Nobody's promised tomorrowSo I'ma love you every night like it's the last night

Lady Gaga & Bruno Mars, Die with a Smile

За пять лет до, вступление Ривая в Разведкорпус

— Братик, она на тебя запала.

Ривай, проглатывая сухой хлеб с маслом, оборачивается в сторону, куда кивает Изабель. Зоэ смотрит в потолок так наигранно, только песенку дурацкую не насвистывает. Кто бы сомневался.

— Запала? Эта придурочная?

— Глазеет всё время. Дыру просверлит своими очками.

Фарлан хохочет, качая головой:

— Тут интерес другого характера. Она хочет вскрыть нашего Ривая. Очень романтично, не скажешь?

— Вскрыть?

Ривай закатывает глаза, надо же было Фарлану вспомнить это. Вчера они вполголоса обсуждали положение дел и прикидывали, как ночью забраться в кабинет Смита. Подошли к границе леса у тренировочного поля, оставаясь в стороне.

— Подожди!

Ривай поднял ладонь, останавливая Фарлана, чтобы не проговорился. Тот понятливо скрестил руки на груди, находя пальцами ножи в манжетах, тоже услышав шорох.

Крадучись через кусты, они наткнулись на Зоэ, смешивающую что-то в котелке. Пятки, так и не успев в тихом шаге приземлиться на траву, аж зачесались Ривай одними бровями показал Фарлану, что пора валить, пока не заметила, и уже начал разворачиваться. Как вдруг Зоэ достала из сумки бутыль как будто с водородом и стала расшатывать пробку.

— Фарлан, беги!

Ривай оттолкнул его, броском схватив за шиворот Зоэ и успев выдернуть её лицо прямо из-под взрыва.

— А? А вы что тут делаете?

Захлопала веками с подпаленными ресницами, растёрла по носу следы пороха, запачкавшись её больше.

— Идиотка ты, четырёхглазая, чего вылупилась?!

Ривай и отчитал её за тупые эксперименты со взрывчаткой, чуть тем же многострадальным носом в огонь снова не тыкнул. А она, только приподняв выгоревшие брови, округлила рот.

А потом, будто и не услышав вовсе, пропела мечтательно:

— Нечеловеческая сила и скорость реакции. Щепотка героизма. И отвратительный характер. Обалдеть. Так вот какой ты?! Ривай, как насчёт другого эксперимента?

Пока он, остолбенев от её маниакального блеска в глазах, даже не двигался, потянулась к его рубашке:

— Вот бы вскрыть тебя, да посмотреть, в чём твой секрет. Какая будет на это реакция?

— Спятила?

Он шикнул, чуть по рукам загребущим не ударил, а Зоэ всё наседала, уже вкрадчиво понижая голос, который в уши будто винтами холодными вкручивался:

— О! Боишься? Да чего тебе меня-то бояться? Думаешь скорее, как вырубить? Вон запястье какое напряжённое. Рива-ай.

Зоэ ласково хохотнула, и Ривай уже совсем ничего не понимая, действительно подумал, как бы её вырубить, чтобы не прибить. И так на днях она подошла со спины, оглушила захлёбывающимся в потоке восторгов голосом — «ты двигаешься на УПМ как бог, я уверовать готова» — он чуть с разворота не всадил ей нож в переносицу. Кто ж так подкрадывается к бандиту из Подземного города.

— Расслабься, не при посторонних.

Подмигнула хитро в сторону остолбеневшего Фарлана.

— Ишь как подскочил, спасти решил? Это так, пшик.

Зоэ беспечно махнула рукой в сторону раскуроченной земли на поляне. У Ривая чуть брови на лоб не полезли — казалось, что вообще в жизни удивить может. Так какие взрывы тогда для это сумасшедшей называются нормальными, если она от этого и отодвигаться не думала.

— Так и запишем.

Она достала из куртки листок и, согнувшись изломанной линией, положила его на колени, начав быстро записывать, аж кончик языка от усердия высунула.

— Слушай, а если я в тебя кину бутыль с горючим, как отреагируешь?

— Попробуй.

Ривай только и хмыкнул, взглядом передавая, что он сделает с её рукой, если только рискнёт замахнуться. И кивнул Фарлану, мол, дьявол с ней, с придурочной, пусть хоть голову себе подорвёт.

— Ривай!

Он не замедлил шаг, тем не менее вслушиваясь, что там орёт в спину.

— Будь уверен, я выужу все твои реакции, я узнаю про тебя всё, я докопаюсь до твоего секрета. Я узнаю, какой ты на самом деле.

Фарлан, давясь от смеха и очень точно передразнивая эту одержимую физиономию, рассказывает о самом странном предложении, которое Ривай получал от женщины за всю свою жизнь.

Изабель дуется, злобно косясь через плечо:

— Сама её вскрою. Ишь чего удумала. Секрет узнать.

И добавляет мечтательно, опуская руку под стол — Ривай наверняка знает, что нащупывает рукоять ножа в сапоге:

— Братик, а давай её тоже убьём.

Балаган какой-то. Одна вскрыть, другая убить. Ривай утирает рот платком, закончив с завтраком.

— Она не наша цель. Успокойся. Видела её вообще хоть раз на тренировках? С таким подходом сама помрёт на первой же экспедиции.

Зоэ, как натуральная дура, гогочет о чём-то со Смитом и Закариасом. Повизгивает даже тонко, восторженно, оглушая всю столовую, хотя на них уже и не косятся — привыкли что ли. Зоэ гогочет, визжит и даже не подозревает, что через пару столов всерьёз обсуждают её смерть.

Стоит им выйти за стены в первую экспедицию Ривая, как она, стремглав проносится сразу в авангард. Изабель только хищно улыбается, будто уже предвкушая. Какое же наплевательское отношение к собственной жизни у Зоэ.

Но управляется с УПМ она, оказывается, ничуть не хуже Изабель. Пируэтами резкими воздух рассекает, маячит всё время где-то сбоку, покрикивает что-то, слюнями чуть не капает ему на пятки, следя, как он двигается.

Ривай только и успевает подумать раздражённо, что с таким хвостом Смита точно не убить, как титаны отвлекают внимание Зоэ и она с улюлюканием несётся уже в сторону сигнального дыма.

Вот тут её и прихлопнут.

— Идиотка.

Изабель даже издевательски машет рукой ей вслед:

— Скатертью дорога.

Изабель не улыбается торжествующе над хладным трупом Зоэ, погибшей в экспедиции. Потому что Зоэ выживает, а Изабель нет. Зоэ во многих экспедициях выживает, Ривай, как в память о давнем споре следит всё за ней во время каждого боя, поначалу думая, неужели сейчас? Позже уже, с раздражением стиснув зубы, бросается ей наперерез, успевая сбить с траектории и чувствуя, как под его пятками лязгают челюсти упустившего добычу титана.

***

За год до— Ривай!

Ханджи машет ему рукой из-под разлапистой ёлки, сбивая целый сугроб с ветки прямо себе на шапку — комья белого снега облепляют её волосы.

— Принеси ведро с водой.

Ривай не задаёт вопросов, мало ли, какие у неё там опять эксперименты. Минуя шумящего Мика и ребят, он находит у покосившегосяо сарая жестяное ведро с тонкими стенками, нагребает в него кучу снега и растапливает над костром, потеснив греющихся Оруо и Петру, держит долго, пока пузырьками кипеть не начинает — кто бы знал, какая вода ей нужна.

— Осторожно, ещё горячая.

Против воли вспоминается, как однажды Ханджи опрокинула на себя чан с водой. С неё станется посреди заснеженных гор снова провернуть подобное.

— Быстро остынет, гляди.

Ханджи гордо отступает, рукой обводя своё творение под ёлкой. Ривай только поражённо опускает ведро прямо на снег, чуть не расплескав.

— Это!..

— Снеговики!

Ханджи кричит радостно, подпрыгивая на одном месте, стискивая руки в умилении и поправляя съехавшую на лоб шапку. Даже запотевшие от холода очки будто отходят влагой от восторга.

Ривай не находит слов. В разгар экспедиции по заброшенным строениям в горах Разведкорпус сходит с ума. Мик с той же Ханджи обязательно решили запустить салют. Эрвин дал добро на ужин из тушёнки, хотя назад им возвращаться ещё нескоро. И вот Ханджи… Вылепила трёх снеговиков.

Подавив вздох и только взглянув на стоящее у ног ведро, Ривай осторожно обходит его, чтобы не перевернуть.

— И это у нас…

— Бронированный снеговичок. Колоссальный снеговичок. И солдат-снеговичок, смотри, какой очаровательный.

Ханджи ласково похлопывает их по головам. Что ж, масштаб она совсем не соблюла при лепке, Колоссальный снеговик не сильно-то и выше солдата-снеговика. Но по пропорциям вполне себе можно узнать двух титанов. На солдата она даже прикрепила эмблему Разведкорпуса, какое внимание к деталям, хотя никакого особого очарования в нём Ривай не находит.

— Скажи только, вода зачем тебе понадобилась. Топить их вздумала?

— Бронированный недостаточно бронированный.

Ханджи пробует воду пальцем и хватается было за ручку, когда Ривай останавливает её. 

— Перчатка где?

Вздох в ответ на неудомённое хлопанье заиндевевших ресниц он в этот раз не подавляет, выражая всё, что думает о такой беспечности.

— Пальцы ещё обморозь тут.

И натягивает на неё свою перчатку.

Смахнув ему волосы со лба в благодарность, Ханджи хватает ведро и с улюлюканием выливает тонкой струйкой на Бронированного снеговика. Прямо той рукой, что в перчатке Ривая, лепит новые шматы снега на политые водой участки. Теперь и правда похоже на панцирь брони.

— Ну вот, вода застынет мигом. И кто угодно кости переломает, если попробует пнуть снеговика.

Она свирепо хмурит брови, обернувшись на Ривая.

— Даже и не думал покушаться.

Они так и остаются стоять, пока мороз блестит на мокром снеге, кристаллы льда острыми шипами усеивают снеговика, и будто в мире нет ничего более нелепого. Но Ханджи мокрой перчаткой дотрагивается до его голой руки, и Ривай всё не может перестать смотреть на снеговиков.

— Слушай, а мыло с собой взял же наверняка?

— Что, ещё одно ведро прикажешь греть?

— Да мне не для того, тебе всё лишь раздеть да вымыть.

Ханджи, хохотнув, тычет его кулаком в плечо. Ривай хмурится, ничего такого не сказал же, а она снова подцепила. Не надоели ей ещё провокации эти, стоило разок только помочь вымыться, и всё. Лицо вспыхивает, даром что холод кусает щёки.

— Очки снова запотевать начали, мороз жуть.

Так и продолжая смотреть на снеговиков, она рассказывает, какие удивительные свойства у мыла — «не только всё по телу им елозить, а» — что можно натереть стёкла, и никакой влаги, только вот надо обновлять слой плёнки.

Галдёж со стороны башни наступает им на спины. Они наконец оборачиваются в сторону разведчиков, которых будто за эти минуты больше стало — шума теперь столько, словно весь Разведкорпус выехал в горы.

— Пойдём!

Вприпрыжку, Ханджи тащит его за собой. А Ривай и не думает высвободить локоть — право, что уж там Мик и остальные не видели уже. Точно ли это экспедиция, или такой своеобразный отпуск для трёх отрядов, дарованный Эрвином в преддверии праздника. По крайней мере никакой рабочей атмосферой и не пахнет. Пахнет скорее похлёбкой с тушёнкой, пар от который поднимается над одним из котелков. Пахнет ёлками, запорошенными снегом, усыпавшими иголками плечи провозившейся возле них Ханджи. Пахнет порохом — тоже вполне знакомо с момента знакомства с Ханджи — Мик уже расставил несколько длинных петард.

— Давай-давай!

Ханджи подзуживает Мика, наваливаясь на плечи Ривая, будто на ухо ему что-то шепнуть всё порывается. А сама молчит. Дышит лишь в щёку, словно холод одним только молчанием растапливает. Дышит шумно, словно напоминая — тихо рядом с ней и не бывает.

И залп от салюта отдаётся в ушах глухим эхом — дыхание Ханджи звучит громче.

— Смотри, Ривай.

Огни разноцветные расцветают в небе яркими вспышками, что хочется протянуть руку и дотронуться. Кто-то сгорит, а кто-то согреется. Ханджи прижимается к нему со спины, наклоняется совсем близко, щекой к щеке. И Ривай согревается, прикрывая глаза.

— Слышишь, Ривай.

Её пальцы стискивают его — всё-таки стянула перчатку, ледышками теперь прямо по ладони проходится, но Ривай не отнимает руку. Слышит шёпот её взахлёб, снова она будто куда-то торопится, всё бежать ей, всё что-то выплеснуть.

— Хватит быть таким суровым, нет никаких титанов в горах. Просто радуйся моменту.

Момент, заставляющий сердце предательски сжиматься, портится, когда Мик задевает ногой уже подожжёную петарду. С шипением она проносится в сторону ёлок и взрывается, взбивая вверх шматы снега.

— Снеговики!

Ханджи ахает, и, оттолкнув Ривая, сломя голову мчится в ту сторону. Вой, раздающийся следом, можно сравнить разве что с воем стаи голодных волков.

— Закариас! Криворукая ты скотина!

Сочувственно похлопав Мика по плечу — страшно даже представить, как ему теперь вину заглаживать — Ривай подходит к Ханджи.

Она чуть ли не распластывается по снегу, голыми руками — Ривай благоразумно в этот раз не напоминает про перчатки — хватает всё, что осталось от снеговиков, на груди баюкает раскуроченные комья.

— Что ж. Броня не спасла Бронированного снеговика.

Ханджи только цокает на него раздражённо, выколупывая из снега эмблему Разведкорпуса, которая была прилеплена к солдату-снеговику.

— Придумывая для него броню уж не смогла предугадать, что Мик запустит… Точно!

Звёзды сияют ярко, ярче огней от салюта — высоко в горах в морозном небе совсем близко кажутся. И словно опадают снежинками на разрумяненные щёки Ханджи, глаза её всё блестят оплакиванием павших снеговиков, а лицо то самое. Ривай, затаив дыхание, ловит этот момент, от которого сердце не сжимается — колотится в два раза чаще.

Ханджи снова чем-то загорается. Только и надо было что-то подорвать.

И желание жизни уже привычно, как и всегда рядом с ней, накрывает Ривая с головой.

***

За два года доРивай чистит лезвие о траву, даром что кровь уже испарилась тонкими струйками щиплющего носоглотку пара. Оруо всё хорохорится перед Петрой, и не надоело ему. Вот Петре, судя по всему, надоело. Отмахивается только и косится в сторону Ривая.

Он смотрит промеж деревьев туда, где ушла Ханджи, прислушивается — его очередная вспышка гнева на неё не произвела никакого впечатления. Получила отказ Эрвина в поимке титанов, со всеми переругалась, чуть себя и Оруо не угробила, и только и отшутившись и радостно выцепив дневник возле трупа какого-то разведчика — ушла. Значило ли это, что свои попытки поймать титана для экспериментов она оставит.

Ривай прикрывает глаза, перестав вглядываться в лесную тропинку. Конечно, она не оставит. Будто Ривай забыл, с кем связался. И без того вспоминает слишком часто — Ханджи не только в экспедициях расслабиться не даёт. Приходит на обед, воняя селитрой и порохом, и Ривай как на дежурство тащится после в её лабораторию, заставляя на десять раз отмерять все пропорции, а не сыпать прямо из коробки наугад. Ведёт её на тренировочное поле, чтобы хоть пространство было вокруг. Чтобы себя не угробила. Придерживает за локоть, не давая поскользнуться на пролитом мимо факела масле. Скрипя зубами, проверяет перевязь седла Зари. Как нянька, будто своих забот нет.

— Капитан, разрешите.

Петра подходит со спины, и Ривай, уже давно привыкшей к такой человеческой манере благодаря Ханджи, держит плечи ровно, ни на миг не дрогнув. Пальцы отбрасывают траву, которой натирал лезвие — так и не дёрнулись к ножам в браслетах.

— Слушаю.

— Зря вы так с майором Зоэ.

Шея чуть не сворачивается — не ослышался ли? Ривай в упор смотрит на Петру — она в ответ голову к земле клонит, на пятки будто вес переносит, теребит манжеты рубашки.

— Зря?

На его голос она упрямо вскидывает голову — едва дышит, совсем тонко, но повторяет:

— Зря. Вы же знаете, ради чего она старается. Во имя чего. Все мы, вы же знаете. Присяга, наш девиз. Разве мы не поклялись отдать свои сердца ради человечества?

Какая же она молодая. Ривай прикусывает губу, как в первый раз рассматривая лицо Петры. Возможно действительно лишь сейчас в него вглядываясь. Совсем девочка ещё, только из кадетского выпустилась, а уже попала в его отряд. Щебечет про смысл их жизни, про их цель, защищает Ханджи перед ним, перед Риваем.

И в чём она неправа. Любой из ещё полыхающих этим максимализмом и героизмом новобранцев скажет то же самое с тем же пылом. Ветераны повторят как заученную молитву. И Ханджи ровно то же возразит Риваю, будто напоминая.

Только не это цель Ханджи, не то, чего она хочет больше всего на свете. Жизнь Ханджи не просто борьба — путь к тому, о чём в детстве мечталось. Пусть Ханджи сама этого не помнит, может, не признаёт даже.

— Не боишься сказать командиру, что он не прав. Молодец, Петра.

В ответ на всю её отповедь, Ривай говорит только это, вспоминая — а ведь когда он впервые Петру заприметил, она сама отпросилась у своего тогдашнего командира поучаствовать в испытаниях Ханджи. Не побоялась же. За это в том числе он в свой отряд и взял. Расхлёбывай теперь. Хорошо хоть солдат Петра отличный, с ней и ребятами и до самого конца дойти не страшно. И человек должно быть тоже неплохой, раз его, Ривая не побоялась, и Ханджи решила защитить. Хотя Ханджи ничьей защиты и заботы никогда и не просила. Ни у Петры, ни у Ривая.

***

После засады в Стохесе, за ночь до— Ты ушёл сразу после церемонии прощания.

— Я не пью.

— Знаю, но это же был твой отряд.

— Чтобы проститься с ними, мне не надо напиваться с вашей сворой.

Ханджи подходит со спины, Ривай остаётся в кресле, не разворачиваясь, только крепче пальцы стискивает и вдавливает стержень глубже в листок, прорывая, конечно. Ну вот, теперь ещё и стол шлифовать. Не задумываясь, привычно, тихо пререкается с Ханджи, в ответ слыша возмущённый выдох.

— Вот кто мы, значит, свора.

Отвечать нет желания. Ривай перечёркивает отчёт — ручка соскользнула со строки, ещё когда Ханджи зашла в комнату. Что ж, заново.

Сны начинают сбываться.

Ривай на новом белоснежном хрустящем листке чёрным выводит имена, возраст, дату. Ханджи молчит, наблюдает только со спины — затылку зябко становится, будто она раздувает волосы, все мысли гнетущие словно в сумрачном хаосе уныния разглядеть пытается. Вдруг кладёт ладони на плечи, когда Ривай пишет «Петра Рал», к шее совсем близко, если сдвинет чуть — точно кожи коснётся.

Привычка не вслушиваться в собственные чувства в этом раздрае не срабатывает — эмоции сменяются с бешеной скоростью, Ривай сдерживает движение плеч, чтобы смахнуть её руки.

Ханджи не спрашивает, но Ривай глухо вдруг говорит, словно очевидную истину хоть так донести ей пытаясь:

— Знаешь, её отец сказал, что ей замуж пора. Может, и жених уже был. В трауре теперь.

— Она была влюблена в тебя, какой тут жених.

Ривай качает головой. Петра? В него? Так вот почему краснела часто, стоило подойти проверить перевязь перед экспедицией. Смотрела всегда с надеждой, будто одобрения всё ожидала, и, получив его, надежда оставалась во взгляде тонкой дрожащей нитью.

Петра была влюблена в него.

— Нашла в кого.

— Думаешь, почему Оруо всё хотел быть на тебя похожим.

— Всё-то ты знаешь, пятый глаз проверь.

Значит, никакого жениха, Петра. Только старики-родители, Кадетское училище в пятнадцать, служба в Разведкорпусе, отряд Особого назначения, Ривай, Женская особь.

Оруо. Кадетское училище, служба в Разведкорпусе, отряд Особого назначения, Петра, Женская особь.

Ничего не остаётся ни от Оруо, ни от Петры, строки только в отчёте. И жизнь отдана во имя человечества, как они сами не раз говорили, жестом отточенным до изящества, несвойственным солдатам, прикладывая руку к груди. Как сама Петра однажды Риваю напомнила, вступившись за Ханджи. Отличный солдат была Петра, одна из лучших. И человек хороший.

— Это был их выбор, они знали, на что идут.

— Вот так новость.

Будто с этим знанием что-то изменится. Будто понимание, осознание ненапрасной смерти во благо растопит холодную глыбу камня в горле. Будто Риваю легче станет от того что было, есть и будет.

— Может, не сегодня?

Ханджи перетягивается через Ривая, прикрывает отчёт ладонью. Он вырывает листок из-под её руки, ведёт плечом, вторую руку с него сбрасывая.

— И растянуть ещё на неделю? Дай закончу.

Ханджи звенит чашками, не зря когда-то инструкцию по завариванию чая писала. Садится потом тихо рядом — даже ножками стула по полу не шкрябает.

Ривай пишет. Как наяву — размазанные по стволу дерева мозги Петры. Уткнувшийся навсегда лицом в землю Оруо и вытекающая из-под него лужа крови. Вскрытая шея Гюнтера. Раскусанный пополам Эрд.

Интересно только — во снах теперь они продолжат приходить как раньше, или в том виде, когда Ривай их нашёл.

Ривай трёт пальцы — и почему в комнате так холодно. В груди стужей занесено, впору в одеяло кутаться. И собственная нога совсем не болит, скованная ледяной судорогой. Глотать только тяжело, словно от каждого движения горла застывший острый камень вниз продвинется, окончательно всё раскурочивая.

Ханджи начинает говорить, когда Ривай подписывает отчёт и откладывает его в сторону.

— В отвалившейся кладке увидели лицо титана. Колоссального.

— Пастор что-то знает, но не раскалывается.

— Представляешь, вдруг все стены из титанов? Вот так защитники.

Ривай цепляется за этот голос — приглушённый будто из-за пелены в ушах. Всё равно громкий, точащий камень в горле по кусочку, царапающий по живому. Напоминающий сутью своей о страхах, становящихся явью.

Цепляется за разговор, чтобы оттянуть неизбежное, в этот самый камень застывшее в горле твёрдым решением.

Вскользь взглянув на Ханджи, замечает снова этот её припекающий наживую яркий взгляд, и что переодела рубашку, не та, что на церемонии. Наверняка после облилась вином, растяпа.

— Знаешь, можно попробовать залезть в эту брешь и проверить.

Конечно. Всё ей куда-то залезть, проверить, лично убедиться. Конечно. Иного ей в голову и прийти не могло.

— И перебудить предполагаемые тысячи спящих титанов?

— Они без солнца, брешь завесили пока гобеленом.

— Когда успела опыты над Колоссальным титаном провести?

Ханджи хлопает по столу ладонью. Язвительно кривится, взглядом на месте сжечь может — ну, Ривай, хотя бы согреется.

— Есть идеи получше, как узнать правду наверняка?

— Ты и из мёртвого ответы выбьешь. Лучше продолжай с пастором, он хотя бы тебя не раздавит. Возможно.

— Да бесполезно, упёрся в свой культ и священное знание.

Ханджи отмахивается, чуть не переворачивая свою кружку с так и не выпитым чаем.

— Остыл уже, сделаю ещё.

Ривай разминает тело, скованное несколькими часами пытки отчётом. Но Ханджи подскакивает следом, тянет за рубашку, под рукой мешается.

— У меня есть одно подозрение, почти подтверждающее эту теорию.

— Ну, говори.

Очки знакомо блестят в темноте, Ханджи зловеще усмехается:

— Чтобы ты снова не поверил? Подожди, вот узнаю, и тогда упадёшь на месте.

— Интриганка. Уговаривать не буду, учти.

— И не скажу. Опять будешь нудеть, что это опасно.

Ривай чуть шею не сворачивает — чайник вслепую ставит на горелку, едва не мимо. Голос собственный кажется шипением, прямой угрозой. Любой нормальный человек отступил бы.

— Нудеть? Опасно? Что, самоубиться снова попытаешься? Тогда опыты проводи хотя бы не в крепости — не хочется, чтобы весь Разведкорпус взлетел в воздух вместе с твоим лабораторным адом.

Но Ханджи разве нормальная. Закатывает глаза раздражённо, ни шага назад не делает.

— Успокойся, в этот раз ничего не взорвётся. И никаких титанов.

Бурчит под нос:

— И чего цепляешься каждый раз. Будто я новобранец.

— Мои ребята тоже не были новобранцами.

Ривай снова поворачивается к чайнику — горелку забыл поджечь. И, кажется, даже не приготовил воду.

— На их счету титанов побольше, чем у тебя. Оруо и вовсе ещё дольше тебя служил.

— Рива-ай.

Руки обвивают его со спины, подбородок гнездится на плече, и от дыхания в ухо по шее мурашки. Всё знает, что нужно, словно выдрессировала. Слово игривое скажет или дотронется ласково — и будто нет никакой внутри бури. Ривай игнорирует тепло касаний, сглатывает слюну, будто не дышал уже несколько минут. Терять больше нечего, и камень тяжёлым булыжником падает в желудок.

— Мог поизящнее сказать, что переживаешь за меня?

— Я этого не говорил.

Ханджи мотает головой, прижимается висок к виску, — волосы щекочут щёки, как по омертвевшим мышцам иглой проходятся, чай насыпать в чайник мешает. Руки Ривая совсем не слушаются, до сих пор словно скованные переписью смертей.

— Я не умру, услышь ты наконец.

«Сынок, я поправлюсь».

«Братик, ты что, в нас не веришь?»

«Капитан, мы справимся».

Ривай безмолвно делает чай, пока Ханджи всем весом на него наваливается. Пусть говорит, что хочет. Пора это уже заканчивать, пока не стало хуже. Лучше вообще не знать её больше, не видеть-слышать-чувствовать.

Будто это сделает потерю менее значимой. Будто незнание имени отца Петры и того, что она была влюблена в Ривая, хоть как-то облегчает.

Хотя, может получится быстро отвыкнуть. Справлялся же как-то раньше до Ханджи.

— Я хочу быть один.

— И поэтому делаешь чай на двоих.

Ривай выходит из объятий, погашая горелку. Легко не будет. Теперь и пальцы отнимаются — скрючиваются безвольно, топорщатся. Он прячет руки за спину, поворачиваясь к Ханджи. И голос не дрожит в полной уверенности правильности происходящего.

— Уходи. И не приходи сюда больше по ночам.

— О.

Рот Ханджи округляется. Хватает воздух, словно её Ривай в грудь толкает. Она встряхивает волосами, улыбается нервно дрогнувшими губами, спрашивает тоном чуть громче обычно, дурно хихикая.

— Сразу после ужина тогда? Не боишься больше, что увидят? Могу за ручку взять прямо в ст…

— Оглохла, четырёхглазая? Вообще не приходи сюда больше, дерьмом титаньим тебе тут намазано что ли?

— Четырёхглазая, значит?

Ханджи в одном этом прозвище всё считывает, и её Ривай сейчас собирается пронять? Усмехается, очки стягивает.

И подходит так близко, что деваться уже некуда.

Её узкие губы Ривай видел много раз. Как раздвигаются в усмешке, сжимаются в тонкую линию, как она прикусывает их или лихорадочно облизывает в запале.

Чувствует — впервые.

Как дотрагиваются, сухие, к нему, не давая ни единой возможности — желания — отвернуться. Как двигаются, прихватывая его нижнюю губу. Как она обнимает — откровенно жадно, до ломоты костей крепко, и Ривай вдыхает, прижимаясь грудью к её груди. Сейчас плоской почти из-за бинта, но знает, помнит с того самого утра перед пятьдесят седьмой экспедицией, какая округлая.

Забывает.

Обескровленное лицо Кушель забывает. Размазанный по лесу весь свой отряд забывает. Сны — ни одного сейчас не сможет вспомнить.

Ханджи носом проводит по щеке — дышит самой жизнью. Целует его — не нежно, губы облизывает, наседает. Ногтями затылок царапает, ведёт к макушке, пальцами волосы дёргает. Группируется вся как перед броском — плечи совсем тонкие, будто на два раза руками их обернуть можно.

Ривай падает. Словно лёд застывший под ним раскалывается, холодная вода заливается в нос, лёгкие горят на издыхании сжимаясь в мокрый комок. Ривай падает, и Ханджи держит — держится.

Ривай обнимает её, отвечает на поцелуй порывисто, не таясь, и с первыми его движениями Ханджи стонет ему в рот развязно, несдержанно, ликующе.

Будто ледяная вода может потушить полыхающий по костям пожар.

Со звуком её стона Ривай видит, как они горят вместе.

Собственное тело — сталь. Разве спалишь его, только копотью покроется, да изойдётся от боли сердце, когда от Ханджи останется одна вспышка в памяти.

Падая в ледяную воду один, захлёбываясь этой бездонной чернотой, Ривай резко убирает голову в сторону — в голове всё перекатывается, затапливает, и после разгоревшегося пламени совсем не выглядит спасением.

Тело — сталь. Не приходится прикладывать титанических усилий, чтобы отодвинуть от себя Ханджи, второй рукой расцепляя её объятия.

Ривай глотает стылую воду вместо воздуха. Как будто в душу что-то вцепляется когтями-лезвиями, тянет вниз, рвёт в ошмётки.

Ханджи только мажет губами по щеке напоследок. Глаза ещё поволокой затянуты, по зацелованным — им же! — губам блуждает ещё до одури счастливая улыбка. Сумасшедшая, в светлое будущее поверила.

— И что это было?

Ривай надеется, что его голосовые связки ещё не пострадали, что голос твёрже всех трёх стен вместе взятых, несокрушимее. Даже перед нею. Особенно перед нею, теперь действительно знает, какая она.

— Рива-ай.

Ханджи хлопает себя по щекам, возвращаясь из своих фантазий. Ещё не до конца видимо — на ногах стоит не очень уверенно. Тоже раскалённым воздухом мозги себе обожгла что ли. Надевает очки обратно и говорит снисходительно-ласково, будто вновь простые истины разжёвывает.

— Это поцелуй называется.

— Я знаю. Потому и спрашиваю, в честь чего, Ханджи?

Ханджи наконец осознает. Что её выталкивают на поверхность — отталкивают. Что там, где даже рыба вся передохла без света, нет места палящему прямому солнцу.

— Я говорила тебе, не смей закрываться.

— И поэтому вошла, как и всегда, без стука? Сейчас не время.

— Постучать бы тебе по голове.

Ханджи выплёвывает, собирает пальцы в кулак, будто и впрямь сейчас подойдёт и врежет снова в нос. Ривай почти ждёт этой боли, приказывает телу расслабиться, чтобы не заблокировать на инстинктах удар.

— Не веди себя как идиот.

— Как можно, это твоя роль.

— Не беси меня.

— Так чего здесь стоишь. Дверь забыла где?

Ривай прямой рукой указывает на выход. Ханджи выпрямляется, становясь будто выше. Голос гремит — хорошо, что окно закрыто. И что Ривай не новобранец, не действует на него — никогда даже не отзывалось, если слышал — тот самый яростный тон майора Зоэ.

— Ты! Что возомнил о себе. Думаешь, можешь указать вот так на дверь мне?

— Это что ты о себе возомнила. Я тебе не муж и не любовник. С поцелуями лезет.

Ривай руку себе отрубить готов, когда Ханджи перестаёт дышать. Не подумав, он показательно тыльной стороной ладони трёт губы. И её лицо теряет краски.

Всё действие обесценивается, когда Ривай опять проговаривается, еле слышно, сквозь зубы, для них обоих непреклонно.

— Уходи по-хорошему, четырёхглазая.

Ханджи сглатывает — уже тихо, им последний шанс давая. Их нет. И ничего после них не останется, только испаряющиеся кости титанов.

— Я здесь стою, дышу, живая, ну.

Не завтра, не через месяц — так через год, хоть сколько давай обещания, Ханджи.

— Я не они, я не уйду, если не отпустишь.

Срывается, не выдерживает — очки с носа снова сдёргивает. Глаза блестят потухающими звёздами.

— Мы… Мы можем быть счастливы, даже в этом аду. Жизнь — это не ожидание смерти.

Ривай неумолимо качает головой, окончательно глыбой застывая. И Ханджи всё понимает. 

— Между нами ничего нет. Ничего нет и не было.

Громким женским криком — будто сейчас накинется, заколотит кулаками в грудь, затапливая слезами:

— Значит я всё надумала?

Что надумала. Как долго продержится перед соблазнительно-женским, до спёртого дыхания живым, безудержным, ярким? Злится, что эксперимент не удался, что Ривай выстаивает в этом последнем опыте? Что бы это ни было в мозгу Ханджи, Ривай не потеряет её, когда она умрёт. 

Как Кушель, Изабель, Фарлана, отряд и, наверное уже давно, Кенни. Её у него не будет.

— Уходи. Я хочу вымыться и переодеться. И лечь спать.

— Ривай.

Впервые его имя от Ханджи звучит так рублено, коротко, будто хворост для погребального костра ломает. Ривай видит воочию эти рассыпающиеся в ночном небе искры.

— Я не умру в ближайшие годы. Запомни это. И этот твой выбор станет наконец-то тем, о чём пожалеешь.

Ханджи подчёркнуто медленно разворачивается к двери.

Идёт, каждый шаг выверяя.

И замирает перед дверью напоследок, прежде чем дотронуться ручки.

«Если ты позволишь уйти — я не вернусь».

Ривай немигающим взглядом смотрит ей в спину, всё пятками в пол упирается — с Ханджи станется сейчас опять налететь.

Но так и не дождавшись — на что надеется, если Ривай изнутри щеку до крови прокусывает — каких-то его слов, всё-таки уходит.

«Наверное, он её не любил, раз отпустил».

Наверное, Ривай изначально не имел никаких шансов против Ханджи.

Раненная нога заходится в судороге — он на пол чуть не валится, позволяя телу расслабиться.

И так и не дав себе пойти за Ханджи — извиниться, упасть в ноги, поцеловать ещё хоть сотню раз — допивает холодный чай.

Он не жалеет о выборе ни в эту ночь, ни когда Ханджи пропадает, ни когда титан два года сидит в колодце.

Слова только должны были быть другими. И прощание честнее. Она должна знать, что отпускать её оказалось как самолично наживую вырывать всё ещё горящее сердце. И вполне очевидно, что надрыв в её голосе вовсе не расстройство от оборвавшегося эксперимента означал.

Что когда Ривай упал на подогнувшихся ногах вниз, к потолку будто взмыли пыльные столбы отчаяния, и с каждым выдохом осознание этой потери разрасталось, грозясь лопнуть натянутыми нервами. В голове стало пусто, как в беззвёздном ночном небе, и тишина обвила виски тугим ледяным обручем.

Если нечего терять — то должно быть легко и совсем не страшно. Но легче так и не стало.