— Ир, и всё же как это случится, как думаешь? — шёпотом проговорил он когда-то, когда ночь сменялась рассветом, а Ира спала — наконец-то уснула, оставив последние силы в своей о нём безостановочной и безусловной заботе.

Она спала, сжавшись, прильнув к нему и положив ладонь около сердца. Возможно, впервые за всё это время, с тех пор, как ему стало плохо, как он почти умер всего за секунду…

— Однажды, хотя я надеюсь, что нам с тобой отведено много лет, мы расстанемся, — он обращался не столько к ней, сколько к себе, потому что, пройдя по самой грани, дважды пройдя по ней, ты неизбежно приходишь к таким мыслям, не в силах деться от них, поглощён ими. — Я много думал, как… как я хотел бы оставить тебя. Чтобы ты была как-то готова, и мы попрощались, и чтобы ты так же была со мной до самой смерти, и чтобы сама отпустила и справилась, чтобы почти не грустила.

Она спала, хмурясь во сне — точно чувствуя каждое слово и злясь, не смиряясь, и он осторожно обнял её, поцеловав в висок. Шрам на груди поверх старого ещё тянул, не давая забыть, что он вновь это пережил.

— Только когда я так думал, я был идиотом, Ир. Самым что ни на есть… Я теперь как-то… осмысливаю это заново. Я тебя очень люблю, знаешь? — он улыбнулся ей и смахнул слёзы, увидев, как прежняя хмурость немного разгладилась. Он верил, что она слышала. — Я вообще не хочу уходить первым. Ты же с ума так сойдёшь, это хуже, чем… Я бы хотел, чтобы ты никогда не теряла меня. Никогда не услышала самого страшного. Я бы хотел… быть с тобой до последней секунды и дать тебе всё, что попросишь. Возможно, ты будешь просить о своём отделении — я всё исполню; возможно, захочешь последнего танца, и, веришь, Ир, я подниму тебя на руки, и мы станцуем, клянусь тебе; может быть, ты пожелаешь быть с сыном, и я позвоню ему или достану откуда прикажешь, но он тебя снова увидит. А если ты просто потребуешь поцеловать тебя… — он вздохнул и глотнул воздуха, когда дыхание перехватило. — То я обещаю тебе, что останусь с тобой, и ты ничего не ощутишь, эта… смерть придёт вместе с любовью. Я выберу перенести твой уход, чем уйти самому и оставить тебя одну, зная, насколько тебе будет больно. Пускай эта боль будет только на мне, ладно?

Она молчала, родная, прекрасная, близкая в этом непрочном сне. Он — говорил, пусть она могла вот-вот очнуться. Вдали за окном становилось светлее, и тёмные тени рассеивались.

— То, что я к тебе чувствую… Это уже нельзя выразить ни одним словом. Я много раз тебе признался, но вряд ли признания сколько-то передадут это… Оно как будто сильнее всего, что… Сильнее той боли, которая меня охватит и будет со мной до конца, если ты уйдёшь первой. Поэтому… — он тихо выдохнул, замер, когда Ира пошевелилась.

Она спала, и, хотя сердце ещё ощущалось почти чужеродным, он просто смотрел и смотрел на неё — ведь она и была его сердцем. Никто не мог знать, что их ждёт и насколько всё может опять повториться, насколько его пожелание сбудется и сколько месяцев, лет или дней они смогут не думать об этом…

Но Ира спала рядом, сердце тихонько стучало, и солнце уже проползало сквозь шторы полосками тёпло-янтарного света.

Он в первый раз за пару дней, притянув её руку поближе, закрыл глаза, а следом сам провалился в сон.