверью своей квартиры. Там кто-то был, Северус чувствовал это. Подобно тому, как облако закрывает солнце, он чувствовал тень присутствия кого-то, затаившегося в засаде.

Когда этот кто-то не сдвинулся с места, Северус, выставив палочку вперед в дуэльной стойке, еще не понимая, кто его посетил, распахнул дверь.

У окна, глядя на улицу, обхватив одной рукой кружку с чаем, сидела его жена.

Проклятие застряло у него в горле.

— Забавный способ поздороваться со своей вдовой, — сухо сказала Гермиона, наблюдая за падающим за окном снегом. — Ты собирался меня сглазить?

Северус обнаружил, что не может говорить. Он едва мог дышать, он мог только смотреть на нее, запечатлевая в памяти каждую деталь. Ее волосы были коротко подстрижены, обрамляя затылок и подчеркивая остроту ее подбородка удлиненным каре. Каштановый цвет разбавляла седина, даже более серая, чем та, что «украшала» его собственные черные волосы на висках. Очевидно, это стало результатом ее магического истощения. Ее лицо с красивым носом и пухлой нижней губой окончательно оформилось; щеки округлились, подбородок стал мягче. Возраст сгладил все острые углы ее юношества.

Она поплотнее запахнула свой шерстяной кардиган и посмотрела на него с таким знакомым выражением нежности и беспокойства в глазах, что у него чуть не подкосились колени. Его рука с палочкой задрожала, но он не опустил ее.

— Ты можешь быть кем угодно, — прохрипел он. Ему было очень трудно выражать свои мысли. — Оборотное зелье.

Что со мной не так? Слова не просачивались из его мозга в рот.

Гермиона фыркнула и чопорно отпила маленький глоток чая.

— На мой день рождения я впервые попросила тебя меня поцеловать, — сказала она ему тем всезнающим тоном, который он так хорошо знал. — Я была пьяна, и ты лишил меня этих воспоминаний. Чтобы избавить меня от смущения, я полагаю, но я все равно предпочла бы их сохранить.

Мерлин, Господи, она прекрасна. Захватывающая.

Он резко опустил палочку, но по-прежнему не двигался. Он едва мог дышать.

— Тебя было очень трудно найти, — сообщила ему Гермиона, обхватывая обеими руками теплую кружку. — Я не начинала искать, по-настоящему искать, около полугода или около того. Сначала я съездила в Австралию, навестить своих родителей.

При этой мысли ее глаза стали остекленевшими… пустыми.

— Их воспоминаний нет и они никогда больше не вернутся, — ее голос слегка дрогнул, — но они все еще… ну, ты понимаешь… мои родители. Поэтому я провела с ними немного времени. Притворилась студенткой по обмену. Было очень тяжело уезжать.

Северусу нужно было присесть, иначе он просто рухнул бы, но, похоже, он не мог заставить свои ноги двигаться. Он был так очарован ею, мыслью о том, что она сидит в его квартире, живая, настоящая, и смотрит на него своими карими, как у лани, глазами.

— И тогда я отправилась на поиски, — продолжила Гермиона, и ее голос задрожал еще сильнее, — и я искала тебя, искала везде. Я объехала весь мир. Я расспросила стольких людей. Ты мог быть кем угодно, с чарами ты мог выглядеть как Папа Римский, но я продолжала искать…

Это был элемент неожиданности, было очевидно, что она готовилась к тому, что увидит его снова, а он и мечтать об этом не смел. Она явно хотела сказать что-то большее, и чем дольше она говорила, тем быстрее слова слетали с ее уст.

— Я знала, что, начав искать тебя, уже не смогу остановиться. Я проехала по твоему следу через множество стран. Швейцария, Новая Зеландия, Бельгия, Америка. Я потеряла тебя в Германии, но подумала, что ты все еще варишь зелья, и отследила тебя по ингредиентам. Я была права. Я снова нашла тебя. Здесь. Я проделала очень долгий путь, это было ужасно утомительное путешествие, и я немного устала. Но я должна была увидеть тебя.

В ее глубоких карих глазах было что-то обиженное, почти обвиняющее.

— Я знаю, ты не хочешь меня видеть…

— Нет, — немедленно ответил он и замер. Северус попробовал снова, на этот раз тише:

— Я очень сильно хотел тебя увидеть.

— Тогда почему ты этого не сделал? — требовательно спросила она. В ее голосе проступила боль, как кровь на особенно тонком, остром порезе. — Я совсем не пряталась, Северус. Обо мне писали в газетах. Я давала интервью. Я давала показания перед гребаным Визенгамотом. Ты мог бы написать, — она отвела взгляд, а затем повторила шепотом:

— Ты мог бы написать…

— Я покойник, Грейнджер, — сказал он ей с кислотой в голосе, вызванной исключительно мышечной памятью. — Прости меня за то, что я не послал тебе сову с того света.

Она сделала глоток чая и крепче прижала к себе чашку, впитывая ее тепло.

— Я была Гермионой так недолго, — тихо размышляла она. — Я всегда была для тебя Грейнджер, не так ли?

Нет, — что-то в его груди монументальное и убитое горем взревело, — нет, никогда. Он хотел упасть к ее ногам и молить о прощении. Ему хотелось разрыдаться. Он хотел поцеловать ее, но не сделал ничего из этого и остался стоять на пороге своей квартиры, как будто его ноги вросли в землю.

— Ты должна была выбрать, — Северус услышал свои слова, услышал отчаяние в своем голосе. — У тебя никогда не было выбора. Это было все, что я мог для тебя сделать, и я чувствовал, что должен это сделать. Ты… — он попытался сказать «ты так молода», но слова не шли с языка. Гермиона никогда не была молодой, даже когда была юна. Он был таким же. Вместо этого он сказал:

— Ты не выбирала выходить за меня замуж. Ты не выбирала свою роль в войне. Я думал, это будет милосердием.

Легкая улыбка приподняла уголок ее рта.

— Я выбрала.

Именно в этот момент, впервые в своей жизни, Северус испытал всепоглощающее возбуждение от полностью реализованной надежды, надежды, идущей к осуществлению; желать чего-то так сильно, что тебе становится плохо, желать так сильно, что ты ожесточаешься, а затем твое желание… исполняется. Возможно, именно это всегда было источником его гнева: тоска, от которой ему становилось плохо, нереализованная тоска, превращавшая его кровь в яд. Но это было что-то новое, это было желание, ставшее реальностью. Это вызывало привыкание. Опьяняло. Он не был набожным человеком, но мог вечно поклоняться этому чувству — он чувствовал, что трещины в его прогнившем, окровавленном сердце начинают затягиваться.

А затем, мгновением позже, в идеально сбалансированной, картине мира, возникло чувство вины. Затем сожаления. Трещины снова открылись, на этот раз став еще глубже.

Она увидела выражение его лица и подойдя к нему, прикоснулась к нему с той легкостью, которая всегда давалась ей так естественно. Ее руки — одна покрытая шрамами, другая целая, обе совершенные — обхватили его лицо.

— Я выбрала, — повторила она, — я выбрала тебя, Северус.

Она выбрала ужасную, чреватую опасностями полужизнь в тени. Бегство с человеком, который не мог пообещать ей ничего, кроме безграничной преданности и такого же количества несчастья. Она выбрала бегство из мира, который мог бы исцелить ее, мог бы сделать ее лучше, принести ей покой. Он не мог предложить ей никакого покоя. Он был непростым человеком, у него была нелегкая жизнь, и он не сомневался, что они погубят друг друга.

Или, возможно, — подумал он, когда она приблизила свои губы к его, — возможно, мы уже погубили друг друга. Возможно, для нас обоих уже слишком поздно.

Он поцеловал ее так легко, что это могло показаться, едва уловимым касанием к ее мягким губам.

— Я не могу обещать тебе ничего, кроме себя, — сказал он ей.

— Ты последуешь за мной? — просто спросила она. — Есть работа, которую нужно сделать.

— До конца, — пообещал он.

Она улыбнулась, и жизнь в ее глазах можно было принять за безумие.