Фигура жены на глазах становилась прозрачной.
Она становилась прозрачной: когда им двоим подтвердили диагноз, она ничего не ответила, только смотрела на стену каким-то бессмысленным взглядом, как часто случалось. Алеников слабо обнял её. Лена могла его даже не чувствовать, если вот так уходила в себя. Он помог ей подняться (в последнее время она ощущала в ногах онемение).
«Справимся, — тихо сказал он ей. — Самое страшное — это не знать, Лен, а мы с тобой справимся. В этой стране, где доступны любые врачи и лекарства… Ты слышишь меня?»
Лена часто не слышала. Зрение падало, перед глазами мутнело — уволившись, ей оставалось сидеть и пытаться прочесть хоть страницу-другую любимых стихов на английском. Она забывала английский — просила его говорить с ней, но не подбирала и нескольких слов. Иногда — возвращалась к себе и, смеясь, щебетала, запоем смотрела кино, он просил её перевести, даже если и сам понимал всё на слух. Это было как раньше. Он верил, что было как раньше.
Алеников в ошеломлении пьяно смотрел через… Лену. Привиделось? И пустота, и болезнь? Чёртов мозг, зацепившийся за безусловный обман. Лена мягко его подтолкнула:
— Тебе нужно лечь, Толь. Пойдём.
Её кожа была настоящей, и голос, который к нему обращался, он знал это, был настоящим. Она, настоящая, вскоре его увела, а Кривицкий — который и был его истинным бредом — последовал тенью-предвестником.
— Толь. Тебе нужно поспать, хоть немного.
— О чём ты сейчас говоришь? — он устало зажмурился. Буквы двоились, как будто не Лена — он сам был подвержен…
— Со мной всё… нормально, — сказала с секундной заминкой. Он знал, что жена давно не говорила всего: никаких своих мыслей, волнений. Её что-то сильно тревожило; может быть, думал он, будущее. Это был один страх на двоих. — Ты не можешь сидеть со мной вечно.
Он только вздохнул и взглянул на неё: по щекам текли слёзы. Ни звука, ни всхлипа — одни её слёзы на бледном лице.
«Ухудшение зрения, — он монотонно считал все симптомы, как доктор; пытаясь представить себя её доктором и не включаться в историю этой болезни своим кровоточащим сердцем. — Депрессия. Слабость в ногах. Состояние анабиоза. Снижение памяти».
Лена вела его за руку. Он не касался её, потому что нельзя было взять и коснуться прозрачности и задержать невесомость. Она была тенью? Алеников не понимал, что за всполохи вклинивались в его голову кадрами из никогда не известной ему странной жизни. Но это другой человек, а не он, знал, что Лена больна, и стремился помочь ей, насколько хватало усилий. Он резко шагнул ей навстречу.
Она — рассмеялась сквозь слёзы, которые падали вниз совершенно беззвучно. Как… раньше.
— Ну что с тобой? — вот он мгновенно присел к ней, вернувшись с работы: чудовищный день, в министерстве какой-то аврал. Как в России, когда они там ещё жили. Она подняла на него…
Он невольно прервал этот взгляд. Он не смог…
— Это слишком уродливо, — Лена не спрашивала. На полу — Анатолий заметил и бросился вниз, подбирая осколки, — мерцало разбитое зеркало.
— Ты же поранишься…
— Толь, это я, — она ловко поймала его за плечо, и глаза возбуждённо сверкнули. Её косоглазие, раньше почти незаметное, стало сильнее. — Теперь я другая.
Её эйфория взамен постоянной печали была очень яркой. Недолгой, но яркой, как вспышка, как счастье, как…
— Да. Ты другая, — он знал, что она ощутит его ложь. Она видела в зеркале то, что секунду спустя раскололось на множество трещин. — И я тебя очень люблю.
— Посмотри на меня, — протянула она к нему руки.
Он знал, что не может ни словом, ни даже намёком сказать ей, как страшно смотреть ей в глаза, теперь несимметрично к нему обращённые, на перекошенное от болезни лицо, на её состояние без улучшений — напротив. Склероз поражал её, им нужно было сменить курс лечения, раз идиоты-врачи не могли хоть немного помочь. Он и сам, без них, знал, что ей плохо!
Когда-то живое лицо исказилось неровной улыбкой.
Алеников загородил ей дорогу, когда она быстро направилась прочь в непонятном ему направлении. Что-то до боли стучало в висках, несмотря на его помутнённый, до края нетрезвый рассудок. Жена замерла у окна, благо в доме их было не счесть; даже ночью луна проникала сквозь них жёлтым светом. В окне целый день ничего было не разглядеть.
— Это очень красиво, не правда ли? — смог он услышать, приблизившись, без представления, что его Лена имела в виду. Понимать её речь было счастьем, внезапно и необъяснимо подумал он, но недостаточным, чтобы понять её.
— Это красиво, — он жадно глядел на её ещё не омрачённое ходом болезни лицо. Но в реальности этого не было. Лена, светясь от своей бестелесности, не перестала быть самой красивой на свете — точнее, была такой целую жизнь.
— Там ведь столько всего, — продолжала она. — Мы не знали.
Рука потянулась вперёд. Анатолий схватил её, не позволяя добраться до цели.
— Идём, — осторожно. Боясь катастрофы едва не панически, но неосознанно, даже не зная угрозы, нависшей над ней и над ними. — Прошу тебя. Вместе.
Она улыбнулась.
Она улыбалась, едва только он или сын её звали. Всегда улыбалась. Косые, больные глаза оставались такими же ясными и голубыми, как в молодости; и сейчас Лене было всего-то за сорок. Смотреть на неё каждый раз было невыносимо, Алеников только хотел, чтобы этого не было. Чтобы они просто были. Вдвоём. Чтобы Толик нашёл себя, вырос, а их ничего не тревожило. Лена ждала бы его, а сама возвращалась пораньше, они бы уютно устроились в собственном доме и каждое утро сквозь сон улыбались друг другу. Они отмечали бы важные даты; обнявшись, смотрели бы на разожжённый камин или вдаль, до заснеженного горизонта…
Их вряд ли возможная, но идеальная жизнь отдавалась на сердце болезненным эхом.
— В порядке?
В реальности Толик глядел на притихшую мать, едва хмурясь.
— Когда она… — хоть не продолжил, но было нетрудно понять.
— Это сложно, — Алеников вновь отвернулся, как будто надеясь, что Лена поправится, только он снова увидит её. — Это… неизлечимо, но, если настанет ремиссия, ей будет легче. Лечение в самом разгаре, она на пути, и…
— Она сейчас смотрит.
Он в этот же миг обернулся, а Лена слегка пошатнулась, как будто хотела подняться, но… Ей тяжело было резко менять положение. Несколько раз Лена падала — хоть и не страшно, но как-то легко, без причины. Он, сколько ещё был способен, держал её — краем ли взгляда, в объятиях или боясь навредить ей…
— О чём ты задумалась? — вот что его беспокоило. Лена всегда принимала лекарства, но искренне не говорила с ним, разве что только впадая в какую-то крайность: смеясь или плача. Он знал, что ей больно, что снятся кошмары, что в доме уже не найти ни единого зеркала: все были спрятаны после того инцидента, и к лучшему — внешне она поменялась почти кардинально. Он знал, что, хотя она окружена их волнением, ей одиноко.
— No… Nothing, — почти невпопад.
— You're okay? — подхватил он с фальшивой улыбкой.
— Don't worry, — она протянула ладони навстречу. Глаза заблестели от слёз. Лена договорила почти нараспев, обращаясь к нему с отчего-то настойчивой просьбой: — Be happy.
Она улыбалась, пытаясь открыть окно настежь, впустить в дом и холод, и снег. Это было не слишком опасно, ведь первый этаж не способствовал травмам: наружу вела небольшая ступенька, и только, — но что-то здесь было непросто, о чём он не мог догадаться. Ну да, его Лена вдруг сделалась полупрозрачной, но он ещё списывал это на пьяные выверты; да, где-то там ошивался Кривицкий с нелепыми сказками, то есть кошмарами; он упускал что-то третье. Кого-то… Нельзя было выхватить недостающий фрагмент, если ты ослеплён, если даже не видишь картины.
Он только обнял её, не выпуская. Хотя Лена таяла — он был сильнее. Зачем-то она всё стремилась сквозь стены, как будто могла… не вернуться. Алеников не понимал, как работает эта реальность, но не отпускал её — так же, как всю свою жизнь, как когда защищал её, что бы у них ни случилось…
— Идём, — говорил ей почти неразборчиво, шёпотом в светлые пряди волос. Он хотел предложить ей опять отпустить их. Как раньше. Они могли снова вернуться к тому, с чего начали, верно? — Я здесь, Лен. Куда ты так рвёшься?
Она улыбалась ему. Губы снова и снова почти размыкались — без слов. Лена слабо приникла к нему, а затем отстранилась, взглянула назад, будто кто-то там был. Что-то было.
— Ты знаешь, что это случится, — о. Голос Кривицкого. Надо признать, Анатолий буквально забыл о нём.
— Что ты несёшь?
— Ты отпустишь её. Это будет, оно уже было. Я вспомнил подробности, как это… как всё случилось.
Алеников даже не видел его, но скривился от снова поднявшего голову гнева:
— Ах да, ты же знаешь о нас наперёд. Ты проник в этот дом и, похоже, убил нас. И все поголовно мертвы, х-ха… — не в силах смеяться, он только осклабился. — Что ещё может случиться?
— Я только сказал тебе, — тот поджал губы (Алеников чувствовал это так ясно, как не ощущал и присутствия Лены). — А если ты знаешь, иллюзия скоро исчезнет.
Едва он успел сформулировать мысль, дверь, которую раньше заклинило, вдруг распахнулась. Нигде подходило к концу — или вовсе его не имело. Вернувшийся Толик отряхивался от налипшего снега и не замечал ни того, что творилось, ни странного гостя, ни факта, что все они были здесь заперты. Заперты ли изнутри, но и только? Алеников-младший прошёл к ним, в гостиную; только тогда осмотрелся и замер. Он был в зимней куртке и шапке, откуда торчали намокшие чёрные волосы. Толик обвёл всех каким-то рассеянным взглядом.
— И что, — Анатолий хотел обратиться к нему, но в конце концов фыркнул, смотря на Кривицкого, и зашипел: — значит, Толик, по-твоему, тоже…
Тот скорбно кивнул:
— Так случилось.
— Боюсь и представить, какую историю ты мне на этот раз скормишь. А может, уже перестанешь быть трусом и…
— Пап, — Толик странно позвал его. Что-то в сознании отозвалось дежавю, звоном колоколов по кому-то. — Ты… Что с ней?
Алеников, непроизвольно к нему обернувшись, в мгновение ока вернулся обратно, сжимая ладонями не силуэт — только воздух, и…
Лена сидела одна, на кровати. Весь день не вставала, как пьяная или… Довольно, Алеников просто не думал об этом, ничуть, ни секунды. Обычно она поднималась, спускалась в гостиную — ей помогали спуститься, когда не справлялась. Конечно, он не оставлял Лену в доме одну, хоть и с камерами, с той поры, когда третье по счёту падение чуть не закончилось травмой её головы, без того породившей в себе эту чёртову дрянь. Он работал (ведь Лене нужны были те препараты, анализы и процедуры, которые и не кончались), а Толик учился, поэтому он нанял женщину — через хороших знакомых, проверенную, добродушную, с опытом этой работы. Какие-то дни он работал из дома, но в дни, когда он уходил, та смотрела за Леной до вечера. Всё было…
Всё как-то было.
Порой он ловил на себе Ленин взгляд — незнакомый, бессильный, болезненный и уязвлённый. Он, как ни пытался, не знал, в чём причина. Вердикт психиатра — депрессия — был очевиден, она принимала таблетки; Алеников больше тревожился о её слабости, о её зрении, о результатах, которых практически не было. Врач им сказал: эта стадия не заключительная, Лена может общаться с ним, двигаться и полноценно дышать, она видит и помнит — эффект от лечения есть. Врач сказал им, что мозг повреждён и болезнь прогрессирует, путь до ремиссии нужно пройти. Эти хреновы специалисты, которые даже не в силах оставить её собой прежней! А ей становилось всё хуже.
Она была не в настроении, очень подавлена. Благо сегодня был ясный и солнечный день, когда все были дома. Он поцеловал её в лоб. Лена чуть улыбнулась: рассеянно, но с осознанием, где она, кто с ней. Похоже, провалы в себя прекратились, она не впадала в безвольное оцепенение, и Анатолий был рад небольшому шажочку вперёд хоть куда-то.
— Не спустишься?
— Не-ет, — протянула она, посмотрев на него одним глазом; другой устремлён был к окну. Она выглядела… пусть ужасно, но словно в гармонии с собственным разумом.
— Лена, послушай…
— Я думаю… — Лена вздохнула. Уставилась вверх; по вискам проползла пара слёз. — Я хочу, чтобы этого не было. Вылечиться… до конца. И вернуться. Вернуться к вам… Я не… Я знаю, что нужно набраться для этого сил. Или… смелости.
— Верно, — ответил он ей осторожно. — Я знаю и больше всего хочу видеть тебя…
«Чтобы ты снова стала красивой», — подумал уже безнадёжно и с острой тоской.
— Чтобы ты была счастлива.
Он ещё не понимал, почему разговор в бликах солнца, полуденного, желтовато-прозрачного, кажется важным и каждое слово несёт в себе что-то… решительное, даже бесповоротное. Может быть, Лена считала, что ей нужно что-нибудь сделать для выздоровления; нет, он хотел от неё только веры. Одной её веры.
— Скажи мне, что ты меня в этом поддержишь.
— Я очень люблю тебя, — он отступил от неё. Он почти очертил её бледную кожу касанием, но отстранился. — И я на твоей стороне, Лен, всегда. Ты же помнишь.
Она поднялась, твёрдым шагом ступила к окну, распахнула его:
— Как-то душно.
Он только смотрел на неё. Середина июля — любой пожелает глотнуть больше воздуха, верно же?
— Лен, всё нормально?
Она рассмеялась:
— Ты спрашивал. Всё замечательно. Я кое-что для себя поняла, и… теперь мне спокойно, совсем.
— Что ж, я рад это слышать, — он снова хотел подойти к ней, но шум за спиной побудил обернуться: услышав их, Толик, сидевший на кухне в планшете, поднялся наверх, но остался в дверях. — Вот и ты. Как твоя подготовка?
— А что с ней? Я сдал все экзамены, и, между прочим, на высшие баллы, — тот самонадеянно, хоть и не безосновательно, хмыкнул. В свои восемнадцать, студент медицинского вуза, который по праву был лучшим в стране, Толик выбрал свой путь и действительно много учился.
— Боюсь, только высшие баллы, которыми ты так гордишься, тебе не помогут, — Алеников малость поддел его, вспомнив и собственный опыт, а Толик ответил ему, раздражённо ворча:
— Ты увидишь, как в новом семестре оценки останутся… Мам? — и почти задохнулся, застыл в потрясении. — Что с ней?
Алеников вскинулся: Лена уже не стояла — сидела на самом краю подоконника, низкого и неширокого, и не сводила с них глаз с искривлённой улыбкой. Она отклонилась настолько, что ветер почти обнимал её, делая полупрозрачной. Алеников оцепенел и успел только броситься к ней без единого слова…
Она развернулась и просто упала-шагнула вперёд. То есть вниз. Через несколько страшных секунд её тело уже приземлилось куда-то на землю, на камни, которые декоративно и слишком опасно сгрудились в своей композиции как элемент их цветущего сада. Алеников вылетел следом за ней, чуть и сам не таким же путём, потерявшись от паники и бесконтрольного горя, от мнимой надежды: она могла жить и дышать. Это был… это только второй этаж, а не десятый. А случаи с выжившими после жутких падений совсем не редки. Лена всё объяснит ему, только очнётся. Любое, как он теперь знал, её неоднозначное слово…
«Хочу, чтобы этого не было».
«Нужно набраться для этого сил. Или… смелости».
«Ты меня в этом поддержишь?»
Он снова был рядом спустя бесконечные пару минут. Лена остекленело смотрела на небо безжизненным и изувеченным взглядом. Чуть ниже, как смерть, расползалось кровавое месиво. Он не смотрел, что там было, а только завыл, как единственный раз в своей жизни, и чувствовал, что на камнях сейчас, только что, умерли двое. Он ждал и пытался поймать нитевидный ритм сердца, но тело не двигалось и не дышало. Секунду назад он подтрунивал над своим сыном и лишь ненадолго к нему от неё отвернулся.
Секунду назад он был жив.
…он, не зная, как смог разогнуться, как смог отпустить её, мёртвым, как призрак, поплёлся назад, чтобы… что-то решить. Чтобы как-то найти в себе силы и с ней попрощаться. Когда он вернулся наверх, в их с ней спальню, то Толик всё так же стоял там, в дверях, и не сделал ни шага ни внутрь, ни обратно. Алеников тронул его за плечо и наткнулся на взгляд: незнакомый, бессильный, болезненный и уязвлённый. Как Лены.
— Я думал, ты…
Толик в тот день и… в тот месяц сказал только это.
…Сжимая ладонями не силуэт — только воздух, он так же безвольно смотрел, как она исчезает. Окно снова было распахнуто настежь; за ним в вихрях снега нельзя было ни разглядеть, ни почувствовать, ни удержать её. Лена шагнула вперёд, и Алеников бросился следом за ней, но… не смог. Натолкнулся на неразличимую стену, и снова, и снова, пока не устал от своих бесполезных попыток. Кривицкий был прав, что из дома нельзя было выбраться. Лена растаяла, словно всю жизнь ему просто… мерещилась.
Лена шагнула в окно — но не здесь, не сейчас, это было в другой его жизни, которую он… Эта жизнь, омрачённая самоубийством, никак, никогда не была вовсе не идеальной — хотя бы нормальной. Он видел те кадры, которых не знал, о которых не помнил, которые раньше — в одном бесконечном сегодня — казались бессмысленным бредом. Он видел, как Толик действительно учится в Базеле и получает высокие, лучшие баллы, он видел и свой, и его переезд, видел пару своих идиотских попыток забыть, заменить свою главную женщину, видел свой алкоголизм и агрессию — как ещё выместить боль и вину, подскажите?! Он видел знакомство с Ириной и встречу с Кривицким (о да, тот был прав, никакой их надуманной «дружбы»), он видел роман, видел честный порыв завязать отношения с этой красивой, нахальной, язвительной, так не похожей на Лену. Отчасти — его отражением.
Видел, как что-то в его голове иногда его словно толкает, и он на минуту-другую теряет контроль, если злится. И вновь возвращается; ценит её, признаётся и ей, и себе в том, что, кажется, любит, но это не Лена, она ни мельчайшей частицей не Лена, и дело не в ней: просто Лену уже никогда не найти. Он прокручивал эту реальность и видел разлад, наступающий в их отношениях. Видел, что так её и не простил до конца, потому что терзал себя самообманом: на деле не мог простить только себя. Словно в цикле с ошибкой, написанном до бесконечности и без условия выхода, видел, как Толик себя убивал. Слышал выстрел, которого слышать не мог. Видел мёртвое тело.
Ещё одно мёртвое тело.
Он помнил. Кривицкий стоял позади и молчал, может, радуясь и упиваясь разрушенной даже не жизнью — иллюзией. Если ты знаешь, иллюзия скоро исчезнет, сказал он, и вот всё сбылось. Сын и тот теперь не обращался к нему, потому что случайно отвлёк его — снова. И не был шокирован тем, что увидел, а значит, и он тоже знал, как она умерла. Знал, что сам совершил суицид.
Анатолий Борисович даже не строил теорий, как смерть наступает в уже совершившейся смерти; как можно упасть в окно и не вернуться, когда ты уже это сделала. Может быть, их игра в жизнь стала очень реальной — и вдруг обрела очертания жизни. Возможно, есть некий предел, есть граница, которую Лена решительно пересекла. Может, все они бесповоротно слетели с катушек и видели странные вещи. Но, как и когда-то, впервые за долгие годы её больше не было рядом.
Алеников только и смог, что найти себя в этом безумии и обернуться назад, к ним обоим. Затем устремился куда-то подальше без цели и ясности, молча, и если хоть кто-то, кто был в этом доме, поймал его взгляд, то сквозь ненависть ясно увидел блеснувшие слёзы.