И ты не бойся быть слабой, а я с тобой буду сильным,

Ведь жизнь не кончится завтра, пока мы молоды, пока мы любимы.

Герои, «Пока мы молоды»

Несколько лет спустя

— Эй, красавчик. А не угостите самым лучшим сортом чая в вашем магазине?

Колокольчик над дверью звенит, дверь хлопает следом. Ривай отрывается от заполнения книги расходов — в любой работе нудной бумажной волокиты не избежать, видимо.

Соломенная шляпка с широкими полями и белой лентой. Цветастая бесформенная блуза, облаком вздымающаяся от каждого движения. Шаровары необъятные из такой же воздушной ткани, и как не путается в них только.

— Даже не говори, что кто-то видел тебя, заходящую сюда в таком виде. Ты отобрала одежду у какой-то старушки с базара?

— Оно всё такое яркое, до сих пор привыкнуть не могу.

Ханджи, расставив руки, кружится облачно-цветочным шаром, лента только трепещет отдельным контрастным пятном. Кто же знал, что сняв и навсегда убрав в сундук на мансарде форму, она будет вот так пробовать новые безумные сочетания и фасоны. Ривай было ворчал поначалу, что всё выплаченное жалование за неотгулянные отпуска и вредность Ханджи потратит так бесполезно. Позже привык уже, казалось, что успокоилась, полюбила костюмы с широкими пиджаками не по фигуре и прямыми брюками. А вот, выцепила же где-то.

— Что, совсем не нравится?

— Выкинешь, скажешь?

— Вот ещё. Глаза мозолить не буду.

Ривай окончательно захлопывает толстенную книгу, работы с ней уже точно никакой. Оглядывает ещё раз.

— По отдельности лучше. Блузку с брюками твоими белыми, которые в облипку. А штаны с безрукавкой. Шляпу вот только…

— Да на пляж буду брать, чтобы голову не пекло. А в этом на базар одна ходить за фруктами. За советы спасибо.

Но пользоваться ими не буду, остаётся неозвученным, и Ривай кивает, другого и не ожидая.

— Одна она собралась ходить. Опять две корзины тащить будешь надрываясь.

Он заваривает чай, и Ханджи, сняв шляпку, усаживается за единственный в магазине столик. Сегодня и нет почти покупателей, день жаркий ещё, какой тут чай. Ближе к вечеру они оба уже знают, что придут за мятным с мелиссой старички, их соседи, женщина со строгим лицом возьмёт бергамотовый с васильком и цедрой, и лимонады, сваренные Риваем, как раз настоятся, чтобы выставить их в графинах на улицу. Самое то для перегретых на солнце людей.

— В газете про Парадиз писали. Армин неплохую реформу провёл, Разведкорпус теперь Дипломатический корпус, уже ездят с дружественными визитами. Может, и сюда доедут.

Последний раз они из своих видели Сашу с года два назад. Она привезла им те вести, о которых в газетах не напишут. Что Микаса уже перестала безвылазно сидеть на холме. Что Жан женился на хорошенькой девушке. Что Саша сама скоро замуж выходит за марлийского повара.

Ещё Саша привезла награды, которые они так и забыли забрать, уехав сразу, как Хистория подписала их рапорты после церемонии награждения. Два ордена. Свой Ханджи повесила на ёлку, как раз праздники были уже на носу, а потом приспособила под дверной звонок. Радовалась, что оригинально и сразу заметно, а стащат — так ничего страшного. Куда Ривай запихал свой — он уже и не помнит. Может и вовсе не заметил, как в ведро с мусором. Может, в тот же сундук с формой на мансарде. Какая впрочем разница.

Что полезнее оказалось — к орденам прилагалось и денежное поощрение. Ханджи только и присвистнула, пересчитав сумму за оба:

— Это они поощрением называют?

Денег хватило на открытие магазина как раз. На печать её научного труда, всех пяти томов. На реализацию кучи наработок Ханджи, оказавшихся полезными для нового мира. Кто бы мог подумать, что людей будут действительно волновать лифты, сушилки для волос и новый сорт картофеля. И всё вообще получается так хорошо, что как-то даже не верится.

Мир не оказывается детской сказкой, подтверждая веру во что-то доброе и светлое. Мир озлобленный, раны до сих пор зализывающий после погибших от Гула земли двадцати процентов людского населения. Война не оканчивается с замолкшими винтовками и отступившими танками, не заканчивается с последним облаком пара от исчезающего титана — она остаётся в душе тем самым ощущением неправдоподобности происходящего. Но Хистория с Армином на Парадизе пытаются делать всё возможное, чтобы война не вспыхнула вновь. А значит форма и снаряжение пусть лежат на мансарде до конца веков. Мир не оказывается детской сказкой, но у Ханджи глаза блестят ярко каждую секунду, а значит Ривай может быть спокоен, что все мечты оказались не зря.

Мир не оказывается тем наивным и по-детски восторженным, о чём мечталось. Он оказывается самой жизнью, и от этом мечтать даже не было мысли.

Отрезвляют немного от этого ударившего в голову и так и не отпускающего счастья только сны. Они приходят редко, раз в полгода, но от них уже, видимо, никогда не избавиться.

Ханджи летит в самую гущу Колоссальных титанов, вышагивающих в столбах пыли и пара, а Ривай стоит внизу и сделать ничего не может, чтобы остановить её, взгляда отвести даже не получается, когда взрывается баллон с газом, падает, охваченная пламенем.

Ханджи отстреливается от йегеристов, винтовку на плече поправляя. А Ривай снова не шевелится в цепенении ночного кошмара, лежит и смотрит, как ответные выстрелы изрешечивают её тело до полного месива, кровь уже даже не брызжет, а беспрестанно хлюпает.

Гигантские орехово-карие глаза Ривай замечает слишком поздно, когда подрубленная голова склоняется к груди и он, уже опустившись перед поверженным титаном на землю, роняет клинок, кровь с которого не испаряется.

— Тише-тише, я здесь, я жива.

Как заклинание, Ханджи шепчет в такие ночи на ухо, бесконечно долго, обнимает, целует в лоб, баюкает голову у себя на груди до самого утра, пока Ривай слушает её сердце. Только после кошмаров он и не спит до рассвета, будто снова возвращаясь к привычному распорядку во время службы в Разведкорпусе.

В остальное время они засыпают намного раньше, как вполне обычные люди ложась ещё до полуночи, крепко спят до самого утра, Ханджи всё равно умудряется залезть к нему под одеяло и закинуть ногу на бедро.

Она многих смертей не видела, но тоже иногда посреди ночи бормочет под нос с надрывом — Ривай сквозь сон уже один только всхлип услышав, гладит её по взмокшим щекам, заранее не зная, чьё имя сейчас прозвучит.

Иногда это Моблит. Чаще Нанаба. Одинаково поровну Мик и Эрвин. Изредка приходят и другие имена. Нифа, Абель, Кейджи. Бет. Мама. Даже Шадис.

И ни разу Ханджи в ужасе не вскрикивает «Ривай», окончательно просыпаясь.

На его вопрос однажды только беспечно пожимает плечами:

— А чего ты? Я всегда знала, что уж ты-то выживешь. Раньше времени никого не хороню.

Иногда к давнему спору возвращаются. Даже не к спору, просто по привычке аргументами перекидываются, заранее зная, что к общему мнению всё равно не придут, не злясь даже больше уже за несогласие. Как обсуждать раз за разом какую старую сплетню, чтобы в остроте языков посоревноваться.

— Десять лет прослужила как-то в Разведкорпусе без твоей заботы.

— И Шадис облысел раньше времени, думаешь, почему? 

— Окончательно облысел после отставки. Дай-ка мне фотоаппарат, вон там на полке лежит.

За ужином вилкой тычет в его сторону, соусом прямо на скатерть капая. Ривай только глаза закатывает, что за упрямство.

— Ты бы наверняка стала Командующим после смерти Эрвина, а они долго на посту не задерживаются.

— Я тебе то есть ещё спасибо должна сказать, что выставил за дверь?

— В Рагако я тебя не посылал. И не помню, чтобы ты была расстроена двумя годами в шкуре титана. Скатерть не забудь постирать. Завтра в типографию за нашими экземплярами? 

В ванне плещется мыльной водой, трясёт головой, с волос на пол брызгая, и губку перехватывает угрожающе, будто сейчас ему в рот запихает.

— Таскался всё время за мной, а ещё слухов боялся, что увидит кто-то, как с утра от тебя выхожу.

— Таскался? Себя-то видела? Со счёта сбился, сколько раз твою задницу спасал.

— Не зря спасал, получается. Спину потри лучше.

Позже с остатков «поощрения» от Хистории — скорее с ещё приличной части, оставшейся даже после всех крупных расходов — они решают выкупить квартиру с мансардой, в которой обосновались уже как несколько лет. Перетряхивают всю, наконец избавляясь от старой хозяйской мебели, обставляют по своему вкусу.

Ханджи рабочий кабинет обустраивает — находит себя в корреспонденции, ожидаемо поднимается по карьерной лестнице быстро, уже до начальника редакции. Всё равно сама много на себя заметок и репортажей берёт, то и дело в служебные командировки выезжая.

Обнимает всегда перед отъездом со спины, целует в макушку, непоколебимой уверенностью делясь:

— Я вернусь.

Раз возвращается в дождливую ночь — Ривай раньше утра и не ждал её, потому лёг как обычно спать. Ныряет сразу под одеяло, ледяные руки греет на груди, носом в шею тычется и мокрые от дождя волосы по подушке раскидывает.

— В ванну. Немедленно.

— Какой ты зануда. Я замёрзла, имей совесть.

— Вот там и согреешься.

Ривай, махом проснувшись, на плече несёт её, сопротивляющуюся, набирает ванну и караулит, будто сбежит. Ханджи, надувшись, брызгается в него, он тоже мигом весь промокает, даром что только в штанах сидит. Плюнув на всё, залезает к ней. И когда вода уже остывает, мыльная пена собирается одинокими островками по мутной воде, она откидывает голову ему на плечо, облокачиваясь на грудь.

— Так бы сразу. А то вернулась, а меня и не ждут как будто, дрыхнут во всю.

— Ты сказала, что приедешь утром третьего дня.

— Не рад, скажешь?

Вместо ответа целует в затылок, ровно как она всегда при прощании. Не рад — ляпнет же ерунду иногда, пусть даже в шутку.

— Ехала сейчас в дилижансе и думала, с мокрыми волосами на подушку ложиться — потом опять её просушивать весь день, и на голове гнездо с утра будет.

— Будто тебя это когда-то останавливало.

— В общем, слушай. Сушилка для головы…

Ривай подтаскивает её к себе ближе, как в первый раз тело гладит, глаза режет от этого битого счастья, ворохом завалившего и всё никак не кончающегося. Слушает, как горячий воздух будет циркулировать, сильной струёй и температурой мигом высушивая волосы. Надо только мощность рассчитать, чтобы ничего не спалить. И форму удобную придумать, например, вроде шлема. Можно и переносное компактное, конечно, но там уже надо следить за напряжением. На пробу подойдёт и шлем в общем.

Ривай гладит её по рёбрам — выучил уже, как надо, чтобы было не щекотно, а жмурилась от удовольствия.

И если спасти — Ривай точно знает, не пережила бы — её от разрушений последних двух лет хаоса на Парадизе можно было только так, засунув надёжно в тупое титанье тело, то это точно было не зря. И пусть Ханджи хоть до искр в глазах треснет его за эту уверенность.

***

— Ветер меняется.

Ривай смотрит на флюгер на карнизе, мотыляющийся из стороны в сторону.

— Что, подходят к концу жаркие деньки? Помощь с лимонадом уже не нужна будет, думаешь?

— Да, можешь идти домой.

Ривай ищет под прилавком банку со специями для горячего вина, не актуального обычно летом. Но сегодня наверняка можно будет предложить посетителям согреться. Ханджи пишет что-то в блокноте, видимо, поручения очередные для своих корреспондентов, может, служебную записку в отдел радийщиков — тут и до штормового предупреждения недалеко.

Они так и коротают оставшееся время до вечера. Ривай взвешивает и фасует по пакетам из коричневой бумаги специи. Ханджи успевает куда-то отойти — «я вернусь» — и снова усесться за столик, уже самостоятельно приготовив себе чай. Ривай разливает по бутылкам настоенный лимонад — ничего, завтра в лавку прохладительных напиток у базара отнесёт, как раз на ярмарке люди расхватают.

Первые посетители приходят, когда в небе темнеет раньше времени с порывами ветра. Ривай каждому подбирает чай по вкусу, предлагает специи для вина и звенит мелочью, отсчитывая сдачу. Чиркает быстро, занося на листок каждую покупку, чтобы потом аккуратно внести в бухгалтерский учёт.

Ханджи снова куда-то убегает, появляется на пороге, когда старушка, впервые к нему зашедшая, рассказывает на десятый раз про свой мокрый кашель и хрип в лёгких. Ривай, уже взвесивший ей подходящие травы, лишь вежливо улыбается.

Сквозь сиплый дребезжащий голос слышит, как машущая, чтобы привлечь внимание, Ханджи торопливо заверяет:

— …побежала. Я вернусь.

Разобравшись со старушкой через добрых полчаса, Ривай утирает лоб. С титанами и то проще сражаться было, чем остановить старого человека, нашедшего нового слушателя про свои болячки.

Флюгер дрожит, будто всё не решаясь принять новое направление. И Ривай сперва даже не осознаёт, что происходит с этим внезапно-знакомо кольнувшим в сердце чувством. Сквозь окно и ветер слышен гул, и Ривай уже было забытым — но разве вытравишь из мышечной памяти, только с пальцами если отрубить — движением тянется к пустому поясу. Но остатки снаряжения на мансарде, баллоны с газом так ни разу и не наполнялись после смерти Эрена.

И Ханджи до сих пор нет. Только шляпка соломенная и лежит, так и брошенная на столе.

Выбежав на улице, подстёгиваемый этим — теперь точно вспоминает, что это — предчувствием, которое безошибочно каждый раз в бою голову дёргало в сторону Ханджи, безумно-опасно приблизившейся к титану и застывшей в воздухе перед ним в умилении.

За ратушей по тёмному грозовому небу всполохи, по ушам крики, сирены, треск.

Пожар!

Ривай срывается, впервые за годы спокойствия пожалев об отсутствии УПМ. Разве спокойная жизнь это про них. Разве с Ханджи можно вообще расслабляться хоть на мгновение. Конечно, где шум, пламя и опасность — только там она и может быть.

И добежав до комбината через несколько улиц от ратуши, Ривай видит Ханджи.

Выбегающую из горящего двухэтажного дома.

С лицом в крови.

И объятую пламенем.

Дьявол!

Сбивая, расталкивая, проносясь мимо толпы людей, Ривай налетает на Ханджи, успевшую сделать в агонии не больше пяти шагов. Кидает спиной прямо на брусчатку, только и подставив ладонь под затылок, чтобы голову не раскроить.

Руками бьёт по плечам — блуза эта воздушная горит, на коже Ханджи запекается. Собственным пиджаком прихлопывает, голыми руками перекинувшееся на волосы пламя тушит.

— Сейчас-сейчас. Подожди. Не смей только, слышишь, четырёхглазая.

Ханджи сквозь струйки крови на лице только таращится, округлив глаза. Кричит от боли. Не двигается, не спорит даже. И вот это дерьмово уже.

Спасительной ледяной водой их обливает кто-то за спиной Ривая, окончательно погасив пламя на одежде.

— Она мою дочь спасла. Она жива?

Женщина какая-то лезет под руку, вопит в ухо со вторящим ей ребёнком двухлетним, вцепившимся в шею. Развели тут.

Ривай поднимает Ханджи на руки, только и кивнув мужчине с ведром, видно и потушившим огонь. И пожарные уже бегут, где они только были. И Ханджи наконец хоть как-то реагирует — шипит болезненно от прикосновений, но всё равно руками обнимает, всхлипывает в щёку.

— Сейчас-сейчас. Сейчас. Подожди, четырёхглазая.

Дома Ривай усаживает её на бортик ванны, доставая аптечку. Пусть и без титанов за стенами, пусть уже с другой, не военной работой — Ханджи всё равно никак не может угомониться. То и дело в кабинете что-то хлопает, искрится. И Ривай ещё в первый год, как здесь обосновались, запасается и бинтами, и иглами, и обеззараживающим. И противоожоговыми мазями.

— Ну?

Всё не так плохо, как казалось тогда, у комбината. Ривай размягчает оплавившуюся ткань, чтобы не отодрать вместе с кожей. Серьёзных ожогов и нет, в волдырях походит, да вот этот на плече затягиваться месяц будет.

— Тушение пожара шло нормально бы, если не ветер. Только потушат очаг, а перекинется на другое. Комбинат старющий же, исторический центр города.

— Волосы состригу спереди. Будешь ходить как ободранная кошка.

— Так стриги аккуратно.

Ривай, промокнув все поражённые участки кожи, мажет мазью, не накладывая повязку. Заживёт быстрее. И послушно выстригает чуть ли не по волоску, пока даже не глядя в сторону залитого кровью лица.

— И как ты в доме этом оказалась. За ребёнком пошла, когда огонь перекинулся?

— Пожарные далеко были. Не слышали. А я рядом. И дом вспыхнул как спичка. Ребёнка через окно передала, сама не пролезла.

— С лицом что?

Ривай ждёт ответа, замерев над аптечкой.

— Очки лопнули, вместо двери уже огонь был. Глаза хорошо хоть зажмурила. Одежда эта легко загорелась. Кто бы знал. 

— Сумасшедшая.

Ривай пинцетом вытаскивает осколки из бровей, один выуживает из щеки, и дует на раны, залив их обеззараживающим раствором.

— Щиплет.

— Терпи.

Ханджи кусает губы, глаза аж дёргаются — силится, чтобы не зажмурить, закровит же ещё сильнее.

— Ривай.

— Что?

Закончив с перевязкой, Ривай избавляет её от остатков блузки, стягивает штаны и обтирает грудь, подмышки, спину влажным полотенцем. О душе на какое-то время ей лучше забыть.

— Я испугалась.

Он молчит, включая душ, чтобы вымыть ей ноги. Ханджи было пытается наклониться, но ойкает, когда раны натягиваются от движений мышц.

— Сиди уже.

Намыливая ей ступни, проходясь по щиколоткам, поднимаясь к бёдрам, раздвигая их, Ривай, не глядя, признаётся, будто впервые с момента, как отпустил больную старушку, выдыхая полной грудью — в ноздрях как выжжено всё, выедено едким чёрным дымом:

— Я тоже.

Остаток вечера она как пришибленная. Они отпаиваются ледяным лимонадом — по-хорошему бы тоже разогреть вина со специями после такого. Но горло и без того как в язвах, будто ртом пламя глотал. Сжимается судорожно, стоит горячее вино во рту представить. А Ханджи молчит всё, в его сторону даже не глядит, глотает торопливо лимонад и изредка морщится от собственных, как и всегда, суетных движений.

— Ривай.

Она лежит смирно на своей половине кровати, Ривай только осторожно кладёт руку на живот, чтобы плечи ей не задеть.

— Не скажешь ничего?

«Я боялся тебя потерять»

«Снова».

«И окончательно».

Невысказанные слова Ривай оставляет на её ладони, поглаживая бесконечными кругами, чтобы наживую не проходиться по вдруг вскрывшемуся в Ханджи страху.

— Думаешь, отчитывать буду. Что ребёнка полезла спасать? Разве это про тебя — оставаться в стороне, если ты можешь помочь.

— Верно, это не про меня.

Ханджи кусает губу и свободной рукой закрывает глаза, забывшись, ойкает — сколько ей теперь привыкать, что вся в ожогах и порезах.

— Знаешь, я думала это конец, когда в огонь заходила. И думала, что ты не придёшь спасти мою задницу в этот раз.

— Всегда приходил, а сейчас не пришёл бы?

Влажные дорожки блестят на её щеках, Ривай целует, чтобы не задеть раны.

— А когда увидела тебя, огонь с меня сбивающего, решила, что теперь точно прибьёшь.

— И ты всё ещё здесь? Любой нормальный человек избегает опасностей.

— Ну, мы уже давно поняли, что я не особо нормальная. И как ты меня терпишь.

Ривай потирает там, где всё ещё колет стылым холодом в рёбрах:

— Не терплю.

Сжимает ладонь её снова:

— Я живу с тобой.

И сам наконец-то расслабляет так и стиснутые челюсти — как зубы только не искрошились:

— Будь осторожнее. Ненормальная моя.

Ханджи, наплевав на повязки, на раны все, разворачивается, прямо к нему прижимается, и плачет устало, будто снова со всем грузом потерь сталкиваясь — впервые выплакивая страхи всей половины жизни, посвященной горящим сердцем великой цели.

— Я не хотела умирать. Я так испугалась. Сейчас. Я не хотела с тобой расставаться, мы так много не сделали ещё. Ривай, я так не хотела лишаться этой жизни с тобой.

Познав ценность, воочию увидев глазами, сощуренными от невыносимо яркого света все краски жизни, трогая это счастье каждый день, когда и как хочется — как потерять это всё в один миг.

Ривай по макушке её гладит, волосы пальцами прочёсывая, сглатывает пепел всех страхов:

— Ты не умерла. Ты жива. И я с тобой.

Ханджи кивает, лбом в его кадык утыкаясь, а голос всё равно дрожит, будто хрустящий под ногами лед ломается:

— Я боялась умереть. Тогда что — титаны, взрывы, устройства мои. Что я про них не знаю. А тут огонь. Балки рушатся, воздух горячий увидеть можно. И пламя в лицо вместо выхода.

Ханджи шмыгает носом, отодвигаясь, привстаёт чуть и смотрит прямо ему в глаза уверенно, будто наконец увидев всё, о чём говорил ей раньше:

— Ты давно меня четырёхглазой не называл. Знаю же, что говоришь так, когда переживаешь сильно из-за меня. А сейчас вот сказал, когда огонь сбивал. Как бы ты жил дальше? Как ты жил те два года?

— Можно ли это назвать жизнью.

Что и не жил совсем до Ханджи Ривай не добавляет, раз озвучено было уже после бутылки вина в честь переезда, как постыдное самое, глаза пряча. И не жил совсем — в тридцать-то лет. Ханджи тогда понятливо промолчала, даром что от вина только вот звенела смешками. Обняла лишь крепко, к щеке притираясь.

Обнимает она его и сейчас — Ривай своей кожей чувствует стянутые корки порезов на её.

И признается, за плечи Ханджи хватаясь, будто падает снова, её за собой тянет, и только благодаря ей они и остаются ещё там, где солнце светит мириадами огней — не сжигающих, согревающих:

— Потерять тебя тогда казалось будет больнее, чем просто отпустить. Больше отпускать не хочется.

— Значит, я постараюсь больше не уходить.

Кто-то сгорит, а кто-то согреется. Кто-то взойдёт к самой вершине, дыша полной грудью и расставив руки от наконец-то собранного по кусочкам цельного простого счастья.

Конец