Спустя ещё пару бутылок: предела, как видится, не было, он ведь был мёртв! — Анатолий разглядывал серые стены без примеси цвета почти отрешённо. Его отрицание кончилось с Леной, исчезнувшей, может быть, бесповоротно, и с собственной памятью — вновь обретённой. Он злился, орал на Кривицкого матом, когда тот возник за спиной, словно призрак (точнее, он был этим призраком); стадия гнева рассеялась с ясностью разума. Он напивался, желая вернуться к забвению. Горечь потерянной заново жизни была бесконтрольной и не позволяла уснуть; он теперь вообще не мог спать и дышать, никогда.

Он смотрел, как стакан наполняется вновь. Это призрак — Кривицкий — опять очутился напротив. Взамен его опустошению скоро пришло предпоследнее:

— Может, ты сделаешь всё, что так хочешь, а, Гена? Убьёшь меня? Я ведь теперь тебя помню, ты злишься за Иру, которую сам же и кинул. Давай же, ну!.. Так же, как Лену… Я вышел бы следом за ней. Я и в жизни в тот день чуть не вышел. Хреновый я муж, Гена. Был. Не смотрел за ней… то есть… не так, как был должен. А Лена тогда, в этот день, говорила, я мог это предотвратить, но не слышал. И Толик… он видел своими глазами.

— Я снова скажу тебе, что ничего от тебя не хочу. Я не знаю, как здесь оказался.

— И как говорил мне о Лене, о смерти, ты тоже не знаешь? — Алеников выплюнул это с остатками злобы. — Ты мог бы молчать. Я так думаю… Ты ведь мне мстил? Потому что ты знаешь, — глоток. И кривая улыбка, и яд в очевидной догадке. — Об Ире.

Кривицкий, конечно же, знал, что он бил её, и не могло быть иначе. Когда Анатолий Борисович — с помощью Иры, не так ли? — исчез из их жизней, они, разумеется, снова сошлись. Гена раз или два здесь, в нигде, вспоминал, что они поженились. Она рассказала ему — и, похоже, мертвец Анатолий стал главным злодеем истории: очень удобно для принца, который спасёт свою женщину, вырвет из призрачных и разомкнувшихся рук. И Кривицкий теперь ненавидел его — и поэтому был здесь (Алеников просто не верил, что это случайно), поэтому так планомерно ломал его мёртвую жизнь в мёртвом доме.

— Догадывался, — осушив свой стакан, тот сверлил его взглядом, тяжёлым, хотя и не злым, — но не больше. Она ничего никогда не рассказывала — только очень пространно… тот день. Потому что я должен был знать. Ты действительно?..

— Хочешь узнать, как мы жили? Изволь.

Было просто молчать, было просто ударить его, только это не кончилось бы: ни прощание с Леной, ни замкнутый круг и пространство, ни день без конца и без света. Алеников бросил пустую бутылку (разбилась — плевать, ведь она эфемерна, как всё, что здесь есть, как он сам) и продолжил:

— Любил ли я? Да. Очевидно, не так же, как Лену… Но я в это верил. И я предложил ей жениться. Я был с ней… стабилен. Возможно, мне только казалось; но Ира — единственное, что осталось, когда Толик умер. Я жил с ней, хотя и винил её за его смерть. Я действительно к ней привязался и думал, что в этом есть смысл.

— И ты столько раз делал ей больно.

— Она не должна была… спорить со мной и мешать мне на каждом шагу. Раз за разом. Она говорила с чиновниками у меня за спиной и хотела дать взятку, пытаясь вернуть драгоценную должность. Она меня подозревала… что я ей подсунул некачественный аппарат, что я, знаешь, врежу́ ей и всем пациентам. Она говорила со мной, как с мальчишкой. Она настрочила… донос на меня. Чтобы я потерял свою должность, а может быть, сел, я не знаю. Она никогда не была на моей стороне, никогда, она правда не Лена. Она принимала в штыки даже свадьбу — теперь, только задним числом, мне понятно, что, видимо, Ира страдала по вашей несчастной любви. Так какого она тогда хрена была со мной, а не с тобой?! А потом… я не мог отпустить её, как она мне предлагала. Я слишком зависел от этой константы, не видел ей альтернативы. Но Ира меня подставляла.

— Ты знаешь, что всё это — не оправдание.

— Верно. Я просто сказал, почему. Мне не надо прощения и понимания, ты не судья, Гена. Сам причинял ей боль, хоть и не так, не физически. Ты её бросил.

Кривицкий вздохнул и тоскливо уставился вдаль, за окно… эти чёртовы окна — пристанища мнимой надежды, что там, за стеклом, что-то есть, и пути прочь от жизни! Алеников не понимал, почему он не смог выйти с Леной, в чём разница, если они оба умерли. В чём заключаются недостающие правила, что он ещё упускает?

— Когда я вернулся, когда тебя похоронили, она была очень разбита. Винила себя в твоей смерти. Совсем не могла оперировать, часто ходила на кладбище… Так и попала в аварию. Год на коляске и три операции, я чуть с ума не сошёл, и она… она тоже. Мы справились бы — и мы справились — только вдвоём. Ира словно вот так расплатилась за то, что ты умер.

— Да я не виню её… в этом, — ответив, Алеников понял, что честен. И пусть он теперь ясно помнил удар… — Мы с ней оба своё получили. Она стала счастлива? Я поздравляю. Я тоже был. С Леной. Но именно ты всё испортил.

— Наверное, — Гена не стал отрицать: барабанил по краю стола, ожидая чего-то уже безвозвратно исчезнувшего. Он ведь тоже был пьян: его речь оставалась нормальной, но взгляд и движения — расфокусированы. Или рябь по всему его телу была только следствием смерти… — Мне просто казалось… Я здесь для чего-то. Я должен найти этот выход и выбраться к собственной вечности, где меня встретят — отец или мать, кто угодно. Что я с тобой заперт, пока не скажу тебе всё, что я знаю, ведь это единственное, для чего я могу быть пригоден. Но это ещё не сработало. Я, как и ты, не способен уйти и не знаю, чего не хватает. Зачем я тут. Самое главное — встречу ли Иру, когда она…

— Не-ет, этот цирк с нашим «танго втроём» мне и там, — указал он наверх (или где протекала их жизнь? в подпространстве? внизу?), — стал противен. Ты вряд ли захочешь соседствовать снова, Кривицкий.

— В кошмаре бы… — он замолчал, не закончив. Алеников-младший, безмолвный и бледный, вошёл к ним и так и застыл.

— Толик, — пьяно позвал Анатолий Борисович. — Толик, ты можешь отсюда уйти?

Отчего-то тот фыркнул, как если бы это был истинно глупый, дурацкий вопрос. Ну конечно: и Лена шагнула в окно без проблем, и Кривицкий, едва появился, уверен был, где он, и только Алеников был идиотом. Он, даже всё вспомнив, не мог найти хренову закономерность!

— Куда? — тот совсем не помог. Снова двинулся дальше, безлико и невыразительно: что ожидать от того, кто, как ты, осознал, что давно не жилец?

Толик так его и не простил, когда Лена… ушла. Толик не говорил, но Алеников явственно слышал: «Я думал, ты знал, ты следишь за ней, думал, спасёшь её. Думал, ты… любишь». Алеников тоже, признаться, был зол — что сын правда винит его в этом, что сильно замкнулся, что прежде родные друг другу, лишившись опоры и света, они оказались чужими. Без Лены всё рухнуло до такой степени, словно семьи больше не было. Никогда не было.

— Может, ключ в том, что ты помнил другое, — Кривицкий вернул его из незажившего, не затянувшегося спустя много лет омута мыслей. — Когда я попал сюда. Помнишь, что ты мне тогда говорил?

«Знаешь, это не я тебя бросил в день свадьбы».

«Ты бросил меня, но сейчас не об этом».

— Вначале я думал, что ты надо мной издеваешься, припоминая историю Иры. Но вскорости понял, что ты не шутил.

«Называя меня лучшим другом? Заверив меня, что ты станешь свидетелем в день нашей росписи… Вот почему ты уехал и не попрощался, не так ли?»

— Я думал, у нас с тобой разные жизни, но это звучит фантастически. То есть ещё больше, чем этот факт, что в посмертии мы опять встретились. Я теперь предполагаю, что… с Леной — живя с ней и веря в такую реальность — ты напрочь забыл Иру, верно? Ты напрочь забыл всё, что было с ней связано, ты ведь как будто был с Леной и не расставался. Пускай и всего лишь в твоей голове.

«А, тогда у меня что-то с памятью, Гена?»

— Короче, Кривицкий? Ты сам, погляжу, не запутался в этих теориях? — Гена всегда был занудой, способным часами вот так разглагольствовать о…

Нет, постойте. Откуда он знал это, если на деле их с Геной знакомство всегда было шапочным, да и ещё, как теперь прояснилось, неискренним? Если в реальности не было так называемой «дружбы», какого… он всё ещё помнил её так подробно — но с нею же знал и другое?

— Почти. Но хоть кто-то из нас должен всё разгадать, Анатолий Борисович. Думаю, это не ты, уж прости.

— Не дождёшься, — осклабился он. — Я не знаю, откуда я всё это взял. Есть идеи? — скептически и безнадёжно.

— Ты мог бы стереть для себя личность Иры, однако какие-то вещи… проскальзывали в твою новую жизнь и иллюзию. Ира делилась с тобой, как я снова, повторно расстался с ней? О, безусловно. Вы с ней напились, так ужасно, что ты приволок её к дому. Я с вами столкнулся, поэтому ясно запомнил.

— И что? Этот душещипательный и с несчастливым финалом рассказ, как ты бросил её перед свадьбой, какой ты был умный, и добрый, и много других тошнотворных эпитетов, те тридцать лет назад, как ты тогда её предал, и как она злилась, и как наступила на грабли опять, как обижена, — это сподвигло меня разработать… другую реальность, в которой на месте её оказался я сам? Я был так потрясён этим, что сгенерировал бред о тебе, о нас вместе?

— Но ты сейчас помнишь всё это в деталях, а вы с ней тогда были очень пьяны.

— У меня вообще, знаешь, очень хорошая память. На всё. И тебя, Гена, я наконец вспоминаю: как ты делал вид, что приятельствуешь, в институте, а вдруг выясняется — я был тебе отвратителен. Ты лицемер, вот кто.

— Но не злопамятен. Разве тебе сейчас не наплевать, что я там сорок лет назад о тебе думал? Давно очевидно: мы не переносим друг друга, и дело не в Ире. Мы можем продолжить обмен комплиментами или задуматься, как нам с тобой разойтись навсегда.

— Я боюсь, это очень затянется. Если и твой острый ум, до которого мне не дойти, в тупике… — не скрывая досады, Алеников плюнул сарказмом. К тому же в ответе Кривицкого что-то зудело, и он не хотел игнорировать это. — Ну да, я злопамятен. Да, я всегда хорошо помню тех, кто обидел меня или близких. Привык не прощать им, а мстить. Что, ты скажешь, что я порождение ада? Так, видимо, мы здесь в аду. Очевидно, мы стоим друг друга, не просто варясь на одном из кругов — а в одном этом проклятом доме. И знаешь что? Я бы не выбрал иначе, нигде, кроме Лены, которую я потерял, потому что… не видел. Я мстил тем уродам, которые сделали Толику больно. Избили, ограбили, выбросили на морозе. Я мстил тем коллегам, которые ставили палки в колёса. Я мстил даже Ире, виня её, хоть не всегда справедливо. Отнял у неё её должность. Я мстил и тебе, Гена, помнишь? Назначил тебя над ней главным. Ты просто… мешал. Я не знал, но я чувствовал, как она вновь к тебе тянется. После того, как ты предал её уже дважды, как Ира рыдала, напившись, делясь со мной этим, — а я тогда был ей чужим. Потому что мы с Леной могли быть, как ты теперь знаешь, в болезни ли, в ссоре, но не предавали друг друга, и мне это дико. Ты предал её, а она… ты был небезразличен ей — можешь считать, во всех смыслах.

— Выходит, ты помнил об этом предательстве, даже когда встретил Лену, — Кривицкий нахмурился, словно пытался поймать что-то… некую мысль, ускользающую, но мелькающую там и тут. — Может, всё это связано только с тобой.

— Знаешь, если ты так никуда и не денешься, то не таскайся за мной, как приклеенный, и не отсвечивай. Здесь столько места, я прав? Go away, — он смертельно устал это слушать и видеть сплошную безвыходность. Что, если Лена уже не вернётся, поскольку он только придумал её — не обрёл? Если не существует решения? Если он вспомнил о том, что реально, и должен нести наказание?

— Мстил ли ты Толику? — Гена спросил это словно без цели, но очень серьёзно; Алеников и не старался следить за его измышлениями. Надоело. Всему был предел. Если стадия полной апатии и называлась принятием… вот он достиг её и совершенно погряз в ней. — Не знаю, за что бы ты мог, но…

— Допустим, — ответил Алеников без выражения и без эмоций, как робот. Он больше не чувствовал. — Толик вернулся в Россию не сам, то есть он не хотел. Это я… приказал ему, если угодно. Конечно, он сам хотел стажироваться в Швейцарии и вообще не общаться со мной, как последние годы, когда мы с ним жили раздельно. А я перевёз его… Нет, я действительно думал, что должен присматривать, быть к нему ближе, но несколько лет я справлялся и так, из России. Я знал, что он будет несчастлив, что будет меня уговаривать. Заговорит со мной и перестанет меня обвинять… Что ж, отчасти я рад был доставить ему неудобства, как он доставлял их мне. Стал ли я монстром, а? Или ты этого ждал?

— Может, стоит нормально с ним поговорить. После смерти-то что вам делить? Он твой сын. И я думаю…

— Мне до… — он выдохнул и замолчал, не желая опять распаляться, — до задницы, что ты там думаешь. Пусть ты и прав, только что я скажу ему после всего, после смерти, которую тоже не предотвратил? Даже зная о том, как закончила Лена? Скажу ему: Толик, я дважды был слеп и терял часть семьи, но теперь я раскаиваюсь, и подобный же сказочный бред?

— Хоть и это, — сказал ему голос, не голос Кривицкого, тихо и мрачно. Похоже, что Толик с какого-то времени слышал, но это уже не имело значения. Если ты заперт в нигде — ты никто, тебя нет, ты не можешь чего-то хотеть, ты не можешь надеяться. — Если тебе интересно, я ждал от тебя этот бред, ждал, что мы с тобой будем о ней говорить. Только мы не общались. Ты будто бы злился на то, что я злился, но как я мог… разве я мог быть в порядке, когда до последнего видел, как ты не смотрел, а она-то всегда наблюдала и… Мне было плохо, я был не в себе и обижен, но я был подростком. А ты — мой отец, но я не ощущал это по-настоящему. Да, ты всегда мог решить за меня, отомстить за меня, проявить свою силу. Но как это мне помогало?!

— Послушай, — Алеников встал, сжал чужое плечо. — Толь, давай мы не будем сейчас…

— А когда? Мы же не говорим, не о том, что действительно важно. Я знаю, ты думаешь, я виноват, что она…

— Только бред не неси, ладно? — он отогнал то, что чувствовал в первые месяцы вне всяких доводов логики. Проще всего было в этом забыться. Легко было думать, что Лена сама так решила, сама его бросила.

…Шум за спиной побудил обернуться: услышав их, Толик, сидевший на кухне в планшете, поднялся…

…Алеников, непроизвольно к нему обернувшись, в мгновение ока вернулся обратно, сжимая ладонями не силуэт — только воздух, и…

— Я ведь отвлёк тебя, — Толик невесело хмыкнул; глаза заблестели. Он словно вернулся в тот день, они оба вернулись. — Сегодня… сегодня здесь всё повторилось. Я тоже отвлёк тебя. Так было нужно, да? Так и должно было произойти.

— Перестань…

— Потому что мы заперты. Цикл запустился сначала. И ты потерял её, значит, и я уйду лет через семь, так?

Семь лет в этом… в этой компании, прежде чем Толик исчезнет, а он — он, конечно, останется вместе с Кривицким, пока не… Кошмар наяву, не иначе. Ну да, это, в общем-то, было логично, имело какие-то доводы и объяснения, только ни жить, ни не-жить так он больше не мог. И к тому же ещё оставался вопрос, как Кривицкий проник сюда…

— Нет. Я не знаю. И я не хочу даже предполагать. Что ты хочешь, моих извинений за все эти годы? — он должен был с этим покончить. Он был никудышным отцом, но такой разговор ни секунды не нёс облегчения — только вытягивал силы. Алеников не говорил с ним о матери, просто не мог, он предвидел, что всё так и будет.

— Они ничего не изменят, — тот как-то поник. — Нет, скажи… почему ты так злишься.

Моргнув от усталости, он на мгновение словно увидел, как Толик стал тоньше. Прозрачнее? Нет, показалось. Конечно, ему показалось.

— Да нет, я не… — он оборвал себя, взял себя в руки, пытаясь быть честным. Наверное, Генка был прав — только в этом, — и здесь, после смерти, им нечего было делить или прятать. — Что ж. Ты меня бросил. Как Лена. Не буду вдаваться в подробности, что со мной было, когда ты ушёл; просто знай, что я очень хреново воспринял твой… выбор. Вы оба сбежали куда-то, где вам было лучше, где вам было легче. Вы дали мне знать, как ужасно вам было, когда я был рядом. Что я не увидел и не защитил вас от вас же самих. Да, я злился на вас, потому что не я вас довёл. Вы могли бы бороться, и ты… ты ведь был совершенно здоров. Психиатр в твоей медкомиссии чёрным по белому так написал, не давал никаких оснований… а дальше ты где-то достал пистолет. Да, я думаю, ты виноват в этом. Мы виноваты.

— Зато я с тобой, — пошутил тот не очень удачно. — И с мамой. Был.

— Да, вся семейка… Хотел бы я знать, что мы сможем уйти за ней. Лена всегда была… солнцем. Ты видишь, во что мы теперь без неё превратились. Я злился, что ты отдалился и не говорил со мной, как ты и сам догадался. Я тоже испытывал горе и просто не мог понести всю ответственность, я бы свихнулся. Когда я вернулся в Россию, а ты оставался учиться в Швейцарии, мы вообще не общались как близкие люди, никак, Толик. И от семьи ничего не осталось.

— Смешно, что никто не мог это сказать, пока мы были живы, — однако ответ звучал нервно и загнанно. — Даже потом, после смерти, мы оба не знали — и только что вспомнили. Может, ты прав и я тоже был… так себе сыном.

Внезапно внутри стало легче, как будто его опьянение спало; он как-то смирился со всем, что случилось, и смог оценить слова Толика, факт, что тот тоже признал свою неправоту и ошибки, обиду, дистанцию и отчуждённость. Он больше не злился, что Толик покончил с собой, когда столько воды утекло и так многое перевернулось: и жизни, и смерть, даже жизнь внутри смерти. Наверное, сын заслужил это слышать:

— Мы оба. Но как бы то ни было, да, я прощаю тебя. И я тоже…

Но Толик не слышал, что он продолжал говорить. Толик как по щелчку обернулся к окну, подбежал к нему, словно ребёнок, уставился, точно вдали вместо белой бескрайней стены простирался открывшийся мир.

Он не слышал, когда его снова окликнули, заворожённо дошёл до двери — будто та распахнулась бы, что за наивность! Но он подтолкнул её — дверь поддалась, как и не было ни появления Гены, ни вскрывшихся воспоминаний, ни двух расходящихся жизней, ни дома-нигде, ни падения Лены, ни замкнутости без финала. Алеников бросился следом, опять подчиняясь бесплодной надежде и самообману, но в этот раз знал ответ, прежде чем тронул холодный металл, оградивший его, нет, их с Геной от Толика — намертво.

Толик ушёл, обретя всё забытое, то есть ушёл насовсем. И не требовалось обернуться к Кривицкому, чтобы услышать его, чтобы тот заключил очевидное:

— Ты отпустил его.

Это Алеников — не идиот, верно? — и без него понимал со всей ясностью.