Или ты мёртв, Анатолий Борисович.

Смех разорвал тишину, заглушив собой всё остальное. Грозы за окном больше не было — или Алеников не обращал на неё никакого внимания. К чёрту погодный заскок (а в Швейцарии и не такое случалось), когда в его доме, похоже, сидел сумасшедший, нуждающийся в психиатре. Имеющий наглость ему, адекватному и совершенно здоровому, так убеждённо вещать это дивное…

То есть… вы умерли. Оба.

И мозг заработал опять: это был тот же самый рабочий экран, отключившийся от неожиданной перезагрузки. Внезапная вязкость, туман в голове и бессмысленный страх рассосались, как будто их не было, и Анатолий решил больше не вспоминать это жалкое, липкое непонимание. Верить предателю, слушать свихнувшегося — так полезно для собственного здравомыслия!

— Я тебя понял, — кивнул он с сарказмом, — теперь ты меня убедил. Очевидно. Так странно быть мёртвым.

— И так одиноко, — последовало с той же верой в растущий покруче, чем всякая функция, бред. Эта функция — выклевать мозг — исполнялась почти филигранно. — Ты просто теряешь… теряешь реальность и даже не можешь взглянуть на неё хоть глазком. Только знаешь, что те, кто остался, несчастны гораздо сильнее, чем ты. Они думают, ты больше… не существуешь.

«Катись-ка ты к чёрту, Кривицкий», — неслось в голове. Анатолий Борисович как-то сдержался.

— О да, это дико, и горько, и всё остальное, — процедил он многозначительно и отхлебнул из бутылки. Ладонь на ладони сомкнулась уже ощутимо, и он оглянулся на Лену: та словно прониклась (с чего бы?), и в светлых глазах заблестела какая-то грусть. Анатолий негромко сказал ей: — Клинический идиотизм, это без вариантов. Мне надо понять, до какого предела он сможет дойти.

— Да, конечно, — жена отстранённо, но с той же любовью нашла его губы своими и коротко поцеловала. Она не пила, но Алеников всё же почувствовал горечь, оставшуюся послевкусием. Странно, но… видимо, это он сам выпил больше, чем предполагал.

— Хочешь знать, как ты умер? — Кривицкий, однако же, не отступался.

— Попробуй, — на это он фыркнул едва ли не весело. Вот уж о чём ничуть не волновался, так это о мнимой, уже совершившейся «смерти». — Let's go.

Эта старая укоренившаяся в нём привычка подчас вставлять что-то английское в мысли и речь была даже не следствием частых поездок в Европу; не стоит труда догадаться, что всё было так: Анатолий, ещё выпускник, неустанно придумывал, как ему очаровать свою девушку даже в такой специфичной манере. Затем он цитировал что-то из классики литературы и даже пытался составить сонет: в двадцать лет был довольно-таки романтичен, тогда как в свои пятьдесят — вы представьте — однажды поздравил её в стиле рэпа. Она, к её чести, старалась сдержаться (почти получилось).

И разве подобную… что ж, положа руку на сердце, хрень можно было творить, умерев?

— Ты упал и ударился о батарею, и разорвалась аневризма, которую ты не обследовал и о которой не знал. Но… тебя тогда сильно толкнули. Ты был очень пьяным, полез к своей женщине, та не хотела твоих приставаний — подробностей я не скажу, это то, в чём она мне призналась. Вы с ней тогда ссорились. Предвосхищая вопросы — она не убила тебя, не хотела убить, это вышло случайно.

— Ты знаешь, Кривицкий, я видел такое в плохих сериалах — прости, Лен, тебе они нравились, помню. Скажи ещё, я был абьюзером или, к чему мелочиться, маньяком, а смерть стала освобождением для этой женщины, встретившей принца уже спустя серию.

Гена лишь хмыкнул:

— Да, в общем-то, всё так и было. Абьюзер ли, нет — это ты мне ответь, — его взгляд помрачнел. — Что до женщины…

— Ты ведь тот самый спаситель, не так ли?

— Я стал её мужем. Мы прожили в браке без малого год, а впервые влюбились друг в друга лет сорок назад, даже больше.

Он вновь потянулся к бутылке. Похожая цифра уже показалась для них с Леной на горизонте: они были вместе всю жизнь со студенчества и никогда не подумали о расставании, ссоры и те были редкими, только по молодости. Он не мог и представить, что, зная друг друга настолько давно и влюбившись в начале знакомства, они могли так же потратить полжизни на что-то ещё и построить семью слишком поздно.

— И как умер ты? — усмехнулся Алеников, снова играя с явившимся гостем из прошлого в правду. — Убийство? Ну, так, чтобы, знаешь ли, не снижать градус.

— Да всё куда проще: здоровье. Я пережил пару инфарктов, а шесть лет назад — трансплантацию. Новое сердце, по-видимому, исчерпало лимит, чтобы биться. Я вряд ли рассчитывал жить ещё годы и годы, когда умирал, когда Ира спасла меня, так что всё закономерно. Единственное, что меня очень сильно тревожит, — её, не моя жизнь. Я просто не знаю, как… как она справится.

Тот говорил, говорил это с болью на сердце, как будто действительно верил, что так и случилось. Едва ли стоявшие на глазах слёзы могли быть его безупречной актёрской игрой. Просто, может, на деле не Ира — Кривицкий её потерял? Отчего повредился рассудком: приплёл две отдельные, больше того — параллельные части из жизни друг к другу. Вот только куда в играх разума Гены, скажите ему, делась Лена, когда Анатолий нашёл себе новую женщину?

— Лена уже умерла, когда ты появился у нас в Склифосовском, — ответил Кривицкий на этот последний вопрос, очевидно, по неосторожности заданный вслух. — У неё был какой-то диагноз… расстройство — и самоубийство. Не знаю деталей.

— О чём ты сейчас говоришь? — от терпения до бесконтрольного гнева — полшага, и Гена вот только что сделал их. Были какие-то вещи, которые даже в теории и на словах он не мог допустить и принять, никогда, и здоровье жены однозначно входило в них и возглавляло их. Лена и так временами казалась ему отчуждённой, и он это знал, подмечал уже несколько лет; и хотя бы подумать и вообразить, что её занимают совсем не усталость, не мысли о сыне, а что-то, что более страшно, и самоубийство не так уж беспочвенно и смехотворно…

— Толь, не беспокойся, — она словно мигом прочла его внутренний ужас. Тепло её голоса остановило его от того, чтобы броситься на посетителя, внёсшего в дом и сознание этот разлад, с кулаками. — Геннадий сейчас говорит нам о том, чего не было, так ведь? Никто из нас не умирал, всё в порядке.

— Заткнись и не смей заикаться о ней, — прошипел Анатолий, поднявшись, — услышал?

— Я только сказал тебе правду, — Кривицкий поспешно продолжил, — без разницы, что ты с ней сделаешь. Я описал тебе жизнь, эта жизнь была прожита мной. Я не знаю, насколько реальна другая, в которую ты ещё веришь. А может быть…

Может быть, ты вообще не Алеников из моей жизни.

— Всему есть предел, Гена. Даже когда ты больной человек, — после слов о Елене Алеников и не пытался хранить хоть какую-то чёртову вежливость. Ради жены он полжизни держал себя в рамках и не выходил за границы дозволенного (даже если цензурная речь подходила к концу), он всегда хотел ей соответствовать, но наступали моменты — как этот, — когда он был просто бессилен.

— Боюсь, что я мёртв и уже не здоров и не болен, — ответил тот, как полагал, остроумно. Тоскливо. — Я больше не чувствую сердца, не чувствую тела, которое ты сейчас видишь. Я не человек — я теперь бесполезен, бесплотен. Всего лишь застрявший здесь призрак, едва ли на что-то годящийся. Если ты так и не понял, то я не в восторге от всей этой… неразберихи. От места, в котором очнулся. Того, что мой разум не умер.

Бутылка, с которой Алеников не расставался, уже опустела практически наполовину. Он очень хотел её бросить, желательно в голову, что исторгала поток бесконечного бреда, но что-то подсказывало, что она вовсе не пролетит сквозь «бесплотного призрака», кем тот назвался. Когда-то сын правда считал, что он не человек, а животное (Толику, правда, исполнилось семь, а не три, эта чушь в голове становилась проблемой), затем, лет в пятнадцать, он «понял, что он не такой», что бы это ни значило. Не признавался, пока ходил в школу, замкнулся и отгородился, но всё же открылся, когда они с Леной беседовали по душам. Ему нравились мальчики, но вместе с этим он не понимал, кто он сам. Он всегда был оторван от мира, который ему почему-то не нравился, хоть и имел всё, что нужно, и всё, что хотел и просил.

Так и Гена теперь относил себя к призракам, верно? Не больше чем Толин заскок, непринятие жизни, как следствие — неадекватность её восприятия. В их головах что-то сдвинулось, а по-другому и быть не могло. Анатолий не мог сомневаться в себе. Лена здесь и всегда была здесь, никакого расстройства и… Лена была его якорем.

Гена куда-то пропал.

Обнаружился неподалёку, на кухне, глядящим в окно, простиравшееся на всю стену и белое-белое, сплошь, от налипшего снега. Он не обернулся. Алеников громко поставил бутылку на стол, и янтарная жидкость внутри всколыхнулась. В сознании тоже вот так всколыхнулось и выбилось из равновесия — весь этот день. Может, больше. Он думал о Лене, о том, почему она несколько лет как едва уловимо менялась…

Возможно ли, думал он, больше, чем всё в этом мире, любить человека — и вдруг упустить перемены в нём, так, что потом это станет фатальным? Возможно ли не замечать то, что с ним происходит, желая ему только лучшего — и принимая желание за результат? Окружать всем собой, но не так, недостаточно? Что, если сын, одинокий и замкнутый, тоже не очень… в порядке? И если и с ним что-то…

Нет, однозначно нет. Что это значит — и с ним? Что за дикая мысль? Всё и так… всё нормально. С женой всё нормально. Она абсолютно здорова психически, он бы заметил любую проблему. Как можно ослепнуть, смотря на кого-то всю жизнь?

— Возвращайся, — велел он Кривицкому, — я тебя не приглашал вот так шляться по дому.

— Но ты меня выгнал, — Кривицкий к нему повернулся. — Куда мне ещё было деться?

— Последнее, что ты сказал мне о призраках, не получило ответа. Не думай, что сможешь меня провести даже в том, что случилось минуту назад.

— Я боюсь, ты совсем потерялся во времени, — тот с феерической наглостью и свысока покачал головой. — Я стою здесь как минимум час. У меня было время подумать о прошлом и будущем, глядя на эту картину в окне. Приглядись, ты не видишь там, на горизонте, едва различимые…

— Я тебя просто прикончу.

— Но я уже мёртв. Я отвлёкся. Ты выгнал меня, ты воскликнул: «Катись-ка ты к чёрту, Кривицкий». Я только успел было заговорить о своём одиночестве и о несчастье родных…

— Ты рассказывал, как твоя Ира спасала тебя. И как Лена покончила с жизнью. Ты можешь твердить что угодно, но я бы не смог это выдумать!

— Ты это знал. То есть знаешь. До этого я сомневался, что наша реальность одна, но сейчас ты назвал то, что было в моей, потому что и сам не лишён этих воспоминаний.

— О чём вы так спорите? — Лена вошла к ним и остановила их яростную перепалку. Точнее, Алеников был вне себя, а Кривицкий — контрастно инертен, но драка могла бы начаться сию же секунду. — Геннадий… Ильич, возвращайтесь, мой муж не хотел выставлять вас. Толь, хватит, ты выпил достаточно. Даже когда мы молчали вдвоём, ты по-прежнему пил.

— То есть… я его выставил? — он уточнил с показным равнодушием.

— Не церемонясь. Когда он сказал, что мы умерли. Что, ты не помнишь, что было мгновением раньше?

— Я помню другое, — он с силой зажмурился. Вот это снова случилось: она и Кривицкий имели своё представление; всё, что имело здесь место, двоилось, как через стекло. За стеклом Гена точно бы мог что-то видеть сквозь снег — безотрывно глядел в глубь беспримесно-белого. Странно.

Опять это, мать его, слово.

— О чём ты?

Янтарная жидкость, которую Лена так предупредительно загородила собой, чтобы он не тянулся к ней снова и даже не мог её видеть, мерцала, как наполовину погасшее солнце. Алеников знал, что хотел бы напиться и напрочь забыть этот день, но действительно не различал никаких больше ярких цветов, кроме призрачно-жёлтого. Всё словно выцвело и растворялось в каком-то нигде, где, по мнению Гены, они находились. Нигде не имело наружности; замкнутое на себе, постепенно сжималось.

Нигде даже в воображении было безликим и мерзким.

— Ну что ты так смотришь, Толь? — Лена его позвала: он глядел ей куда-то сквозь кожу. Янтарное золото снова взболтнулось (она за спиной опустила бутылку на стол), и…

Алеников остановившимся взглядом — error, невозможность, кривая фантазия пьяного мозга — смотрел, как фигура жены становилась прозрачной.