Ночь пролезла сквозь окна и стены бесшумной, бескостной змеёй: можно было увидеть укор и насмешку в сгустившемся тёмном тумане. Внутри этой светлой просторной квартиры (недавний ремонт то и дело притягивал глаз) было пусто; никто не дышал, не смеялся, не плакал, как было в давно ускользнувшее время. Ничьё сердце больше не билось, никто не играл и не спорил — ведь некому было увидеть, как пламя зелёного взгляда сверкнёт человеческим чувством.

А тот, кто заметил бы нечеловеческий блеск, — этот дулся в своём ненаглядном Израиле и выжидал, когда Павлова (так её звали последние тридцать лет) сделает шаг к примирению. Павлова вспомнила, как они с Геной расстались — и как он сказал ей про тридцать лет новой разлуки, и как вознамерился это исполнить, дотошный и принципиальный (ну просто-таки математик из прошлой их общей легенды).

Сейчас она полудремала, устав от проблем, очень лёгких в своём устранении — если решить больше не притворяться простой человеческой особью, но тогда Гена обидится лет так на двести. А значит, она не пыталась вмешаться и применить силы, позволив любовнику выжить; к тому же ей так надоело стоять перед ним беззащитной и не отвечать, когда он её бил (но нельзя совать нос в пасть дракону под видом принцессы и думать, что что-нибудь свыше тебя не настигнет. Она не хотела его убивать, но рассчитывать силы с людьми иной раз было трудно, и он отлетел к батарее от лёгкого, как она думала, прикосновения).

Вскоре раздался звонок. Что же, Гена как чувствовал, что сейчас самое время откликнуться (нет, он буквально, всегда её чувствовал: за столько долгих веков они слишком привыкли друг к другу).

— Ну, как дела? — проговорил так спокойно и ровно: вот сволочь, ведь знал же её состояние, знал, затаился и ждал.

— Как дела, Ген? — она драматично прижалась к стене.

Пусть и нечеловечески, но ей теперь было плохо и очень хотелось напиться. Язык заплетался, сознание плавало в мутной субстанции и засыпало. Она больше не контролировала то, как выглядит, и в пустоту впились два красных глаза.

— Не думаю, Ир, что сейчас ты в порядке, — сказал он уже другим голосом. То, что они были в ссоре и на расстоянии, вовсе не значило, что они вдруг перестали быть близкими, самыми близкими среди любых времён, пространств и судеб.

— Нет, всё очень плохо, — она не пыталась скрывать. — Я убила его. Это даже не как с Шутником, это… всё можно было исправить, уйти, увернуться, спасти его, в конце концов. Но я так не хотела увязнуть с ним ещё хоть на год.

— Что ж, он заслужил, — ей ответили с тем же привычным теплом, что и годы, в которых они были вместе, назад. Он всегда ощущал эту грань — когда стоило спорить, бросать её по своей давней традиции и возвращаться, остыв, совершенно спокойно и невозмутимо, ничуть не раскаявшись; и когда — просто держать её за руку и вести в танце их неповторимой и вечной истории. — Я возвращаюсь.

— Спасибо, — она улыбнулась. Без слов ей сказали о том, что простили и просят прощения, что их легенда не стоит того, чтобы просто покончить с ней и создать новую, пусть это и неизбежно. Ирина уснула (совсем не дыша, как живой труп, которым по сути она и являлась), и ночь напевала ей что-то родным и далёким, единственным в памяти шёпотом…