Над степью поднимался терпкий запах преющей травы: осень выдалась непривычно влажной. Светло-рыжий конь глухо ударил копытом, вспахав ставшую податливой землю, но Булат не шелохнулся. Только сжал крепче поводья в обветренных руках и медленно закрыл глаза. Наконец, тонкий звон утих, и раздался громкий, как набат, голос Уруса:
— Чего застыл? Следы чьи увидел?
— Нет, — отозвался Булат, — степью любуюсь.
— Ты-то? — хохотнул приблизившийся мужчина. — Чудная шутка. Поехали, пока ещё на кого-нибудь не наткнулись. Жуткие они, северяне эти твои… Ясно, в кого ты. С седла не выбьешь, одной-двумя стрелами не уложишь — звери, словом… И чего здесь забыли? Я уж думал, на празднество сегодня не попадём, сразу к предкам отправимся.
— Угу.
Булат ударил пятками, и конь пустился лёгкой рысью. Далёкое жёлтое солнце уже садилось, холодный туманный воздух начинал щипать кожу, но спешить на празднество не хотелось. Слишком уж безрадостные мысли его мучили. Что здесь забыли воинственные всадники северных племён? Почему именно сегодня? Готовили ли они нападение на здешние стоянки? Или это одиночные всадники слишком далеко забрели и решили поживиться добром случайно встреченных путников? Надо было ещё летом уходить дальше, дальше от этих войн и распрей. Быть может, осесть в крепостном селении, хотя бы на зиму… Нет, не согласятся. Гордые ведь. Кочевники — и осесть?
На горизонте появилась мутная чёрная точка. Точка стремительно росла и росла, пока не превратилась в лучника. Приземистая лошадь с короткой мордой, большая меховая шапка, каких тут никогда не носили, уверенная, почти дерзкая посадка… Слишком долго Булат жил за горами, в холодных степях, чтобы спутать с кем-то своих сородичей. Он увернулся от пущенной стрелы, увернулся от неё и Урус. Булат снял с плеча длинную найзу, наконечник которой ещё не успел вытереть от крови, и, бросив поводья, перехватил древко. Прицелился в незащищённое горло, но, поравнявшись с воином, передумал. Лишь выбил из его рук оружие и царапнул плечо. Свист ветра и топот копыт утонули в оглушительном звоне. Булата повело, и он вцепился одной рукой в высокую луку седла. Конь под ним, зафырчав, замедлился.
— Ай, упустили, — прорезались ругательства Уруса сквозь гул колокольчиков и смеха. — Были б у меня стрелы, я б ему… Ты чего?
— Ухо, — ответил Булат, хотя звенело одинаково сильно в обоих, не только в левом, в том, что большая отцовская рука часто награждала оплеухами наравне с щекой. Он мотнул головой. Стало немного легче. — Ушиб когда-то. В холода даёт о себе знать.
— Что ж ты раньше не говорил? Показался бы Алсу. Она, конечно, больно болтлива, даже для шептуньи, но на деле женщина толковая…
Булат неопределённо дёрнул плечом и перешёл на галоп. Молодая резвая кобылка Уруса поскакала следом, и спустя полчаса из сумрачного тумана выплыли небольшие белые юрты, стоящие нестройным кругом. Над многими вился дым. В середине тоже горел огонь. У обложенного камнями кострища толпилась детвора. Заслышав лошадей, они все разом обернулись. К спешившемуся Урусу тут же подбежали двое чумазых мальчишек. Он нагнулся, стёр с их круглых щёк золу и принялся отвечать на многочисленные вопросы: где, кто, что, зачем, почему, когда… Булат расседлал лошадей и повёл их к табуну.
Когда вернулся, Урус уже сидел у костра. Он похлопал по свободному месту рядом с собой, и Булат опустился на толстую овечью шкуру. Кто-то тут же всучил ему чашу с айраном. Пахло жареным тестом и мясом. Взрослые обсуждали взявшихся из ниоткуда северян, предстоящую зиму и уходящий год; дети носились рядом, кто-то из молодых плясал под звуки думбры.
Прикрыв глаза, Булат провалился туда. Тот же гомон, чьи-то песни, хохот…
Он любил забрести подальше, к чужим стоянкам. Поговорить с кем-нибудь незнакомым, притворившись, что, например, хочет обменять одну из своих безделушек на лошадь — хотя зачем ему чья-то кляча? — или на пару кувшинов кумыса, мол, жажда замучила. В такие дни, дни ночных гуляний, было особенно легко затеряться среди подхмелевшего народа. Но какой-то паренёк, явно смешанных кровей — слишком уж светлые волосы, — испугался незнакомого лица. Пришлось закрыть ему рукой рот, чтобы не поднял шум. Что Булат тогда сказал? «Вот это глаза»… Да. Вот это глаза — с привычным двойным веком, но большие, светло-карие, полные растерянности и, как ни странно, противоречивой смелости. Парень, услышав его восхищённое бормотание, покраснел. Булат, который тоже тогда был ещё парнем, покраснел следом и неловко рассмеялся. У незнакомца был костяной варган и небольшой бубен, что при ударе звенел скрытыми под натянутой кожей пластинками, цепочками и крохотными колокольчиками. У незнакомца был мягкий нрав, удивительный голос и заразительный смех. У незнакомца была нежная, почти белая кожа, к которой Булат боялся прикасаться, но к которой всё же прикасался, когда они укрылись в шаманской юрте. У незнакомца наверняка было красивое имя, но Булат так его и не узнал.
После ужина часть мужчин решила посостязаться в меткости, и Булат, воспользовавшись всеобщим весельем, поднялся со своего места и спустился по пологому склону к реке. По пути его почти перехватила, позвякивая серьгами, путающимися в тонких косичках, Алсу — или то была так похожая на неё младшая сестра? — но Булат притворился захмелевшим, и она отпустила его проветриться, наказав как можно скорее вернуться и показать «этим хвастунам», на что способны «северные удальцы». Хотя северяне Булата удальцом никогда не считали. Так, простой парень, третий сын, малоудачливый воин и не очень выгодный жених.
У реки туман стоял совсем густой. Булат опустился на корточки, зачерпнул обеими ладонями и умылся ледяной водой, словно дело и вправду было в слишком уж крепком кумысе. Но нет. Вздохнув, Булат сел и уставился в воду, такую же тёмную, как и небо с редкими звёздами.
Далёкие восклицания и улюлюканья превратились в воинственные выкрики. Отблески костра за спиной — в пламень горящих юрт. От морозного ветра было холодно, от вины и стыда — удушающе жарко… Булата часто оставляли следить за пленными. Но редко — совсем одного. Повезло, ведь он не смог скрыть горечи, когда увидел знакомые большие глаза. Юному шаману подрезали сухожилия на ногах, но лицо оставили нетронутым. Булат понимал: участь парня ждала незавидная. Он был слишком хорош собой, чтобы его сразу убили. А выхаживать пленника никто не стал бы. Разве что готового примкнуть к ним воина, но какой из худосочного шамана воин? Булат достал из-за пояса кинжал, подаренный отцом на десятый день рождения. Наверное, по выражению его лица шаману всё стало ясно, потому что он послушно прикрыл глаза и не вскрикнул, когда тёмная узорчатая сталь окрасилась в алый. Булату показалось, что он даже улыбнулся, но, быть может, губ его коснулась всего лишь предсмертная судорога.
Ветер пустил по воде рябь. Стенания пленников, скрежет скрещенных сабель — кто-то ещё пытался защититься — и кряхтение разваливающихся юрт плавно перетекли в тихие переливы колокольчиков. К колокольчикам присоединился голос. Но пел он не обрядовую песню, а совершенно обычную, наверняка услышанную от женщин. Что-то о бескрайней степи и столь же бескрайних странствиях, что-то одновременно весёлое и тоскливое. Затем голос смолк, и раздался звонкий смех, сливающийся с беспорядочно теперь звенящими колокольчиками — держащая бубен рука тряслась. Шаман совершенно очаровательно боялся щекотки.
Ветер вновь всколыхнул реку. За плечом Булата появилось небольшое овальное лицо. Лунные блики, дописанные мазками сожаления, или неупокоенный дух?..
— Булат абый! — послышалось за спиной. — Вы чего тут?
В воде отразился один из сыновей Уруса, высокий для своих малых лет Айкут. Бледное лицо за плечом Булата распалось обратно на короткие неровные полосы. Он обернулся.
— Что, потеряли меня уже?
Мальчишка, шмыгнув вздёрнутым носом, закивал. Булат встал с влажной травы, отряхнул одежды, бросил последний взгляд на спокойную реку, и пошёл к юртам, где уже собирались нарезвившиеся лучники. Его наверняка заставят поучаствовать в очередном веселье — повезёт, если не в плясках, — но, так уж и быть, он подыграет. Праздник всё-таки.
А завтра Алсу наверняка примется расспрашивать о недуге — вряд ли Урус удержал язык за зубами. Но Булату не нужны были ни заговоры шептуньи, ни хитроумные снадобья. Звон — иногда едва слышный, иногда оглушительный, — был памятью о его прошлой жизни. И памятью о чужой жизни, сгубленной. Однажды вина и сожаления сведут его в могилу, но пока он будет делать всё, чтобы защитить людей, даровавших ему новую жизнь, — и помнить того, кого защитить не смог.