Ведь кто же, кроме тебя, звёзды-то считать будет?!

Мультфильм «Ёжик в тумане»

После победы

— Вы тут все спятили?

Ривай снова как маленький ребёнок, пьющий чай возле остывшего тела матери.

Снова подросток с ворохом ножей во всех потайных карманах, оббегающий улицы Подземного города в поисках.

Снова солдат — с мёртвым отрядом за спиной, Эрвином, друзьями. Убийца, перерезавший сотни титанов, людей.

Снова видит Ханджи.

Будто со всех надо было взять клятвенное заверение, что никто умирать не станет. Хотя смог бы хоть кто-нибудь его выполнить, кроме неё. Ханджи — жизнь во всём её проявлении, и словно только она способна решать, как с этой жизнью управляться. Сейчас только не знает, что делать, когда Ривай вытирает лицо о ткань на коленях её брюк.

— Не всё тебе с ума сходить.

— И поэтому ты так усердствуешь, что вытираешь мне полы?

— Когда тебя волновало их состояние?

Ривай встаёт, даже не отряхиваясь. Кожа на щеках ещё стянута, на пальцах пыль, песок скрипит, ладони до сих пор влажные, дыхание никак восстановиться не может от скорости на пути от пирса до комнаты Ханджи.

Ханджи!

Действительно Ханджи.

Будто и не сидела два года в колодце, отвратительно-обнажённая, с волосами ещё более спутанными, клацая зубами голодно.

Ханджи. Тут. Даже одежда та же, что в ту ночь. Очки на лоб сдвинуты, лоб озадаченно нахмурен. А взгляд всё считывает, фиксирует — и не находит толкового ответа.

Поморщив кончик носа, Ханджи кривится. А что вообще последнее она помнит? За дверь выставит прямо сейчас? Изойдётся в коронных насмешках, мол что, приполз, недолго думал.

Говорит совсем в своём духе:

— Выглядишь ужасно, будто не спал лет пять.

— Два года.

Ривай поправляет, не задумываясь. А спал ли, действительно. Что снилось? Ни единого сна вспомнить не сможет, будто с той ночи, после гибели отряда и ухода Ханджи вообще ни одного кошмара не приходило. В хорошие сны Ривай и не верит.

Брови Ханджи приподнимаются — прямо до самой оправы очков на лбу.

— Два года? Хочешь сказать, эти олухи из военной полиции правду говорили?

— Не олухи. Мы, вроде как, уже с ними в мире.

Ханджи надувает щёки, с шумом выпуская воздух себе в лицо. Всё осмыслить пытается. И что они ей успели рассказать?

— Значит, времени зря не теряли. Подожди…

Она охает громко, прижимая руки ко рту. Глаза неверяще смотрят на Ривая. Понятно. Наверное, вывалили на неё радостно все трагедии этих двух лет и последних дней. Олухи.

— Подожди-подожди. Если они не врали, то Эрвин…

— Да. Эрвин мёртв. Он хотел что-то тебе сказать на прощание, но я не дал ему. Извини.

И добавляет беспощадно, обрубая сразу все надежды, будто веру во всё хорошее разом забирая. Не тот мир получился, который Ривай хотел показать Ханджи. Без друзей.

— Мик, Нанаба — весь отряд. Все ветераны. Шадис. Много людей за морем — я не считал, не знаю. Наверное, почти весь Разведкорпус, даже те, которые вступили вот только. Мать твоя год назад. И…

Ривай словно проверяет, насколько твёрдо Ханджи стоит на ногах. Все потери разом выдержат ли опустившиеся плечи, сможет ли достаточно выплакать заблестевшими глазами, чтобы с ума не сойти, хватит ли сил сделать новый вдох.

Ханджи держится, кивает, позволяя продолжить.

— Нифа, Абель, Кейджи. Моблит.

Ривай добавляет, вновь чувствуя удар в грудь, горячий воздух, опаляющий ресницы и дрожь по земле от шага титана, раздавившего Моблита:

— Моблит спас мне жизнь. Пару дней назад. Так и погиб.

Ханджи отходит и садится на кровать. От этого движения в воздухе становится совсем много пыли — её глотать открытым ртом можно. Ривай промаргивается — снова слезятся глаза. Только ли Ханджи сейчас осознаёт все потери.

Ханджи кашляет — от того ли, что от скорби по павшим горло перехватывает, или от всё той же пыли. Кашляет глухо. Смотрит слепо в пол, пальцами одеяло комкает. Усмехается скупо, дёргая подбородком, будто голову на Ривая поднять не может.

— Моблит, значит. Ну, получается, не зря спас тебе жизнь.

— Ты в порядке?

Ривай на ценности собственной жизни и правильности жертвы Моблита задерживаться не собирается.

Ханджи наконец-то смотрит на него:

— Я проснулась в колодце, проторчала там дьявол разбери сколько. Услышала выстрелы, меня вытащила военная полиция, начали нести что-то немыслимое, попутно вывозя трупы. Отказались отвести к Эрвину, мол умер два года назад. И потом я осталась одна, ходила тут сутки по вымершей крепости. И теперь ты говоришь, что действительно, все мертвы. Как я? Я в порядке, не расклеюсь.

С ядовитым весельем хмыкает:

— Что, в первый раз нам терять людей?

Невпопад трясёт головой вбок, будто в уши вода залилась:

— Зато ты жив.

И добавляет тихо, засмотревшись в окно:

— И я жива.

Значит, военная полиция толком не успела ничего рассказать. И хотя в груди отдаётся болезненно-припекающим «я жива», Ривай не цепляется за это. Если Ханджи помнит ту ночь — она не выгоняет Ривая. И значит это его последняя миссия за годы службы в Разведкорпусе — рассказать ей всё, пока она готова слушать.

— Ты обругала военную полицию. Учти, они наябедничали Хистории.

— Хистории? А это ещё кто?

Мысли путаются, так много. Много произошло. Ривай мотает головой, даже не пытаясь их упорядочить:

— Решай. За стенами безопасно. Нет больше отчётов, экспедиций и борьбы с титанами.

Игнорируя уже зародившийся вопрос — Ханджи таращит глаза, забывая сделать вдох, уже готовится протараторить кучу вопрос, Ривай продолжает:

— За эти два года произошёл военный переворот, смена короля, разгадка тайны титанов и людей за морем.

И добавляет, видя как загорается вся — щёки аж красными пятнами покрываются:

— Да, мы вышли к морю. Хочешь увидеть?

Но это же Ханджи. Ривай буквально видит, как чаша весов в её голове клонится — и не надо же больше нестись прямо сейчас куда-то, искать ответы на вопросы и придумывать новый план действий.

И Ривай мысленно выстраивает в голове порядок, с чего начинать рассказ. Ханджи, только подтверждая его выводы, мотает головой, возвращая очки на нос.

— Море. Ждала больше тридцати лет, ещё день вытерплю. Куда оно теперь от меня денется, а?

Ханджи кивает на пустые ножны Ривая, баллоны без газа, лёгко бьющие по коленям от каждого движения, и ослабленную на груди перевязь тоже наверняка замечает.

— Никуда.

Ривай кивает и садится за стол — когда он в последний раз заходил в комнату Ханджи и хоть немного протирал пыль? Ещё до смерти Эрвина, кажется. Впрочем брюкам, пережившим Гул Земли, уже ничего не страшно. Всё равно выкидывать — вряд ли теперь получится отстирать уже въевшуюся кровь.

Ривай начинает. С Рагако. С матери Конни Спрингера, таращащей в небо глаза-блюдца и свесившей язык — она, должно быть, тоже стала человеком. 

— Так значит, все титаны — были людьми?

Ривай продолжает. Утгарт. Незаметная и обычно тихая Криста Ленц, становящаяся Хисторией Рэйсс.

— Ты хотела изучить историю рода Рэйссов?

— Они однозначно были связаны с культом стен. Подожди, ты читал мои заметки?

— Надо же нам было как-то справляться без твоих мозгов.

Имир. Браун. Гувер.

— В этом сто четвёртом кадетском что, вообще обычных людей нет?

— Дальше слушай.

Заметки Ханджи про камень. План отбить Шиганшину. И проблемы с военной полицией.

— Ты уверен, что у вас мир? Их капитан чуть пламенем не полыхал, увидев меня.

— Напоминаю, ты его обругала. И даже не отпирайся, я знаю, как ты можешь.

Горестно всплёскивает было руками, но одумавшись, всё-таки кивает.

— Ладно, Брок не такой кретин, чтобы доверить ему моих ребят.

Они прерываются на то, чтобы дойти до кухонного блока. Вернее, это Ривай предлагает прерваться. Ханджи же даже по пути требует продолжения. Идут по опустевшей крепости Разведкорпуса как по гробнице, какие строят для знати. Может и к лучшему, что военная полиция прибыла сюда раньше Ривая — хотя бы трупы — разведчиков и йегеристов — вывезти успели, кровь только не затёрта, да на кладке выбоины от выстрелов.

Ривай ненадолго замолкает только когда доходит до гибели Нифы, Абеля и Кейджи. Искоса смотрит на Ханджи, пальцы друг о друга потирает, сжимая в кулак.

— Прости, что не уберёг твоих ребят.

Она слегка улыбается, тоже молчит недолго. И когда они выходят во двор, тихо просит рассказывать дальше. И он рассказывает, разводя прямо во дворе огонь под походным котелком, в который Ханджи закидывает сухие овощи и крупу. Ривай заранее знает, что похлёбка получится вкусной.

— Брось, ты должно быть не ел несколько дней, сроду моё варево так не нахваливал.

Ривай много чего раньше не говорил Ханджи. Например, как она красива, когда поглощена чем-то. Готовкой ли, открытием ли чего нового. Как рот забавно приоткрывается совсем по-детски, брови в дугу и веки будто даже не моргают — стоит только чем-то заслушаться. Последний раз на памяти Ривая она так увлекалась Эреном, кажется, они болтали тогда всю ночь.

Сейчас чуть ли не впервые — много говорит Ривай, а Ханджи даже почти не перебивает, изредка только восклицает.

— Вот ублюдки!

— Эту девочку — в королевы!

— Подожди-подожди, сколькиметровый титан?!

Они ещё сидят у догорающего костра, когда наступают сумерки. Сверчков развелось немерено — Ривай не помнит, чтобы раньше слышал их стрёкот. Или мир без титанов зажил новой жизнью, расправил плечи. Или опустевшая крепость Разведкорпуса привлекла внимание всякой живности. Или тишина отступила с первыми услышанными за эти годы словами Ханджи.

Голос Ривая в пустых коридорах звенит эхом, разбавляемым их шагами. И без звона колокола они идут к спальням, совсем не боясь, что их кто-то заметит. Локоть касается локтя, иногда кончиками пальцев от ходьбы Ривай задевает руку Ханджи. И говорит в этот момент чуть быстрее, напрягая мышцы до судороги.

Шиганшина.

— Мои малышки! Я знала, что громовые копья должны сработать.

— Мы бы не победили без тебя.

Ханджи приосанивается, и уже было делает шаг к лестнице на свой этаж, когда Ривай бросает:

— Пошли в мою комнату.

Добавляет, хотя Ханджи не спрашивает, даже дышать перестаёт — в тишине крепости отчётливо слышно её изумление:

— Там хотя бы чисто.

И смутно вспоминая, что такое было уже однажды, смотрит на неё в упор:

— И точно оставался чай.

Ханджи отмирает. Усмехается, заправляя прядь волос за ухо. И жмёт плечами:

— Как скажешь.

Не осознавая действия, скорее на мышечной памяти, Ривай заваривает чай, припасённый из Митры. Вернее, докупаемый в каждую поездку, чтобы был, на всякий случай.

— О, клюква, кажется, да?

Ханджи в наслаждении причмокивает над кружкой, и нетерпеливо похлопывает ладонью по столу:

— Ну. И что там приказал тебе Эрвин?

Качает головой, поджимая губы:

— От Эрена подобный бунт не удивителен. Скажи спасибо, что не превратился и не раздавил. Но Микаса! Вы, Аккерманы, умеете удивлять. Кстати, как там ваши родственные узы?

Снова молчит. Долго. Слышно, как за окном на ветвях бегает белка, чего ей не спится. Ривай вспоминает, что так и не сделал ни одного глотка, и пьёт чай — хотя бы так заглушить ставшую болезненной за два года тишину.

— Это твой выбор. И если ты до сих пор считаешь, что так было правильно, моё мнение тебе ни к чему.

— Считаешь, что нужно было выбрать Эрвина?

— Вы победили. К чему тогда сожаления и гадание, как было бы лучше. Получилось и так.

Получилось, у них получилось. И Ривай делится этими шагами к победе в войне длиной сотню лет. Как Армин стал титаном — Ханджи тут же заваливает кучей вопросов.

— И ничего не помнил о моменте превращения?

— Ему приходилось прилагать больше усилий, чем Эрену, чтобы управлять такой махиной?

— Как быстро испарялись кости? А внутри ему было тоже жарко? А он мог говорить? А..?

Как Шадис возглавил Разведкорпус — Ханджи одобрительно хмыкает. Как они зачищали остров с помощью гильотин — очки Ханджи горделиво бликуют, она то и дело что-то помечает себе на листке, найденном в кармане куртки. Ривай её даже не останавливает, не напоминает, что титанов больше нет, незачем больше усовершенствовать изобретённые для борьбы с ними устройства. А даже если весь озлоблённый мир придёт мстить — гильотин против их танков точно не хватит.

Как прибыли впервые в Марли — Ханджи попискивает, прижав кулаки ко рту, молотит ногами по полу, и уже утро заливает комнату тусклым светом.

Говорить о том, что Эрен спятил, не хочется. Снова и снова вспоминать посветлевшее от надежды лицо Эрвина. Веру в этого сопляка отряда Особого назначения до готовности защитить ценой собственных жизней. Восторг самой Ханджи. Это всё было Эрену.

Лицо Ханджи темнеет, хотя за окном уже совсем солнечно. Эрен, йегеристы, армия Колоссальных титанов. И уже даже без вопросов — тяжёлые выдохи, вот и всё, что тут можно сказать.

— Как я понял, Микаса договорилась с прародительницей и сила титанов исчезла из нашего мира. Думаю, что навсегда. В любом случае, все, кто был титаном — на наших глазах стали людьми. Я одного из эльдийцев чуть не убил. Прямо в пар влетел с ножом, вслепую замахнулся. Попал в землю. Этому человеку повезло, что он от превращения выпал с линии удара. Армин, Жан, Саша, Конни, Леонхарт, Браун, Фингер — все стали людьми и превратиться в титанов больше не смогли.

Ривай наконец замолкает. А Ханджи всё молчит. И всё ещё — что тут скажешь. У победы вкус горечи, крови и раскалённой земли. Победа выстлана телами — их товарищей, йегеристов и простых гражданских, которых раздавили Колоссальные титаны. Победа — а есть ли что праздновать. Будто хотелось всего и сразу, как в той самой сказочной фантазии Ханджи. Одним прекрасным утром проснуться без титанов и жить дальше обычной жизнью.

Жить — зная, что весь мир ещё пуще прежнего их ненавидит, страдает, зализывает раны, и однажды наверняка явится мстить. Мечтали они точно не об этом.

— И что ты планируешь делать дальше?

Ханджи наконец задаёт вопрос, который ещё только наклёвывался в голове Ривая, не оформлённый в твёрдое намерение. И только сейчас пришедший до вдоха полной грудью — правильно.

— Я давал присягу отдать жизнь во имя спасения человечества. Мы считали, что тут за стенами единственные выжившие люди. Так что можно считать, что клятву я выполнил. Титанов больше нет.

И кроме как убивать их и искать способы выжить он ничего и не умеет — остаётся недосказанным.

Глядя на хмуро-задумчивую Ханджи — брови до сих пор сведены и уголки губ подрагивают — Ривай видит её место в мире. Пусть этот мир в разы оказывается больше того, о чём они думали. Ей в этом мире место точно есть. Ривай ей всё рассказал. Отведёт к морю, увезёт на материк — и Ханджи наконец полностью расправит крылья, скинув оковы титанов. Не сгорит — засияет надолго, что все, даже в самом отдалённом уголке мира, будут знать её имя.

Кажется, что если моргнуть — Ханджи исчезнет, растворится за миг окутавшей слепоты, снова оставив после себя густую давящую тишину. Ривай не моргает, пока в глазах не дерёт мелкими крохами зуда. Одно понятно точно — когда внутри будто давно уже всё выжжено до чёрной пустоши, даже в самом лучшем месте мира не будешь чувствовать себя хоть как-то. Тоска топит с головой, не давая продохнуть — спёртый воздух рвёт горло.

— Что, завтрак мы пропустили.

Пустое молчание перестаёт давить смурными мыслями, когда Ханджи неловко оглядывает себя и потирает живот.

— До Моблита мне далеко.

— А говорил, что сам можешь проследить, чтобы вовремя пойти поесть и поспать. Спал в три раза меньше обычного, пока меня не было?

В горле ком застревает — вязкий, живот сжимается — и правда, откуда такой голод, будто в экспедициях больше не голодали.

Ханджи спохватывается, когда они снова идут в кухонный блок.

— Подожди-подожди. Так ты не сказал самое главное. Где я-то была эти два года и почему проснулась в колодце?

Каменная кладка крепости Разведкорпуса пережила не одну сотню лет. И марш десятки отрядов, и боевые кличи, с которыми выходили в экспедицию, и взрывы в лаборатории исследовательского отряда.

Но Ривай может поклясться, что стены дрогнули с ликующем воплем Ханджи, подпрыгнувшей так, будто с места без УПМ взлетает.

— Я знала!

— Не может быть! Титан! Я?!

— Я была очаровашкой, да?

Ривай отпихивает Ханджи, утирая лицо рукавом — все в трауре ходили, Моблит с Риваем ночевали возле колодца, неся вахту, а она — заплевала всего аж от радости.

— Отвратительная образина. Удивительно, что не четырёхглазая.

— Ой, брось, комплименты ты говорить никогда не умел.

Ханджи нарезает круги по коридору, каждый раз чуть не врезаясь в Ривая, машет руками и орёт во всю глотку:

— Какой уникальный случай! Учёный, изучавший титанов, сам стал титаном. Я напишу об этом исследование в пяти томах. Дело всей жизни! Подумать только! А!

— Дерьмовая у тебя, кажется, жизнь.

Ханджи совсем не обращает на него внимания. Носится уже по двору, и Ривай даже не рискует напомнить ей о завтраке. Знает он эту бурю майора Зоэ, пришибёт ещё под горячую руку.

И Ханджи, опомнившись, горестно вскрикивает:

— Да как же. Как напишу. Я же…

Налетает стрелой, хватает за груди, встряхивает — силы в ней точно хватит, чтобы Ривая поднять в воздух и швырнуть в стену, если ляпнет сейчас что не по нраву.

— Ривай. Ты обязан мне всё рассказать. Всё. В мельчайших подробностях.

— А я чем занимаюсь уже второй день. Женщина, успокойся.

— Не зли меня, противный коротышка. Не тормози научный прогресс.

Ханджи снова встряхивает так, что зубы клацают — точно в этот раз язык прикусывают.

— Да угомонись, сказал же. Все отчёты должны быть в сейфе Шадиса.

— Отлично, всегда мечтала проверить, сколько пороха надо…

— Ты не будешь взрывать ничего в кабинете Командующего. Я взломаю.

— Рива-ай!

Расчувствовавшись, Ханджи прижимает его к себе и тут же отпускает — Ривай успевает сгруппироваться, чтобы кулем не повалиться на землю.

Смиренное раздражение от предсказуемого экстаза Ханджи растапливает как хорошим чаем по глотке — «Рива-ай», взахлёб-счастливо, томно-нежно, с полнотой чувств и гаммой эмоций, присущих в этом многообразии только ей.

— И отвечу на все твои вопросы.

Ханджи прижимает руки к груди, глаза чуть не слезятся:

— На обложке моего исследования будет написано: «Ханджи Зоэ в соавторстве с Риваем Аккерманом».

Завтрак Ханджи сейчас точно не приготовит. Скорее сожжёт все запасы, опять опалит себе волосы и счастье, если не отрежет несколько пальцев.

Ривай находит гречневую крупу и тщательно промывает её. Уж какой выносливостью он бы ни обладал — сколько экспедиций в нечеловеческих условиях, сколько сражений на пределе, сколько марш-бросков и молниеносных отступлений. И кто мог подумать, что язык начнёт заплетаться и перестанет хватать дыхания от простого разговора.

Будто Ривай выжил, только чтобы рассказать всё Ханджи.

— Нет, мозгов в титане не было ни грамма. Таращился, да пытался сожрать.

— Откусить бы тебе и правда голову.

Ханджи мечтательно тянет, подперев кулаком щёку.

— Тебе повезло, что Разведкорпус во время зачистки пропустил именно этого титана. И всё ещё надеюсь, что он никого не сожрал.

Она не выглядит ни капли обеспокоенной — ни нереальным везением, ни возможными жертвами в пасти титана.

— Дрых по твоему графику. Поначалу. Потом уже в спячку впал, как и полагается без солнца.

— О, сохранение физиологических привычек человека?

В глазах рябит, как Ханджи быстро строчит на листке, наверняка уже в голове продумав план своего научного труда.

— Регенерация быстрее, чем у большинства известных нам случаев.

— Подожди, а сердце? Ослепление? В смысле не пробовали! Как вы могли упустить такую возможность.

От отсутствия сна словно песком присыпанные глаза закатываются — по внутренней стороне век режет до боли. Какой ещё человек может вопить от упущенной возможности, когда речь идёт о таком!

— Надо было скормить твоему титану Эрена. Глядишь решились бы все проблемы.

— Думаешь, получилось бы лучше?

Ханджи глотает, не жуя, попёрхивается, откашливается, смаргивая брызнувшие слёзы, и с красным от недостатка воздуха лицом всё требует ответов.

Наконец на исходе дня и запал Ханджи иссякает. Она сонно моргает и еле шевелит губами, пытая и себя, и Ривая.

— Так. На сегодня всё.

Ривай безжалостно поднимает Ханджи — скорее тянет за рубашку, всё избегая прямого прикосновения. Будто сам недавно не падал ей в ноги.

Что-то важное упущенное тычется болезненно в висок, грызёт до противного хруста. Ривай не может это нащупать, даже не пытается, пока они еле переставляя ноги — будто выпили несколько бутылок дешёвого пойла — идут к спальням. Да, хорошо, что их сейчас никто не видит. Позору было бы…

— Только не говори, что заставишь меня идти в ванную.

Ханджи ноет, промаргиваясь и оглядывая комнату Ривая, будто только вырываясь из полудрёмы, даром что сама покорно дошла с ним.

— Ты не мылась два года. Это не обсуждается.

— Откусить голову. Жаль, что мой титан оказался таким тупицей.

Ханджи управляется быстро — Ривай милостиво разрешает ей принять только душ. Хотя по-хорошему запереть бы в ванной отмокать на час минимум. Он только и успевает перестелить постель — подушка и одеяло Ханджи и так всегда тут лежали, всего и надо просто поменять белье. Да распахивает окно, словно всё высказанное, вываленное вот так широким жестом отпуская.

Ощущение пустоты и выжатости сжимает в тугой кокон, стискивает по всем конечностям, груди и голове. Потому тоже мигом приняв душ, Ривай не задумываясь ложится рядом с Ханджи на своё место у стены. А спал ли он вообще в кровати хоть раз за эти два года.

Ни единой мысли. Лишь краем уха с закрытыми глазами улавливая сопение уже уснувшей Ханджи, он наконец-то тоже засыпает.

Они выжили. Весь мир у ног Ханджи и вся жизнь впереди.

Ему не снится ни один сон. А думалось, зашвырнут в трясину кошмаров, утянут на дно обглоданными руками, изляпают сочащейся кровью и сукровицей от прикосновений спаленной кожи, оглушат до звона предсмертными криками.

Ривай просыпается, наверное, каждый час. Выныривает из сна без сновидений, всё также не открывая глаз, слышит дыхание Ханджи. И снова, и снова, и снова засыпает рядом с ней.

Будто ничего и не было.

Будто Ривай самолично не выставлял Ханджи до её исчезновения, ясно давая понять, что подобных совместных ночей больше не будет.

Будто Ханджи не сказала твёрдо, что больше не вернётся, не даст Риваю поблажек.

Будто не было двух лет, вырванных из жизни Ханджи, наполненных хаосом, смертями и сжигающим дотла воздухом.

Ривай просыпается на середине кровати, утыкаясь лицом в подушку Ханджи. Рукой дотрагиваясь правее убеждается — не приснилось, постель ещё тёплая, значит Ханджи действительно здесь, спала тут с ним всю ночь. И, как и обычно, проснулась раньше и ушла.

Ушла ли?

Шорох сбоку заставляет Ривая наконец открыть глаза. Конечно, сидит за столом, записывает что-то прямо на его бланках для отчёта.

— Доброе утро, Ханджи. Сколько времени?

— …полное отсутствие узнавания… Только инстинкты… Сохранение привычек.

Ясно, до неё не достучишься, пока не дойдёт до логической точки. Ривай умывается ледяной водой — голова тяжёлая, словно вовсе не спал. Хотя это наверняка самый долгий сон за всё время службы в Разведкорпусе. Когда они вернулись в комнату? Полуночи ещё не было.

А сейчас?..

— Полдень?

Вот и доброе утро.

Ривай удивляется себе под нос, выглядывая в окно возле письменного стола. Судя по солнцу, уже не меньше полудня — тени деревьев и дворовых строений ровными контурами указывают как стрелки прямиком в сторону Сины. Неудивительно, что голова такая тяжёлая. Столько дрыхнуть — будто за всю жизнь пытался отоспаться.

— Эй, Ханджи, завтракать. Или даже обедать.

Та бормочет в припадке перелистывая страницы, чиркая собственные же заметки. И как бедняга-Моблит с ней справлялся, уму непостижимо. Интересно, если ей подсунуть рис или рыбу, заметит ли.

Подобными мелочными пакостями Ривай не занимается, но эта мысль всё равно заставляет ухмыльнуться. И вспоминается сразу то первое утро, когда пропала Ханджи. Ривай же подумал, что Моблит совсем остолоп и забыл собрать ей завтрак на поднос. И Ривай так и не спросил, и больше никогда не узнает, что именно Моблит подумал, когда Ривай принёс ему поднос для Ханджи и велел выполнять работу лучше.

То утро.

Тот самый грызущий неосознанный с вечера вопрос заставляет отпрянуть от нагревающегося котелка.

Ривай так и не знает, что последнее помнит Ханджи. Как она сама для себя объясняет своё нахождение в Рагако.

И — дьявол — если она ничего не помнит, то каким ублюдком себя выставляет Ривай, пользуясь этим уже два дня.

Или всё-таки помнит — то подчёркнутое, выделенное многозначительным тоном «я жива» — и как вообще выглядит в её голове поведение Ривая. Снова по знакомому сценарию: чай, ванная, одна кровать на двоих.

Ривай чуть не спаливает завтрак — откуда такая рассеянность, вот так и отсыпайся целый день. И зевота дикая, и глаза продрать толком всё не может, и собраться. Ругаясь на бездельников-поваров — развели тут бардак — откапывает заляпанный, с подсохшими следами пищи поднос. Моет его, натирает песком — сроду и не знал, что подносы из столовой могут так блестеть. Точно бездельники.

Разговора толкового с Ханджи не получается, она отмахивается как от назойливой мухи. Право, удивительно даже — чтобы с разговорами к ней пытался лезть он, а не наоборот.

Видит наконец-то как Ханджи ест не глядя то, что ей дают — на деле впихивают в руку ложку и ставят перед ней тарелку. Сразу объясняются бесчисленные пятна на всех её записях, прочитанных Риваем. Ест она отвратительно — ложкой в рот еле попадает, изгваздывается вся.

— Что, и рот тебе утереть?

Ривай кривится на невнятное мычание. С маленькими детьми и то, наверное, проще. Те, хотя бы, не бормочут себе под нос про титанов.

Отмирает Ханджи уже позже, часа через три — Ривай как раз делает похлёбку с горячим, так и не определившись, обед ли это или ранний ужин. Подумать только, что спустя столько лет придёт тот день, когда это будет единственная терзавшая его нерешаемая дилемма.

Подумать только, война с грохочущими танками, взрывами, выстрелами, титаны пяти- семи- пятидесятиметровые позади. А они с Ханджи?..

Ривай косится на неё, будто крадёт эти взгляды у самого себя. Возле уха подсохшая капля каши, волосы так и взлохмочены — наверняка просто пальцами прочесала и стянула наскоро в хвост. От то и дело сползающих очков на переносице уже всё натёрто-красное — Ханджи вечно снимает после отбоя фиксирующие ремни, давят на виски. Это всё ещё она, а он всё ещё тут, и ни в каком другом месте больше находиться не хочет. 

Она сидит просто рядом, пыхтит — а у самого сердце заходится. Это она. Единственная, сдержавшая обещание и кому можно было верить. И если цена за его выбор остаётся прежней — Ривай о нём не жалеет.

— Так, что тут у нас.

Ханджи замечает тарелки и наконец отодвигает все записи — аж зубы болят от звука сминаемых листов и до сих пор стягивающей пальцы пылью отзывается тот день, когда они с Моблитом разбирали бардак в её исследованиях.

— Умылась бы хоть.

— Смысл.

Ханджи сглатывает, не жуя, и отмахивается:

— Всё равно опять в ванную скоро погонишь. Знаю я, что сам бы вчера спать не хотел — запер бы там на час.

— Всезнайка.

— Зануда.

Дообедав — или всё-таки доужинав — Ривай садится ровнее. Странное ощущение потерянности — вот так молчать и не знать, как заговорить. Сколько они знакомы уже, кучу лет. Даже за вычетом пропавших двух. Сидеть и просто молча смотреть на неё — ничего нового. Молчать, когда нужно сказать так много — уже крайне неловко.

Ханджи нервозности будто и не ощущает, но тоже сидит тихо, опять всё знает, наверное, что Ривай как пятнадцатилетний сопляк мнётся.

И во всей деланной небрежности, с которой он говорит, для него самого очевидна фальшь:

— Кстати, ты так и не сказала, чего тебя понесло в Рагако.

— А кто б знал. Вообще последнее помню церемонию прощания. Эрвин был недоволен, что ты ушёл быстро. Там же были твои ребята. А…

Сходится. Та Ханджи, которая к ночи пришла в его комнату ещё не знала, что отправится в Рагако вполне к определённому человеку. Вернее сперва в Хлорбу, а потом уже, уточнив направление, в Рагако.

Ривай даёт наводку:

— Мы тебя искали. Эрвин поднял личное дело и отправил к твоей матери. Она сказала, что ты приехала узнать, где живёт отец. В Рагако.

— О.

Взгляд Ханджи полон кристального изумления — как через прозрачное стёклышко Ривай смотрит ей в глаза и не видит притворства.

— И чего меня туда понесло…

— Мне тоже было интересно, почему ты сразу после подъёма помчалась туда.

Ханджи пожимает плечами, корча извиняющуюся гримасу:

— Видать, нахлынуло что-то. У меня бывает, знаешь же.

Знает. И правда изредка нет-нет, да и вспоминала отца, будто та детская обида, солидарность эта женская — как можно вот так отпустить семью — до сих пор глодали, даром что прошло двадцать лет.

— Вот так съездила в отпуск на недельку. 

Коротко хохотнув, Ханджи встаёт.

— Ну что, какие дальше планы?

— Хочешь, к морю. Можем сейчас, к утру доберёмся. Или можем выехать утром.

Недолго подумав, она зачем-то сцепляет пальцы рук и мнётся на месте.

— Ладно. Утром. Я… пошла. Хочу вымыться и переодеться. И лечь спать.

Уже пока она идёт, Ривай понимает. Возможно, её вопрос касался не ближайшего времени. Пусть неозвучено ещё, и Ханджи как будто ничего не помнит, но явно же, что она спрашивала про них дальше. Что им делать дальше. Как и куда двигаться с той точки, в которой остановились.

Надо сказать Ханджи. Почему она не осталась в ту ночь до утра. Как раскрыла себя и что Ривай ей на это сказал, выжигая сердца им обоим — вот уж мука хлеще извечного девиза Разведкорпуса. И даже если это последнее, что он ей скажет — она узнает всё.

И раньше, чем Ривай задаёт вопрос, а Ханджи парирует, подтверждая это осознание, ему уже становится очевидно. Она и так всё помнит.

— Не останешься?

— А надо?

И вопрос этот, со взглядом искоса — голову через плечо чуть поворачивает. Конечно, она всё помнит. Молчит об этом только почему-то — избавляя его от объяснений, видимо. Или выжидая, а как он поступит.

Ривай говорит не то, что хотел, давая себе ещё мгновения передышки, захватывая воздуха побольше в горло, чтобы не растерять потом весь.

— Сама же сказала, что знаешь, что в ванную загоню надолго. Переодеться хочешь. Спать.

Слова с трудом проталкиваются, Ривай всё оттягивает момент. Впервые вот так — ещё при свете дня заговаривать об их негласной привычке, о ванной этой, рубашках Ривая на ещё влажном после купания теле Ханджи, о ней на его постели, на его подушке, под его боком.

— В кровати твоей? Что, больше не переживаешь, что кто-то увидеть может и подумать не то? И рубашку снова дашь? 

— Будто я тебя когда тащил в свою кровать.

— В самый первый раз. 

— Не делай вид, что ты не этого добивалась.

— Не делай вид, что ты возражал.

— Подумать не то — это ты про себя?

«Значит я всё надумала?»

Сердце проваливается в живот — какое аномальное чувство, когда стоишь на ногах. Ривай ощущает это падение, локти невольно напрягаются, как будто пора нажимать на спусковой крючок УПМ.

— А?

Ханджи непонимающе приподнимает брови, вот это артистизм. Должна же помнить разговор двухлетней давности как вчера.

Ривай наконец произносит — в самом деле, перед титанами никогда слабину не давал. Почти. Кроме одного-единственного, в котором, по интересному стечению обстоятельств, и застряла Хаднжи. Так чего сейчас всё не решается озвучить очевидное.

— Ты прекрасно помнишь, как забежала к Эрвину и взяла отпуск. На этом ты и прокололась сейчас. И на повторе моих слов.

— Прокололась на чём? Думаешь, майор Разведкорпуса вот так просто возьмёт и покинет службу, чтобы отправиться в места детства? Ну сказала, что хочу вымыться и переодеться, и что, в чём уличаешь?

Надо же, сразу поняла, о каком повторе речь. Не сбиваясь с выдержанно-ровного тона, Ривай продолжает, будто и не слыша, как отпирается Ханджи:

— И помнишь, что поехала к матери в Хлорбу. Добралась до Рагако. Провела там остаток суток.

— Я сказала, что нет. Зато ты помнишь, я смотрю. Так расскажи, почему я туда поехала?

— Дальше непонятно, конечно. Нам неизвестно, во сколько точно все жители Рагако стали титанами. Армин не помнил только пару часов перед превращением, из них полчаса он провалялся обугленным полутрупом. Этого времени я тебе тоже, кстати, не говорил.

Замолкая, Ривай всё ищёт отголоски подтверждения своих заключений. Но куда ему против этой упрямой женщины, будто хоть раз получалось её переубедить, если она настроена действительно серьёзно.

— Молчишь, значит. Хочешь, чтобы я рассказал, что помню и почему ты туда поехала?

Ханджи издевательски ухмыляется — как поощряет. И стоит всё также у двери, будто одно неверное — несказанное — слово, тут же уйдёт. Стоит, даже ухватившись за дверную ручку для надёжности — принцип и гордость? — словно сокращая время на возможный скорый уход. А в последний разговор наоборот сколько времени отмеряла — надежда и нежелание уходить — давая шанс остановить её, бесконечность будто до двери шла.

Ривай вздыхает. И чем он, спрашивается, это не заслужил.

— Вчера же осталась. Так и сейчас повернись хотя бы по-человечески.

Так и остаются стоять друг напротив друга на разных концах комнаты. Как перед палачом самым беспристрастным, Ривай не склоняет голову — пусть рубит, предупреждала же.

— Поехала к отцу и правда, думаю, потому что хотела понять. И возможно сопоставить. В ту ночь после прощания с погибшими в пятьдесят седьмой…

Ривай говорит как есть, что скрывать:

— Я решил, что пора заканчивать, пока это не переросло во что-то большее.

Словно заново вспоминает, будто несколько раз на день не вспоминал:

— И достаточно грубо велел тебе проваливать. И не приходить никогда.

И снова руки подрагивают, сердце, всё ещё внизу живота, разгорается от одной только искры, отлетевшей от отзвука слов:

— А ещё ты меня поцеловала.

Ханджи фыркает, впервые за его монолог хоть какую-то эмоцию заинтересованности показывая:

— Надо же, какие страсти. И что, понравилось?

Понравилось — что отпечатано до сих пор на губах, по шее снова будто призрачные касания, и в груди так пусто больше без того, как прижималась крепко.

— Понравилось.

— Вот это комплимент, капитан. Я польщена.

Ханджи перестаёт стискивать дверную ручку и поворачивается уже полностью к нему. Значит, хотя бы ещё немного Ривай сможет успеть рассказать.

— Но я тебя оттолкнул.

Ханджи не тянет из него слова клещами, не набрасывается с кучей вопросов и уточнений, деталей так много не требует. Но Ривай честно продолжает.

— И вытер губы. Сказал, что я тебе не муж и не любовник. И что между нами ничего нет и не было.

— И в чём ты соврал.

Ханджи поводит плечом, кивая в ответ и будто задумываясь:

— Ничего же действительно не было. А значит, ты не любовник. И в часовне мы не стояли, так что уж точно не муж.

— И ты ушла, сказав, что выживешь. И я буду сожалеть об этом выборе.

— И что, сожалеешь?

Ривай уже готовясь к тому, что сейчас всё-таки снова развернётся к двери, снова возьмётся за дверную ручку и снова уйдёт, качает головой. И ведь если уйдёт — вообще, должно быть, больше не увидятся. Ривай не останется в Разведкорпусе. Или Разведкорпуса отныне нет, прежнего так точно. И их, получается, тоже.

— Не сожалею. За эти два года ни разу. И сейчас не жалею.

— Эгоист.

Ханджи начинает вкрадчиво, будто контролируя свою громкость. Что, неужто два года в бессознании тренировала сдержанность и усмиряла гнев в Путях.

— Думаешь, я людей не теряла? Думаешь, я ни разу не смотрела на близких, и не думала, кто будет следующим? Эрвин, Мик, Нанаба, Моблит. 

— У каждого своя грань. Не суди по себе.

— Жить надо, Ривай. Просто жить. Наслаждаться каждым моментом этой жизни, даже дерьмовым. Потому что ты ещё жив и ещё можешь быть счастлив.

Ривай не спорит. У них даже спустя два года разное мнение. Говорит только глухо:

— Люди тоже могут стать жизнью. Ты бы хотела потом помнить утраченную жизнь?

Распалившаяся было Ханджи отвечает тихо, с такой осязаемой горечью, что кончик языка Ривая начинает покалывать:

— Я бы хотела помнить, что жила.

И отчётливо видя его уверенность до сих пор в своих убеждениях, только и выдыхает с раздражением:

— А, ладно. Как со стеной.

Будто это то последнее, что её интересует и до сих пор держит в комнате Ривая, уточняет:

— И что. Ты избежал этой паранойи, что я паду в битве, свалюсь с дерева или подорвусь в лаборатории. Больше не надо трястись за меня и бояться потерять буквально. Бросаешься мне в ноги, плачешь, нянчишься и всё? Думаешь, так просто можно дальше, раз я жива и видимых опасностей больше нет? В кровать пойдём и спать ляжем, как прежде?

— Я не думаю. Я рад, что ты жива. Но если ты уйдёшь, я пойму. Это тоже будет потеря, но не та, которой я боялся, и я сам принял решение дать тебе уйти в ту ночь. Ты поставила мне условие, я сделал выбор.

Ханджи закатывает глаза и подводит итог, отворачиваясь:

— Ты неисправим, Ривай.

Ривай не осознает своего движения. Просто в один миг — Ханджи отворачивается, а он уже стоит возле неё, почти загораживая спиной дверь, повторяет.

— Я пойму, если ты сейчас уйдёшь. Но я позвал тебя сюда позавчера. И я хочу, чтобы ты осталась. 

Ханджи указывает на себя с гримасой, беспрекословно:

— Я хочу помыться и переодеться наконец в чистое. Будь добр, дай пройти.

Он отступает, и она уходит быстро и решительно, даже не взглянув на него напоследок. И Ривай не делает попыток её остановить. Снова. Они верны своим убеждениям и словам.

Вот и всё.

Ривай массирует виски, сдвигаясь с места у клятой этой двери.

Ушла.

Обладай Ривай склонностью к хаотичному фиксированию всех мыслей, на страницах ненаписанного никогда отчёта красовалось бы лаконичное и безвозвратное: «Ханджи ушла».

А Ривай даже не знает, какой сегодня день, вообще во времени потерялся.

Он бездумно ставит чайник, вытягивает из шкафа банку наугад, хотя ранее даже в одиночестве всегда выбирал заварку под настроение. Какая теперь разница. Даже вкус не чувствуется.

Точно. Засыпать чай в чайник он и забыл, сразу налив воду, и теперь пьёт пустой кипяток. Инструкция Ханджи бы пригодилась — Ривай ни слова не может вспомнить из того, что тогда диктовал.

Ханджи не умирает, живёт и кажется даже вполне в порядке после всех свалившихся траурных новостей. Питает большие планы: исследование про превращение в титана, море, мир. И это прекрасно. Тут нет места Риваю.

Куда ему с ворохом прощаний за спиной омрачать своей безэмоциональной физиономией этот яркий свет, шуршать сухими фразами эхом на звонкий смех и ледяными схваченными судорогой пальцами по тёплому, мягкому.

Ривай не зажигает свечу — темнеет так быстро. Или внутренние часы беспощадно сбиты и даже определить не получается, сколько он сидит один.

— Фу ты, темень какая.

Он пропускает как открывается незапертая на ключ дверь. Ханджи ругается, спотыкаясь на пороге. Щурясь, он различает её силуэт в белой рубашке — она чуть не падает на пороге. Может, ему уже видения начинают приходить на фоне эмоциональных переживаний последних дней, у кого угодно крыша протечёт от подобного.

— Позвал, значит, и вот как дожидаешься?

Ханджи безошибочно находит спички, поджигая несколько огарков свечей — Ривай промаргивается сквозь влажную пелену между ресниц.

— Ну, чего расселся, Ривай? А, ладно.

Ханджи легко и быстро скидывает всё с кровати в кучу, кивая ему на дверь ванной.

— Что, думаешь, я тут перестелю постель и позволю тебе лечь в уличной одежде?

Передразнивает, нарочито хмурясь, и смеётся собственной шутке. Снимает наволочки, путается в одеялах, комкает простынь.

Не сказав ни слова — не находя тех, что достаточно выразят — Ривай стряхивает оцепенение и идёт в душ.

Она… вернулась?

Ривай с открытыми глазами мылит волосы, пусть щиплет, пусть вода бьёт по только начинающим подживать ссадинам и ранам. Кипяток из душа кожу плавит, всё равно пробить не может ступор этот. Пальцы не слушаются — он промахивается мимо вентиля раз пять, пытаясь закрутить уже и выйти из парилки. 

Чистая кофта и штаны сразу липнут к телу, и Ривай понимает, что даже забыл вытереться.

И с несколько долгих глубоких вдохов стоит перед дверью — вдруг всё-таки показалось. Вдруг выйдет, а Ханджи там нет. Тёмная пустая комната, вода в кружке и две свободные подушки на кровати.

Но Ханджи в комнате — кровать уже застелена, надо же, как легко хозяйничать стала, дай только ей волю. Лежит на своей подушке, очки только не сняты — что за картина. И колени в кои-то веки прикрыты штанами. Постыдилась она, что ли, идти через коридоры даже пустой крепости.

Нет, стыд это точно не про Ханджи. Шалости, подразнивания и издевательство над его рассудком — вот это верная характеристика.

Услышав его появление, она привстаёт на локтях, хмыкает и совсем неизящным, ни капли не плавным и не соблазнительным движением стягивает с себя штаны. Извивается как уж, болтает ногами, путается в штанинах. А у Ривая всё равно тяжелеет внизу — сердце, раз уже упав, так и не возвращалось на своё место. В паху пульсирует, нагревается, наконец-то безоговорочно плавя камень — Ривай отмирает, и голосовые связки размягчаются.

— Вернулась, значит.

— Я разве говорила обратное?

— В ту ночь ты ясно дала понять.

Ханджи кидает в него ком из штанов, промахивается, конечно, и Ривай прицокивает, наклоняясь, расправляя их и вешая в шкаф.

— Одно несказанное слово в моём условии. А какой эффект, надо же, и без подсказок догадался. Неисправим, но не безнадёжен.

— И что за слово.

— Сама. 

«Если ты позволишь уйти — я не вернусь. Сама».

Под орехово-карим взглядом Ривай снимает с себя кофту — только намочил зря. Как вместе с кожей отлепляет, кривясь на воздух в комнате.

— Сделать первый шаг, и ты сменяешь гнев на милость?

— Не всё мне ваши пороги, капитан, обивать. Ноги устали.

Ханджи капризно складывает губы бантиком, тычет пятками ему в лицо. Ривай, усаживаясь к стене, складывает её ноги на свои колени, гладит выпирающие косточки, щекочет ступни — она тут же пинается несильно в живот, фыркает возмущённо.

— Запомню на будущее.

— А ты больше не отпускай. И запоминать не понадобится.

— Больше не пропадай вот так.

Ханджи хихикает:

— Так титанов и нет теперь. Куда я денусь.

— Зная тебя, найдёшь ещё дьявольщину какую и сунешься своим носом.

— Ну, ты же вытащишь.

Накрывая ладонью пальцы её ног, словно согреть пытаясь, хотя и так тёплые, Ривай кивает. Вытащит. Сможет без неё — сам убедился за два года. Но не хочет. И раньше не хотел, настолько, что из сердца выталкивал, сам тонул, воздух ртом беспорядочно выпуская, смотрел затухающим взглядом на свет и падал.

— Долго тебя ждать?

Ханджи ждала лет семь, осознанно — пять. Ривай — два. И во рту от этой разрешённой нежности челюсти сводит — Ривай проводит языком по зубам изнутри, будто налёт счищая. И сиюминутно опускается рядом, упираясь рукой в свою подушку.

Ханджи с готовностью тут же сдвигает голову, так и лежит теперь — шеей на своей подушке, макушкой — на его. И всё про него зная, улыбается — искры тягучие в глазах завлекают, по коже потрескивающими касаниями проходятся до дрожи, и Ривай падает, зная, что не сгорит.

Губы Ханджи мягкие, лениво приоткрываются ему навстречу — Ривай лижет их на пробу, прихватывает то верхнюю, то нижнюю. Так и опираясь рукой на подушку, вторую кладёт на её плечо, касаясь через рубашку, центром ладони все веснушки чувствуя греющие и через ткань, которые раз только увидел, до единой запомнил.

Они целуются долго, почти целомудренно, губами легко друг друга касаясь. Сцеловывая, залечивая, вытравляя пять лет борьбы, страхов и потери. Два потерянных года. Два года одиночества, тишины и осознания, что самое важное в жизни.

Ханджи губами шепчет, как нужно жить. Выцеловывает спокойно простые истины на подбородке, скулах, носу. Ривай бесконечно много раз подтверждает, что понимает её, дотрагиваясь губами губ, щёк, шеи. Словно по поцелую за каждый прошедший день дарит.

— Понравилось, значит?

Голос Ханджи расслабленный, без игривой иронии прежней. Ривай отвечает так уверенно, чтобы вообще больше никаких сомнений не осталось и подобные вопросы в голову не приходили.

— Очень.

Доказывает, снова и снова губ касаясь, Ханджи бережно рукой по затылку — не давит, проводит только пальцами то против линии роста волос, то обратно приглаживает. Ривай по плечу к шеё проходится, дотрагивается пульсирурующей вены под подбородком, прислушивается. Пальцами опускается к локтю, по кругу его гладит.

Рука, которой опирается о подушку, даёт о себе знать онемением, тысячей иголок зудящих по мышцам.

— Подожди, рука.

Второй руки от её плеча не отнимая, Ривай опускается на подушку, нос к носу с Ханджи. Она тут же придвигается ближе, закидывает знакомо ногу на бедро, ладонями прямо меж рёбер утыкается.

— Что, а где твоя хвалёная выносливость?

Скалит зубы, прикусывает его нижнюю губу, оттягивая. И плечи трясутся от смеха. Смешно ей, а по Риваю волна такая бурная проходит, что на мгновение он в пространстве теряется от этих движений.

— Эксперименты опять ставишь, над выносливостью теперь?

Двигает бёдрами ей навстречу, чтобы убедилась. Сам глаза зажмуривает от того, как в зубы отдаётся раскалённо-звенящим возбуждением. Ханджи ахает, тоже вся содрогается отзвуком пронзительным, ногтями по груди слегка царапая.

— Да не ставила я эксперименты. Вот уж кто точно всё надумал.

— И потому записывала все мелочи про меня в свои отчёты об исследованиях?

Ривай заводит руку ей за спину, до шеи дотрагивается. От границы волос до ворота, ни единого выдоха не пропуская, будто на кончики пальцев отдающегося — запоминает, как Ханджи нравится.

— Мог бы быть и поучтивее, не напоминать, что читал мои личные заметки.

Ханджи прерывающимся голосом язвит, в долгу не остаётся, тоже загривка дотрагивается, ухо обводит, к подбородку скользит мучительно-медленным движением.

— Кто ж виноват, что ты изливала в душу в бесценные труды на благо человечества.

— И ни капли раскаяния.

Они исследуют друг друга, пока затухают фитили некоторых огарков свечей. Выдохи губами ловят, притираются, узнавая, как лучше. Ханджи вся чуткая струна, дрожит переливами приглушённых, ещё подавляемых стонов, как ни дотронься. Запястья её крепкие, тонкие — Ривай обхватывает, задерживаясь у самого низа ладони, всё пульс дёргающимися пальцами пытаясь считать.

— Да тут я, тут.

Ворчит, в отместку одним быстрым движением проводя от затылка — плечи аж напрягаются, она границы лопаток тут же обводит, вырисовывая что-то.

Ривай теперь знает, что ей до одури нравится прикосновение к ключицам — аж голову запрокидывает, выставляясь, неужто потому всегда по ночам верхние пуговицы на вороте расстёгивала.

Знает, что по спине её нужно гладить крепко, ровно по позвоночнику до самой поясницы — льнёт к груди, дышит шумно в шею, влажными губами целует за ухом.

И что рубашку ещё вместе со штанами не сняла, чтобы он её слегка задирал в этих поглаживаниях, задевал нечаянно обнажающуюся кожу отголосками ласки — тоже знает. Клацает зубами, язык прикусывая, впитывая, как исходится вся. Ривай запоминает. Это точно пригодится.

— Так что, я видел, блокнот про Мика. Как же ты мне отдельный не посвятила?

— Подожди-подожди.

Ханджи отодвигает лицо, берёт знакомым, наизусть выученным — аж пальцы на ногах поджимаются — движением кладёт ладони на его щеки и смотрит.

— Что?

— Да ты ревнуешь?

— К кому? К Мику?

— Вот это самоуверенность.

Дыхание от выдоха со смешком Ханджи греет кончик носа. Ривай убирает одну её ладонь, целует прямо в центр, по сухим обветренным пальцам, по мозолям от УПМ на подушечках — сойдут ли когда-нибудь.

— Так не было, скажешь?

— Подобные дневники обычно с собой носят. У сердца.

Ханджи, дурачась, хватает его руку, прижимает туда, к сердцу, будто окончательно давая убедиться, что вот она, живая, дышит, сердце бьётся. И сама же свой жест вдруг осознав, ахает, губу прикусывает, краснеет.

Ривай расстёгивает ещё несколько пуговиц на рубашке, зачем их вообще столько надо, зачем застёгивалась. Губами уже касается ямочки между ключиц, руку на её груди несильно сжимает. Спасибо хоть бинт не повязала, выпутывай её сейчас из него.

Ханджи откидывается — валится — на подушку, распластывается вся, ноги в коленях безрезультатно сгибает, а всё разъезжаются.

Кожа на её бедре гладкая, мягкая — а мышцы сталью твёрдой под его рукой, стоит только задрать с одного боку рубашку и на пробу сдавить, к себе прижимая.

— Значит, дневник?

Ривай дует на след от поцелуя чуть выше живота — кожа сразу как у гуся ощипанного становится, значит так ей тоже нравится.

— Надо же, какой болтун.

Ханджи цедит сквозь зубы, двигая бёдрами, пятками подталкивая, что Ривай падает уже буквально — с вытянутых рук на неё, всей тяжестью придавливая.

Поцелуи становятся дольше, глубже, крепче. Объятия не разрываются ни на миг — Ривай ни одно их движение не осознает, полностью зайдясь ослепительно-белым пламенем во всём происходящем.

Свечи догорают одна за одной, когда последняя в дальнем углу не остаётся совсем тусклым отбликом на матовой в темноте коже Ханджи.

Она наконец-то снимает очки, будто при свете ни одного жеста Ривая не хотела пропустить, каждую эмоцию жадно считать, своими взглядами и прикушенной губой сказать то, на что дыхания уже не хватает.

Или может у неё перед глазами тоже уже всё кипит бесконечно-ярким месивом, красивее закатного солнца в своём буйстве красно-розово-жёлтых красок на вечернем небе.

— Я не девчонка, хватит осторожничать.

Разводит ноги, вцепляется в плечи — держится, хотя под уже взмокшей обнажённой спиной кровать крепкая, точно не развалится.

Ривай входит в неё, целуя, чтобы ни одного стона, вскрика не пропустить. В полутьме каждый излом бровей ловит, распахнутые в полукрике губы, каждую чёрточку морщин зажмуренных глаз.

Не осторожничает — откуда только это взялось, в самом деле. Берёт так, чтобы сомнений никаких не оставалось больше ни у кого из них — он с ней, она его.

Ханджи вскрикивает податливо, так ноги на его пояснице переплетает, что наверняка понятно — больше не даст Риваю её отпустить.

С каждым движением бёдер навстречу они всё увереннее окончательно узнают друг без друга. Без слов понимая, замедляясь синхронно, снова и снова целуясь трепетно. По нарастающей ускоряясь почти к самому пику, пальцами сцепляясь, уже даже не стонами — хрипами признаваясь.

Разумеется, Ханджи громкая. Очень громкая. То ли настолько неискушённая, то ли Ривай так хорош. То ли любит и отдаётся ему она также, как и живёт — без оглядки, безудержно, ярко, во всю душу. Искрится, светится, захлёбывается стонами — уже не томными. Сейчас-то Ривай знает, что прежняя томность наигранной была в откровенной попытке попробовать пронять. Сейчас-то в неприкрытом удовольствии Ханджи вся такая, какая есть, красивее прежнего, красивее даже чем в те моменты, когда идеей очередной загорается.

Нашёптывая беззвучно ей губами по ещё не остывшему плечу, Ривай жмурится, когда она неловкими движениями до сих пор сведённых в судороге пальцев зачёсывает ему назад прилипшие ко лбу волосы.

— И вот мы тут.

Голос тише шороха простыни. Ривай наугад целует её руку возле своего лица — попадает в тыльную сторону ладони.

И вот они тут. К этому они шли, будто с самого начала иного исхода быть не могло. Сколько они не ставили друг другу условий, сколько не прикрывались за принципами и нарочитым безразличием, а всё каждую ночь ложились вместе в одну кровать.

— А что, когда ты, Ривай?..

Ханджи переворачивается на бок, подпирает щёку рукой. Ривай без её плеча под своими губами не желает терять прикосновения — по рёбрам пальцами, как считает. Ханджи ёрзает — щекотно — голой грудью прямо к его телу прикипает, хоть когда-нибудь теперь будет не мало?

— Когда я что?

От её хихиканья по виску мурашки, он вдумчиво сгребает её бедро ладонью, ногу на себя тянет, закидывая — а вот так ему всегда нравилось.

— Понял, что не хочешь, чтобы я умерла.

— Будто я всему Разведкорпусу смерти желал.

— Ну, про твой взгляд говорили, что убивать может.

— И тебя это, конечно, не останавливало.

— Знаешь же, всегда лезу, где поопаснее и бахнуть может. Так когда?

Ривай вспоминает. Как подошла чуть ли не первая из всех к ним с Изабель и Фарланом, солнце загородила, будто его одного недостаточно было во дворе, где тени прятались под самой кромкой стен. Как глазела постоянно, насквозь всё через свои очки видя. Как выдержку словно испытывала, то водой себя в тонкой рубашке обливая, то раздеваясь до бинта на груди, то коленями голыми сверкая. Ответ в другом. Не в смехе этом и открытости миру, не во внимании назойливом, не в провокациях откровенных — что он, женщин в Подземном городе не видел, с детства рядом с борделем обитая.

— Когда ты рассказала про подъёмный механизм для дома. Принял окончательно накануне пятьдесят седьмой экспедицией.

— Мхм.

Ханджи под движениями ладоней бёдрами поводит, и совсем уже на него забирается. Тягуче-медленно трётся — Ривай губу прикусывает, до одури хорошо, и снова член твёрдый.

— Надо же, ошиблась. Думала, чуть раньше. Когда в тот день завалил меня, помнишь. А потом куртку свою накинул.

Упирается ладонями в плечи, нависает, губы как от жажды облизывая.

— Что, поэтому облилась тогда после спаринга? Решила, ещё раз завалю?

Ривай вскидывает бёдра, и Ханджи понятливо опускается на него, двигается, покачиваясь, пальцами губы его прижимая, молчи, мол, не отвлекай.

Волосы её распущенные к плечам липнут, стоит ей наклониться за поцелуем — тут же в глаза, рот лезут. Ривай убирает их бережно, оставляя руку на плече, сжимая, чтобы не свалилась, станется ещё с неё разойтись.

И расходится же — двигается на нём, запрокинув голову, не дышит даже — хрипит скорее. Двигается, и Ривай позволяет делать всё, как хочет, придерживать за бедро только не забывает. И жмурится — под веками уже не вспышки даже, не солнечно-рассветное марево — самое настоящее пекло. Вот как оно — смотреть на жизнь во все глаза.

Возбуждение, не прекращающееся ни на мгновение, проходится по каждой мышце шумной волной. Ривай держится, изо всех сил держится, кусая губы. Будто всё сразу может закончиться, до сих пор в происходящее не может поверить.

Когда Ханджи, совсем запыхавшись, вырисовывает всё свои жизненные формулы на его груди, Ривай сдувает с носа её волос.

— Так что, отец? Узнала, почему он отпустил вас с матерью?

— Ничего нового. Он её действительно не любил. И меня тоже, должно быть.

Ривай опускает руки на её лопатки, подтаскивает повыше, висок целует и так и прижимается просто губами.

— Женился скоро, детей новых завёл. Представляешь, у меня сестра есть. Была, вернее. Тоже же титаном стала должно быть.

— Мы всех титанов истребили. Извини.

После недолгого молчания отзывается тихо:

— Думала, всех уже похоронила за эти два дня. А вот и ещё. Отец тоже умер кстати. Давно. С ним так и не увиделась вот. А сестра Бет, чудесная, молодая. Руки только в волдырях все, и на спину всё жаловалась. Отец, наверное, и рад был, что мать ушла. Недолго страдал.

— Я не он. Смысл был только душу травить туда ехать.

— Ну, знаю наверняка теперь. И про него, и про тебя.

Она возится, на обессилевших руках приподнимается, в подбородок, в скулу — дорожку выцеловывает.

— Что, и ко мне бы действительно не вернулась? Даже через двадцать лет, чтобы узнать?

— Вот уж спасибо, что так долго ждать не заставил.

Кусает за мочку уха, носом потирается почти ласково о щёку, когти разве только хищно не выпускает.

— Сказала же, что нет, если бы не позвал, а сидел бы кротом в своей норе и ждал, когда поскребусь в дверь, как перед экспедицией.

— Нора? Ты свой бардак видела?

— Нора-нора.

Ханджи всё руки на месте держать не может — уже от груди по животу, к самому низу, останавливаясь у кромки волос, от ощущения близкого касания Ривай сглатывает еле-еле. Хотя и сам всё гладит невесомо каждый участок её тела, до которого дотягиваются. Будто руки их живут своей жизнью, дождавшиеся.

— Как ты тут только что сидел, пока не пришла. В темноте как крот слепой. Бутылки только не хватало.

— Ты умеешь уходить.

— В ванную! Я же сказала. Что за склонность к драматичности.

— Ни капли раскаяния.

Она смеётся ему в висок, и внутри всё отзывается тоже этим безбашенным весельем. Когда вот так от любого слова без повода расхохотаться можно. Когда кончики губ то и дело сами приподнимаются, и сводит уже лицевые мышцы от этого просто невыносимого бесконечного счастья.

— А про пятьдесят седьмую экспедицию. Почему тогда заперся накануне? Что успел надумать с утра?

— То.

Ривай приподнимает бёдра и ещё не излившийся, твёрдый член задевает руку Ханджи на животе.

Она аж взвизгивает от смеха, падает сверху, ногами по кровати молотит, пинаясь. Ривай перехватывает её за поясницу, вот ведь, надо же было признаться.

— Рива-ай.

Утирая выступившие слёзы, она бесстыдно пялится ему в лицо, нахально улыбаясь, и хватается прямо за член, сразу обвивая тугим кольцом пальцев.

— И ты мне что-то говорил про завалить.

— Молчи.

Ривай берёт её опять на спине, затем переворачивает на живот, безостановочно гладит грудь, живот, бёдра, целует раз за разом в шею — Ханджи только и стонет глухо в подушку.

Они снова и снова сплетаются, прерываясь на воспоминания, каждое недопонимание в прошлом проясняя. В конце уже просто лежат, даже не двигаясь, в губы друг другу совсем ошалело от близости шепчут.

— Знаешь, раньше ни с кем не засыпала.

— Ни с кем не оставался до утра.

Всё с самого начала было решено. Только и надо было — избавиться от титанов и спасти мир. И так бывает. Жизнь не менее взбалмошна, чем Ханджи, на всё у неё свои планы и сюрпризы, пусть и кажется всё очевидным.

Не шёпотом — во весь голос, хотя горло пересохло уже давно от вседозволенности, от частого дыхания, от неё. Во весь голос, каким бы сбившимся и судорожным он ни был, потому что давно сказать надо было:

— Доброе утро, Ханджи.

Она отзывается ласково-ленивой улыбкой, пальцами по его груди двигает, будто погладить хочет, а сил всё не находит:

— Доброе утро, Ривай.

И щурится в сторону окна:

— Светает уже. Я двигаться больше не могу. И это твоя вина. Или заслуга, как сам решишь.

— Что, о выносливости вспомнила всё-таки? Тоже запишешь это?

— Вот ещё. Залезут какие противные коротышки и прочитают. Да и потеряла я тот блокнот, видимо.

— Потрясающе. Валялись твои душевные излияния в Рагако на потеху белкам.

Они вместе принимают душ, Ханджи на ногах еле стоит, жалуется всё, что разъезжаются. И Ривай, усадив их обоих в ванну, поливает её голову из шланга, пока воды не набирается по самые бортики. Моет её тело, уже без подтекста касаясь шеи, груди, бёдер. И всё равно снова внутри припекает, словно отдирается с затягивающегося — зудит до скрипа зубов, как хочется вообще никогда руки не отнимать.

— Спать я не хочу. Но и до моря не доеду. Вообще никогда, кажется.

Она прыскает в кулак, взглянув на снова вставший во время и не успевший опасть после купания член. Ривай заматывает бёдра полотенцем, и, сгребая Ханджи в охапку, закидывает её на плечо, вынося в комнату.

А ведь подумал же однажды, что на шею сядет и он возражать даже не будет. Сбылось однако.

— Что, и до моря так дотащишь?

— Тебе, может, карету ещё?

— Так договорись с Хисторией. Она же формально ещё твоя подчинённая?

— Не дождёшься. Рапорт на отставку подам.

Вытирая остатки воды с тела и волос полотенцем, Ханджи оборачивается:

— Так что, куда всё-таки дальше?

— Куда скажешь. Вместе посмотрим, что осталось от этого мира.

Уже к обеду Ханджи всё-таки заявляет, что готова выдвигаться. Ривай останавливает её только аргументом, что солнце уже сильно печёт и с перегретой головой скакать до моря не самая лучшая перспектива.

Ближе к вечеру, когда они седлают лошадей и пристёгивают походные сумки с припасами для марш-броска к берегу, оба вдруг замирают, услышав в отдалении стук копыт.

— А это ещё кого принесло?

Ривай выступает вперёд, не обращая внимания, что Ханджи тоже вылезает, не оставаясь за его спиной. И уже вместе они следят за приближающимся всадником в зелёном плаще. Кто-то из полыхающих жаждой мести выживших йегеристов? Микаса? Гонец с вестью о наступлении врагов или титанов?

Гонец. С гербом военной полиции. Чуть с лошади не валится, свешиваясь через поводья и докладывая:

— Майор Зоэ, капитан Аккерман, королева Хистория приглашает вас на аудиенцию и торжественную церемонию награждения, когда на остров прибудут остальные герои Разведкорпуса. Ориентировочно, через неделю.

Ханджи бормочет озадаченно, когда гонец отбывает:

— А я-то здесь при чём.

— Сколько раз тебе повторять, что без тебя мы бы и Шиганшину не отбили так быстро, если бы ещё раньше не догадались отправиться в часовню Рода Рэйсса.

Они скачут молча, гонят безымянных лошадей ноздря в ноздрю, Ханджи только перед тем, как пришпорить свою, негромко вздыхает по забитой в Шиганшине Заре. И уж это точно должна быть последняя потеря.

На самом берегу Ханджи кубарем валится с лошади — Ривай успевает свою остановить чуть раньше, и ловит эту сумасшедшую прямо над песком.

На ходу она скидывает плащ, Ривай тут же поднимает его, отряхивая. И обречённо идёт подбирать уже и сапоги.

— Солёная!

Она через плечо кричит радостно, рукой машет, брызги россыпью блеска в лунном свете разлетаются. Только глаза Ханджи всё сияют ярче, даже без очков — их она тоже скидывает, зачерпывая полную пригоршню воды и носом в неё тычась.

Ривай наконец заканчивает устанавливать палатку, и, разувшись, ставит свои сапоги рядом с сапогами Ханджи. Босыми ногами следы на песке оставляя, подходит к воде. И берёт Ханджи за руку.

— Мне кажется, я вижу там огни. А может, звёзды. Их тут больше, а?

Ривай всё на неё смотрит, не отрываясь. И если каждое встреченное в будущем море будет так освещать лицо Ханджи, он готов отвезти её к каждому. И обязательно ещё показать и высокие дома, и кареты без лошадей, и будки с говорящими трубками.

Они сидят на песке до самого рассвета, пока лунная дорожка на воде не начинает розоветь — Ханджи наотрез отказывается переместиться хотя бы на спальный мешок в палатке, и Ривай подсовывает под неё свой плащ.

— А ты когда поняла, что это не просто исследовательский интерес и не эксперимент?

Ханджи безошибочно понимает, о чём он, будто разговор ночью и не прерывался.

— Когда отчитал как в кадетском, что чуть не подорвалась, ещё до первой твоей экспедиции. Меня, без пяти минут майора, правую руку самого Эрвина Смита. Отчитал, что чуть не убилась, а сам взглядом прибить готов был. 

— Точно. Где поопаснее и прибить может, там и ты. Если бы титаном я стал, от восторга бы вообще лопнула?

Они сцепляют пальцы рук в замок крепкий, костяшки аж белеют у обоих. Песок уже будто на зубах скрипит, ветер с моря в волосах Ханджи путается, а волны то и дело ласковой бурлящей пеленой набегают на ступни.

— Нам пора к Хистории.

— Что до неё. Нас ждёт весь мир.

— И вся жизнь.

Друг друга ждать уже больше не надо.,,,,,,