Вокруг тьма — бесконечная, беспросветная. Я слышу тяжелый бой часов, громкий, как колокола… жуткий, пробирающий меня до дрожи. Я ничего не понимаю. Все болит, тянет, кости хрустят, словно моими руками на манер стрелок хотят указать время.

Время? Оно… важно? Почему время?

Я хмурюсь, пытаюсь метаться — проснуться, только бы проснуться…

Вновь звучащий бой часов будит меня. Я вздрагиваю — чувство такое, будто я едва не выпала из кровати. Вокруг теперь изящное убранство небольшой, аккуратной спальни, надо мной расшитый балдахин, под руками прохладная простыня, которая остается скомканной, когда я заставляю себя разжать пальцы и сажусь.

Ловлю себя на полной пустоте в голове, когда даже внутренний голос молчит. Первая громкая, разумная мысль: «Где я?», бесследно падает в вакуум рассудка. Ни единого отклика.

Я сглатываю внезапный ком в горле. Тогда… кто я?

И вновь нет ответа.

Я начинаю паниковать и вскакиваю с постели, почти путаясь в одеяле. Останавливает меня тихий бряк по ковру. Почти тут же под ногами я замечаю упавший деревянный браслет. Небольшие, с аккуратностью вырезанные бусины пахнут сосной, а венчает браслет подвеска, похожая на цветок с восемью острыми лепестками. На оборотной стороне подвески есть слово…

Имя. «Рей».

Я всматриваюсь тщательнее, но даже не могу понять, мой ли это браслет, мое ли это имя… Ничто внутри не отзывается. Я чувствую себя пустой, как никогда — в памяти ничего не лежит. Но украшение идеально подходит для моей руки, и стоит мне его надеть, как я ощущаю нечто смутно знакомое. Тепло дерева, гладкость бусин, резные линии букв… словно я все же носила этот браслет когда-то. Это немного успокаивает, но я все равно торопливо шагаю по мягкому ковру к зеркалу, надеясь… на что?

Девушка в отражении мне не знакома, и это приводит меня в еще больший шок. Ноги подкашиваются, я опираюсь о бок стоящего рядом шкафа и оседаю на тепло длинного ворса.

Меня колотит. Руки трясутся, но я все равно кладу одну на холодную гладь ростового зеркала, касаясь незнакомки по ту сторону.

Я всматриваюсь в собственные глаза. Такие странные. Яркие, зеленые. Но словно с поволокой — грань между зрачком и радужкой слишком туманна. Я обвожу комнату взглядом, щурюсь, фокусируясь на разных предметах, и с облегчением понимаю, что странность не мешает видеть. Мои волосы, черные, как и тонкие брови, заплетены в небрежную косу и перехвачены незаметной лентой. Под глазами я различаю намеки на темные круги, кожа бледная, как будто я месяцами не была на солнце, но болезненности нет. Одета я только в тонкую сорочку без рукавов и неширокие короткие панталоны.

Постепенно я разглядываю себя, заново знакомясь. Неуютно в этом теле я себя не чувствую, но сам факт, что я вообще ничего не помнила о себе вплоть до внешности, все еще пугает до мандража. Если браслет мой, то меня зовут Рей. Но моя ли это комната?

Становится прохладно, и первым делом я решаю проверить шкаф. Движение руки к дверце выходит почти нервным, и в открывшееся месиво одежды я вглядываюсь так пристально, что почти заболевает голова. Куча платьев, причем довольно пышных, не худшего качества — на этом дорогая вышивка настоящего мастера, здесь искусно уложены оборки, а это кружево соткано вручную и наверняка стоило недешево… Откуда я это знаю? Любопытство и внутренняя дрожь поднимают меня, я зарываюсь глубже в шкаф — вещи века восемнадцатого? девятнадцатого? платья коротковаты, примерно до колена.

Рука замирает, наткнувшись на приятную, мягкую ткань. Я глажу винно-красное платье, сдобренное темным кружевом, и неуверенно тяну его на себя. Размер явно мой. Решив, что мне все равно стоит одеться, примеряю находку, и сидит платье идеально — но его застежки мне не знакомы, руки не помнят движения. Я почти уверена, что его не носила. И, кажется, комната все же не моя.

Когда я достаю из ящичка какие-то туфли, неловко надевая их на озябшие ноги, за дверью моей комнаты слышатся шаги и голоса, мужской и женский. Во мне все холодеет, первый порыв — спрятаться, потому что я понятия не имею, что случилось и может случиться. Я собираюсь ускользнуть за гардероб, но неловко захлопываю дверцу — она слышимо гремит, чуть дребезжат петли. Люди за дверью останавливаются и тихо переговариваются.

— …та комната должна быть пуста, — различаю я.

Почему-то эти слова пугают еще больше. Пуста? Но я ведь…

Я слышу, как неизвестные подходят с той стороны, но решаю не поступать опрометчиво и не выскакивать прямо кому-то под нос. С тихим скрипом дверь приоткрывается, и на пороге я вижу двоих. Вперед выступает худощавый молодой человек, чуть выше моего роста, одетый просто, но дорого — белая рубашка на нем из шелка, жилет сверкает золотом нескольких искусно сделанных застежек, платок на шее застегнут брошью, темные брюки облегают стройные ноги, туфли начищены до блеска. У него юношеское лицо, обрамленное короткими каштановыми волосами, но серьезность выражения прибавляет ему лет. Из-за его плеча выглядывает женщина, которой я бы дала лет тридцать пять, а то и больше — она кажется немного изможденной, хотя морщины и мешки под глазами ее не очень портят. У нее простое платье, плотная шаль пестрит грубыми нитями, локоны красновато-каштановых волос спадают на плечи в беспорядке.

Оба смотрят на меня несколько секунд, и вдруг женщина первой заговаривает:

— Кто вы?

Я впервые в жизни — надеюсь, что впервые — не знаю, что сказать в ответ на простейший вопрос. Видимо, мое замешательство они воспринимают, как страх.

— Не волнуйтесь, — молодой человек, перестав хмуриться, сразу становится юношески мягким. Его голос спокойный, на удивление приятный. — Мы не причиним вам вред. Меня зовут Энсон.

Его тонкая рука, тоже довольно бледная, ложится на темную ткань жилета, поверх сердца.

— А это Саския.

Я ловлю кивок от женщины, но не могу даже начать говорить — я… понятия не имею, кто я. В их глазах я вижу почти то же замешательство, что наверняка написано на моем лице.

— С вами все в порядке? Вы можете сказать, как вас зовут?

У Энсона открытый, искренний взгляд. Ореховые глаза пытаются убедиться, что со мной ничего не случилось, но я абсолютно точно уверена в обратном. Я ничего не понимаю.

— Простите, я… — слова умирают на полдороги, я немного качаю головой. — Где мы?

Они меня явно не знают. Я их тоже не знаю — или совершенно точно не помню. Но так ведь не может быть, раз мы в одном доме? Ослабшие руки тянутся обнять себя за плечи — я снова дрожу.

— Я…

— Вы Рей, да?

Улавливая взгляд Энсона, я без труда нахожу источник его предположения.

— Прошу прощения. У вас очень приметный браслет.

Меня уже не так сильно колотит от страха, хотя я в полном замешательстве, а мысли не спешат возвращаться. Саския и Энсон выглядят действительно обеспокоенными моим состоянием, и я понимаю, что если ничего не скажу, я просто свихнусь.

— Я не знаю, кто я, — выпаливаю я, чуть вжимая ногти в собственные плечи. — Я очнулась здесь до вашего прихода без единого воспоминания. Одежду взяла в шкафу. Браслет уже на мне был.

Звучит так, будто я оправдываюсь, и мне становится еще более неловко. Меня тянет сделать шаг назад, а то и вовсе убежать… Саския пытается улыбнуться, но на ее лице сочувствие смешивается с грустью и почти материнской мягкостью.

— То есть, ты совсем ничего не помнишь? — после моего кивка она качает головой. — Бедняжка.

Моя единственная подсказка — браслет, и я понимаю, что это стоит принять. Быть… никем?.. я не хочу.

— Пока что зовите меня Рей, — предлагаю я. Это имя хотя бы не отталкивает. — Так… что это за место?

— Мы не знаем.

— Мы проснулись и обнаружили, что заперты здесь, равно как и вы, — добавляет Энсон, и от его слов у меня вдруг гудит голова. Новая волна дрожи почти создает ощущение обморока.

— Заперты?

Мой голос шелестит. Я вижу, что Саския хочет коснуться и придержать меня за плечо, но не делает этого. Вместо того она смотрит на Энсона, молчаливый жест вновь поднимает во мне тревогу.

— Это стоит увидеть своими глазами. Не хочешь пройти в главный холл?

Я киваю Саскии, не успевая даже толком обдумать ее предложение, и та первой уходит по коридору. Энсон ждет меня, даже опускает на миг голову, будто он привычно поклонился даме — он вежлив и сдержан, и, наверное, это одна из причин, по которым меня все еще не накрыло животной паникой.

Мы явно в старом особняке, и чем-то он напоминает мне отель — по обеим сторонам вереница резных одинаковых дверей, на стенах красуются словно бы новые обои, в литых подсвечниках мерцают свечи. Я бы, наверное, восхитилась, если бы внутренности не завязывались сейчас в узлы от страха и непонятного предвкушения одновременно. Даже на грудь давит, словно от слишком сильно затянутого корсета.

В холле светлее, роскошные ковры с темно-красными вытянутыми узорами и украшенные колонны подтверждают мысли о том, что место принадлежит небедным людям, средств сюда было вложено много. Лестница, занимающая так много пространства в холле, ведет на верхние этажи, а на ее площадке гордо высятся напольные часы. Двустворчатые двери, как нарочно, словно вызывающе, смотрят на эти самые часы.

Я подхожу к выходу и с внутренней мольбой дергаю ручку, но ничего не происходит — она щелкает, не поддаваясь. Повторять попытку бесполезно, это мысли мои выплевывают мгновенно. В небольших узких окошках рядом с дверями я вижу только густой туман, белый, как молоко, и даже не спрашиваю, пробовали ли остальные открывать двери и окна.

Я зажмуриваюсь и в бессильном порыве бью кулаком по стеклу — оно дребезжит, а боль меня не отрезвляет. Под горлом завязывается узел, мне становится холодно, рваный выдох падает с губ.

— Рей… вы поранитесь.

Тихий, твердый голос Энсона за спиной будто бы зовет меня из глубины эмоций, в которые я ухнула с размаху.

— Я в порядке.

Я не в порядке. Очень. Меня захлестывает, но я стараюсь не дышать так часто и истерично.

Узкая ладонь подает мне идеально чистый платок с мелким узором вышивки золотой нитью. Прохладные глаза Энсона находят мои — я впервые в них вижу сероватые нити среди карего.

— Я понимаю, что вы чувствуете.

Мой кивок машинален. Пальцы комкают платок, хотя на глазах так и не проступают слезы.

— Мы все ищем способ выбраться с того момента, как очнулись. Вы хотите к нам присоединиться?

Я вновь даже не задумываюсь над ответом. Это нужно сказать, даже если пережимает горло.

— Да. Конечно.

Я все еще с трудом привыкаю к себе самой, иногда мой же голос кажется мне чужеродным на мгновения. Но я хотя бы сделала все, чтобы сейчас он не дрожал.

Саския с улыбкой принимает мой ответ, как и Энсон.

— Вот и замечательно. Хорошо, что ты вполне нормальная, — зачем-то добавляет Саския. — С тобой проще поладить, чем с некоторыми из особо… эксцентричных гостей.

Параллельно с мыслью, что все еще с трудом держу себя на ногах, я улавливаю внутренний голос: «Если бы я очнулась здесь одна, боюсь, стала бы эксцентричной до сумасшествия». Запертые в особняке люди, нет воспоминаний, кругом туман… надеюсь, что выбраться отсюда можно. Однако попытка подумать о том, куда же конкретно я хочу выбраться, бьет в голову камнем. Я изо всех сил храбрюсь, пытаясь не шататься, и решаю перевести тему:

— А где остальные гости?

Словно в ответ мне наверху вдруг что-то грохочет, трескаясь, разбиваясь и разваливаясь. Как будто кто-то окончил почетную жизнь старого серванта или вроде того… Я невольно ежусь, с тревогой скашиваю глаза на лестницу.

Приятное лицо Саскии хмурится, как от боли.

— Ох… неужели он не может успокоиться хотя бы на минуту? — ее страдальческий вздох выдает, что шум ей безмерно неприятен, она даже слегка раздражается.

— О ком речь?

— Не волнуйтесь, — Энсон говорит обыденно. — Это всего лишь Захарий.

Вновь что-то глухо ударяет, а затем мне кажется, будто дом содрогается — в этот раз сверху упало что-то громоздкое, разрушаясь. Саския делает неопределенный жест рукой.

— Энсон, ты не мог бы показать Рей дом? Я подожду в столовой. Не могу больше…

Мы оба провожаем Саскию взглядами, и я от души ей сочувствую. Стук, шорохи, дребезжание доносятся до нас даже через потолок, словно человек наверху планомерно уничтожает все, что ему попадается под руку. Чувство тревоги аккуратно скребет между лопаток, и я склоняю голову к плечу.

— Может, стоит пойти и проверить, все ли хорошо? — мое предложение наконец звучит достаточно громко и почти уверенно.

— Не стоит ему мешать, — Энсон слегка пожимает плечами. — Мы не знаем, зачем Захарий это делает, но в такие моменты его лучше не трогать. Он никому не вредит, и это главное. А мне нужно вам кое-что показать…

Он манит меня следом, в сторону лестницы, расходящейся от площадки в две стороны, но останавливается прямо перед часами. Их тиканье, глухое, механическое, почти отдается у меня внутри. Маятник ходит из стороны в сторону тяжело, чуть поскрипывая. По коже под алым платьем бегут мурашки. Подходить ближе мне почему-то не хочется.

— Вы не обратили внимание на часы в доме? В своей комнате?

— Нет… Было немного не до того, если честно.

— Все часы стоят. Кроме этих, — Энсон кивает на циферблат, где узорчатые стрелки продолжают ход. — Лишь по ним мы определяем время.

Я озадаченно перевожу взгляд с Энсона на часы и обратно. Что ж, это не самая большая проблема…

— Но это, увы, не единственная странность. То, что я скажу, может показаться невозможным, но вам придется мне поверить.

В груди снова все напряженно сжимается. Мне почти хочется зажмуриться, чтобы все это прекратилось.

— Каждую ночь, когда эти часы бьют полночь, мы входим во временную петлю. Все мы теряем сознание и просыпаемся снова в восемь часов утра.

Ничто вокруг меня не рушится, но я чувствую, как холодеют пальцы. Выдыхаю, стараясь хоть пару звуков собрать на языке.

— То есть, — пауза в моей речи невольна: я теряю вдох, — все возвращается к восьми утра? Одним и тем же восьми утра?

— Истаявшие свечи вновь стоят целыми, сломанные вещи и порванная одежда выглядят, как до сна. Все возвращается на свои места, хотя прошедшие дни и остаются в нашей памяти. Это неизменно: мы застряли в этом доме, и таковы его правила, — говорит он так, словно уже принял порядок вещей. Пытается меня успокоить или… смирился? — Нам петля не причиняет вреда, если мы возвращаемся в свои спальни до полуночи. Если так взглянуть, это даже неплохо: похоже на здоровый и глубокий сон.

Я пытаюсь уложить в голове слова Энсона, но все внутри еще трепещет, противится. Так ведь не бывает? Но люди и не теряют память обо всем, просыпаясь в закрытой комнате запертого особняка?

Мой взгляд соскальзывает, и внезапно я замечаю слабое шевеление сбоку, за часами. Вскинувшись, я с ужасом отшатываюсь: очертания тени, рваной и бесформенной, поднявшейся выше человеческого роста, грозят на нас броситься.

Я не успеваю даже ахнуть, когда оступаюсь — под моей ногой пустота.