Жажда

Лука видит во сне хитрый довольный прищур режущих зеленью глаз и понимает, что обречен. Желания сопротивляться нет и в помине, никогда не было, сколько бы он ни видел эти зеленые глаза во снах, цепляющихся к нему на сломе ночи и утра, глубоко наплевав на неподходящее место и на весь мир в принципе.

Луке всегда хочется еще и всегда чертовски мало.

Иной раз, на холодную голову и после холодного душа, эта неисчерпаемая жажда, почти животная потребность, его пугает. Но в душном дурмане утренних снов нет ни страха, ни сомнений, и Лука дает волю своим фантазиям, которые они еще не воплотили в жизнь, и воспоминаниям, если уже воплотили.

Перси в его сне седлает его бедра, придавливая Луку к постели, и тянется, чтобы горячо и мокро поцеловать. Луке хорошо знакома тяжесть Перси на себе, хорошо знакомо то, как Перси целуется — и как целуется в принципе, и как целуется тогда, когда явно не планирует одними поцелуями себя ограничивать — поэтому его мозгу несложно восстановить по памяти эти ощущения. Луке душно и приятно, но слишком мало.

Перси мягко дразняще кусает острыми зубками нижнюю губу Луки, разливая по его телу почти болезненно приятное тепло, кроя сладкой душной жаждой, и отстраняется, коварно улыбаясь тому, как Лука по инерции тянется за ним. Опирается локтем о грудь Луки, придавливая к постели. Отвлекается, чтобы невесомо провести пальцами по щеке Луки, смотря при этом так нежно, что сердце щемит и талым воском разливается под ребрами. Лука слегка краснеет, еще не до конца привыкший, что на него способны смотреть с такой безграничной одуряющей нежностью. Хочет ответить, хочет обнимать его и целовать его запястья, зацеловать и залюбить его всего, чтобы уже он лежал на простынях, смущенно краснеющий, весь растрепанный и беспорядочный, ласковый, как домашний котенок. Не успевает — Перси скачет с одного на другое так же беспорядочно, как под ветром колышутся морские волны. Его взгляд темнеет, он смотрит горячо и едва не опасно, скользит взглядом расширенных зрачков по телу Луки почти физически ощутимой тяжестью, безвольно прибивает к простыням, но Лука не боится, только предвкушает, и от этого предвкушения горячим комом сводит низ живота.

Перси наклоняется, неторопливо и осторожно кусая шею Луки, не причиняя боли, но давая ощутить твердость и остроту зубов поверх лихорадочного пульса, и Лука глотает тихий скулеж, бесконтрольно подаваясь бедрами вверх, надеясь ослабить напряжение. Перси не дает ему, приподнимается на четвереньках, нависая сверху, ехидно улыбается, сверкая опасно темными глазами, и Лука, покорно и безвольно распластанный по простыням, думает через духоту собственной жажды, боги, что же ты со мной делаешь, любовь моя.

Перси снова тянется целоваться, накрывая Луку собой, своей горячей тяжестью, и впивается в него так, будто одним поцелуем надеется то ли довести до оргазма, то ли свести с ума. Граница этих понятий, впрочем, весьма размытая. Лука отвечает ему с не меньшей отдачей, хватаясь за него, теплого и гибкого, руками, забираясь под ткань оверсайз толстовки, лихорадочно впиваясь пальцами в сухой жар смуглой кожи. Перси довольно мурлычет в поцелуй, потому что обожает целоваться, обожает чувствовать руки Луки на своем теле, и Лука прекрасно это знает. Еще Лука прекрасно знает, как именно коснуться Перси поверх грубой ткани джинс, чтобы вырвать из него пропитанный сладко-душащей жаждой стон, и без колебаний этим пользуется, удовлетворенно впитывая в себя звук и надеясь украсть еще. Это не так сложно, Перси никогда не был особенно тихим, точно не с Лукой, и Лука хорошо выучил палитру оттенков его голоса и сберег ее в памяти, но ему никогда, никогда не бывает достаточно, всегда хочется больше.

Лука чутко спит, выдрессированный годами выживания на улицах, поэтому легко вылавливает сквозь сон постороннее движение. Он в безопасности на своей кровати в лагере, но въевшаяся привычка сильнее логики, поэтому Лука выдергивает себя из приятного дурмана сна, слабо приоткрывая глаза.

Даже в утреннем полумраке, полуспящий и ничего не соображающий, он безошибочно узнает пронзительную зелень смотрящих прямо на него глаз. Приподнимается на локтях, заставляет себя открыть глаза, но его мягко опускают обратно на подушку.

— Лежи, — шепчет Перси и забирается на ноги Луки поверх смятого пледа, пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о кровать сверху. Двигается едва слышно, практически бесшумно, и Луке мерещится, что он — видение, пришедшее из утренних теней, чтобы окончательно его добить. Но нет, он настоящий, во плоти, укрытый тенями и стащенной у Луки толстовкой, с капюшоном на голове, тоже не до конца бодрый в такую рань, небрежно растрепанный, но двигающийся уверенно и грациозно. Лука ловит взглядом мельчайшее его движение, впитывая его очертания в себя, надеясь одними ими насытиться, и, постепенно сбрасывая липкую паутину дремы, с предельной ясностью осознает, как же чертовски он возбужден.

Перси, тихонько возясь с пледом и ерзая коленями по постели, чтобы поудобнее сесть, замечает его стояк и забывает, что вообще хотел сделать. Краснеет по смуглым щекам, но смотрит уверенно, оценивающе; ничего не делает, дожидаясь, когда Лука скажет, что можно. У Луки нет сил на стыд, на приличия, на оценку ситуации и мысли а-вдруг-дражайшие-сиблинги-проснутся — он обливает силуэт нависающего над ним Перси мутным взглядом, сглатывает вязкую слюну и бормочет одними губами “пожалуйста”. Перси сверкает зелеными глазами темно и опасно, улыбается так ядовито, что стоило бы испугаться, но Лука не боится. Его простреливает током едва не до белизны перед прикрытыми глазами совсем не от паники, когда Перси накрывает его пах ладонью поверх болезненно давящей ткани и осторожно сдавливает. Перси медленно двигает рукой, и Лука не успевает заглушить тихий жаждущий стон.

— Тише, — мягко шепчет Перси, наклоняясь к его шее, мокро ее целует, и Лука рвано выдыхает, подаваясь бедрами вверх и пытаясь вжаться в ладонь Перси. Перси позволяет ему тереться о свою руку, ловит своими губами его тихие загнанные вздохи, но отстраняется, когда Лука бормочет слабое беспомощное “блять”. Луке хочется взвыть, хочется накинуться на Перси, вжать его в матрас, и пусть сиблинги смирятся с шумом и терпят. Перси считывает во взгляде Луки его отчаяние, его открытую удушающую жажду, и на мгновение прикрывает глаза, пытаясь восстановить контроль над собой. Лука знает, как влияет на Перси — Перси на него самого влияет не меньше — и у него руки зудят от потребности схватить его, вцепиться, приласкать, сделать ему приятно так, как только возможно, довести его до тотального хаоса, до полной потери самоконтроля, чтобы он уже физически не был способен сконцентрироваться на чем-то, что не Лука и не их общая жажда друг друга.

— Если ты не будешь тихим, — шепчет Перси, еще соображая, что не особо нравится Луке, но приходится смириться. — Я буду останавливаться. Ясно?

— Да, — хрипловато бормочет Лука, занятый тем, что блуждает рукой по бедрам Перси, исследуя так, будто еще не изучил эту территорию досконально.

— Вот умница, — ласково отвечает Перси, мельком целуя в висок, и Луку кроет от его похвалы. Лука пробирается рукой к чувствительной внутренней стороне его бедра, мягко давит пальцами, обжигает кожу через джинсу, и Перси приоткрывает рот, бесшумно втягивая воздух. С рваным выдохом на грани всхлипа прикусывает нижнюю губу, мелко вздрагивая, когда Лука накрывает его пах ладонью. Луке до боли приятно видеть свою руку на нем, его дрожь, неровный блеск его глаз, тепло румянца на его щеках, мимолетное скольжение языка по губам.

Когда Перси хватает его руку и упрямо одергивает от себя, хотя Лука и знает, что ему ужасно этого не хочется, Луке чертовски жаль. Ровно до тех пор, пока Перси не отползает назад, тихо и осторожно, и развязывает шнурки на спортивках Луки, чтобы стянуть до колен вместе с бельем.

Лука может и смутился бы лежать на своей кровати в домике Гермеса полуголым, но у него на ногах сидит его до неприличия и очень, очень большого количества мокрых снов охрененно красивый парень и смотрит режущей зеленью глаз так, будто готов вытрахать из него душу одним взглядом, и Луке, честно, так глубоко и от души на все похер. Пусть хоть отец его дорогой с Олимпа увидит, хоть его сиблинги всему лагерю вплоть до последнего клубничного куста растреплют — Перси нагибается и дразняще мажет горячим мокрым языком по головке его члена, и Луке становится на весь чертов мир оглушающе безгранично поебать.

Перси смотрит прямо ему в глаза, в самую его душу, когда медленно ведет языком по всей длине, явно испытывая Луку на прочность. Испытывать Луку на прочность вообще одно из его любимых хобби. Лука краем сознания где-то там понимает, что Перси не будет сейчас ему отсасывать, потому что у них точно не получится сделать это беспалевно и тихо. Но Лука очень хорошо помнит, как Перси отсасывает, когда им не надо одергивать себя и бояться лишнего звука. Помнит, как Перси сначала дразнит, доводя до белого каления, а после просит трахнуть себя в рот — осторожно, чтобы не причинить дискомфорт, мягко оттягивая темные пряди волос и смотря на него, не отрываясь. Перси всегда просил смотреть на него, до тех пор, пока Лука не привык не отрывать он него взгляд и без просьб. Может, ему так легче, может, просто нравится, Перси так и не объяснил, почему, а Лука не выпытывал.

Наблюдать за Перси до наслаждения на грани боли приятно. В первые их разы Лука колебался, не уверенный, что сможет продержаться хоть сколько-нибудь, если будет постоянно смотреть на Перси, ловить его мутные взгляды и отблески его улыбок, красноту щек и мелкую дрожь под особо удачными касаниями. Лука и так еле научился выносить его стоны и не рассыпаться на части от каждого, даже если чертовски хотелось.

Перси на его метания глубоко все равно. Он приходит во всей своей смущенно-уверенной грации и стирает Луку в порошок, расшибает его в руины и довольно любуется останками. Его не волнует вообще ничего из того, что Лука делает, предлагает, вымаливает — до тех пор, пока Лука искренен с Перси и своими желаниями так же, как Перси искренен с ним. Луке потребовалось время, чтобы научиться до такой степени доверять — но оно определенно того стоило.

Перси облизывает ладонь, неторопливо и показательно, и Лука просто радуется, что его пощадили, не заставив самому вылизывать ее, потому что Лука вот вообще не железный, особенно когда он так очевидно хорни, а Перси так очевидно доминирует. Лука бы точно не сдержался и заскулил вокруг его пальцев, и Перси пришлось бы его затыкать, чтобы его жаждущий скулеж не перебудил весь домик.

— Прикуси запястье, — шепчет Перси. Попросил бы прикусить ткань, даже сам бы держал руку у его рта, но знает, что Лука любит укусы. Наверняка надеется, что на руке останется след, как сувенир на память — чтобы днем напоминал им, как они провели это раннее утро. Чтобы Лука, шатаясь от недосыпа на занятиях по бою на мечах, которые ведет у малолеток, не забывал, ради чего ему сейчас так херово.

Лука прикусывает костяшку указательного пальца и сжимает на ней зубы почти слишком сильно, когда Перси обхватывает мокрой от слюны рукой его член и начинает двигать кистью точно выверено и совершенно неумолимо, прекрасно зная, как Луке нравится больше всего. Замирает, чтобы слизать с головки капли смазки, и надавливает на бедра Луки, вжимая в матрас, чтобы не ерзал и не пытался взять больше, чем Перси планирует сейчас ему дать. Довольно ухмыляется, когда Лука искусывает ребро своей ладони, чтобы не издавать лишних звуков — не потому, что иначе спалят, а потому, что иначе Перси остановится именно тогда, когда Лука уже так, так близко, и ему нужно лишь еще немного и–

Лука задушено всхлипывает, когда Перси большим пальцем мягко массирует головку, и реально почти плачет, когда Перси убирает свою руку.

Перси приподнимается и тянется к Луке, осторожно отнимает его искусанное запястье от его лица, ласково гладит по лихорадочно горящей щеке. Целует медленно, мокро и откровенно грешно, вжимается бедром в член Луки, и Луку едва не трясет, ему хорошо так, что практически плохо, ему так ужасно мало и так ужасно нужно и так хочется кончить, что сознание плывет, мутнея, и он неразборчиво шепчет Перси в губы что-то вроде пожалуйста, пожалуйста, я умоляю тебя, мне так ужасно надо, я-

Перси стирает подтеки слез с его щек, целует его, небольно кусаясь, и душит разбитый стон Луки, когда доводит его до края несколькими точными движениями кисти. Успокаивающе зацеловывает его щеки, когда Лука тихо загнанно дышит, пытаясь прийти в себя. Отстраняется и тихонько кличет кс-кс, чтобы Лука поднял на него мутный осоловелый взгляд. Коварно улыбается, улавливая в его взгляде признаки еще не добитой осознанности, и демонстративно слизывает с ладони перламутровые разводы спермы, чтобы добить.

Лука смотрит на него широко распахнутыми глазами почти удивленно, и это выглядело бы мило, если бы не всепоглощающий голод в мутной черноте расширенных зрачков.

— Иди ближе, — хрипловато шепчет он. Перси придвигается к нему, как завороженный, седлает его торс, задирая пижамную футболку, упирается ладонями в мышцы его пресса и наслаждается их знакомой твердостью под подушечками пальцев. Лука перенимает инициативу и продолжает командовать:

— Коснись себя. — Перси вздрагивает, пряча взгляд и впиваясь ногтями левой руки в кожу — Луке не ясно, нечаянно или намеренно, но от остроты ногтей на коже горячо одинаково. — Молодец, котенок, а теперь без одежды.

Перси прячет лицо в рукаве толстовки, и Лука тоскует по пьяному от похоти взгляду его глаз, еще больше тоскует по его голосу, его бесстыдным беспорядочным стонам, но ему любопытно и горячо наблюдать за Перси сейчас, когда он прячет лицо, алое от стыда, и глотает стоны. Любопытно, не сорвется ли и как удушливо-сладко было бы, если бы все же сорвался.

— А теперь кончи для меня, — шепчет Лука, и Перси останавливается, чтобы посмотреть на него лихорадочно поблескивающим взглядом едва не потерянно. Лука невесомо гладит его по пояснице под толстовкой, затем поверх джинсы на бедре, успокаивая. Накрывает руку Перси своей поверх ткани и мягко надавливает, вырывая из него тихий всхлип. Наслаждается его чувствительностью и отзывчивостью, знает, что Перси на грани оргазма как оголенный провод, знает, как ему хорошо, и хочет сделать еще лучше. — Давай, котенок.

Перси вообще много не надо, чтобы кончить, и Лука внимательно смотрит, впитывает в себя каждое его движение, каждый сбитый вдох и колебание бесконтрольной мелкой дрожи. Лениво гладит его по бедру, чуть жалея, что самоконтроль Перси не подвел, что он не сорвался. Впрочем, Лука и так доволен.

Перси устало валится рядом с ним, вытирая руку о край простыни, разомлевший, разбитый оргазмом, и тоже вполне довольно трется щекой о его плечо, как просящий ласки кот.

— Я вообще приходил украсть тебя обниматься, — бормочет он Луке в шею. — Но так тоже неплохо.

Лука тихо фыркает, думая, нихрена себе “неплохо”, и Перси кусает его шею, сначала просто игриво — пока не цепляет зубками тонкую кожу поверх пульсирующей вены, явно оставляя след, который придется замазывать консилером, чтобы “не подавать пример младшим”, как говорит Хирон, как будто в этом есть хоть какой-то смысл.

— Пойдем ко мне, — шепчет Перси заманчиво. Луке очень лень куда-либо тащиться, но у Перси слишком убедительная аргументация. — Как Тайсон уплыл, у меня теперь никого нет, нас никто не побеспокоит. Я по тебе скучал.

Лука сразу понимает, что Перси имеет в виду — как минимум потому, что видятся они почти каждый день, а трахаются раз в две недели, и то если повезет выловить место и время, когда они будут относительно наедине и не заебанные лагерной работой, тренировками и учебой так, что лишний шаг сделать сил не находится, только свалиться на кровать мешком и вырубиться. Лука забивает на лень и сон, одевается и встает, обувается уже на крыльце снаружи, пока Перси даже не парится и идет по траве и кирпичным тропинкам босиком, неся свои неоново-голубые кроссы в руках.

Лука догоняет его, когда он возится с ключами от домика Посейдона, матерясь себе под нос. Обнимает со спины, сцепляя руки у него на животе, прижимает к себе и тает от ощущения его тепла в своих руках. Перси выворачивается из его рук, быстро целует в щеку, чтобы не обиделся, и распахивает дверь.

Маняще улыбается и тянет Луку в синеватый мрак домика, как русалки тянут жертв на синее дно.

А Лука тянется навстречу.