Твои воспоминания, твоё существование – всё это было стёрто.
Ты не можешь вспомнить.
«Но они должны быть здесь», – в мыслях промелькнуло.
Вдох даётся с трудом – в лёгкие будто раскалённое железо залили. Всё тело тут же отзывается болью, но она отчаянно хрипит, так как голоса нет, тянется руками вперёд, и, как ей кажется, к свету. Она даже не может сказать, действительно ли есть этот самый свет или это лишь игра находящегося в бреду сознания – зрения нет тоже, но с отчаянием утопающего тянется и тянется, стараясь нащупать что-то, за что можно было бы уцепиться. Должно же быть в этой темноте хоть что-то, даже самая маленькая, но надежда на спасение. Не может она быть посреди ничего – посреди ничего люди существовать не могут.
– По… мо…
Голос звучит отчаянно, надрывно. Это был её голос? Должно быть да, чей же ещё он может быть. Да, это её голос. Она пытается позвать на помощь и от этой жалкой попытки голосовые связки надрываются, не в силах выдержать оказываемого на них давления. Ей кажется, будто бы каждая косточка в её теле переломана, что вся она переломана и разобрана на составные части, и даже кровь, текущая по венам – и та болит. Последнее, конечно, невозможно, кровь болеть не может, она и сама знает это (откуда?), но не может выкинуть из головы это ощущение.
– По… жа… по…
– Тшш.
Тихий шёпот, который должен был бы успокоить, режет по ушам, отдаваясь в голове неприятным гулом. Давление в районе груди кажется слишком тяжёлым, чтобы ему сопротивляться. Она заходится кашлем, чувствуя, что с каждым изданным звуком по телу проходится волна резкой боли, будто коря за попытку сопротивляться, за желание жить. Но ей безумно хочется жить, у неё ещё столько незаконченных дел, пусть даже она и не может вспомнить, каких именно. Дома её возвращения ждут, наверно, хотя свой потерянный дом она тоже не может вспомнить. Она знает только одно – есть люди, ради которых она обязана вернуться. Ни имён, ни даже примет. Только эта странная уверенность и осталась.
Она не может вспомнить, кто есть сама; кем она была, чем жила и откуда родом – все эти воспоминания потерялись во тьме, неясные, слишком далёкие, что и не ухватиться за них никак. Даже имени своего вспомнить она не в состоянии. Знает только одно – ещё живёт, раз может мыслить, раз острая боль пронзает рёбра, и есть нечто, ради чего она должна продолжать жить. Ради других людей. Ради себя. Ради своего потерянного дома, по которому она безумно скучает, пусть даже и не помнит его совсем, но знает – там было хорошо, она там нужна. Её ждут. Ждут же, верно? Кажется, её мысли ходят кругами, возвращаясь к одному и тому же. К этой мысли. К дому. Хочется жить. Безумно хочется жить.
Трудно сказать, сколько времени проходит. Здесь, в темноте, медленно сводящей с ума, у неё нет никаких ориентиров. Может, прошли целые столетия, а, может, всего только несколько секунд, показавшиеся ей целой вечностью. Ей всё ещё больно, но это уже не та резкая, острая боль, нет; всё ещё ноющая, отдающаяся во всём теле, но больше не обжигающая огнём при попытке сделать вдох. Она вновь пытается что-то тихо прохрипеть, но невнятные звуки всё никак не хотят складываться в слова, а на грудь вновь надавливают так, что продолжать сопротивляться не хочется. Ей надо ещё немного подождать, но отчаянное, иррациональное желание вскочить с места, превозмогая тяжесть в теле, желание жить ещё долго её не покидает.
Она не может сказать, когда спит, а когда бодрствует, но на этот раз она наконец-то видит свет. Свет… нет, ей вовсе не кажется – правда видит. Это настоящий. Глаза тут же начинают слезиться, но она, напротив, распахивает их только сильнее, не в силах поверить, что всё это на самом деле, что ей не кажется, и даже если бы в результате ей пришлось бы ослепнуть во второй раз, она готова была бы пойти на такую жертву. К счастью, не приходится – глаза ей закрывает чья-то ладонь, и она вновь проваливается в беспокойный, болезненный сон. На этот раз она, по крайней мере, может понять, что это именно сон, а не реальность. Хотя что есть реальность вообще, где она находится? Кто, зачем, где, как, откуда – слишком много вопросов, терзающих мысли, которые даже задать невозможно.
Просыпаясь в очередной раз, она с трудом поворачивает голову, пытаясь что-то прохрипеть. Это больше почти не больно, хотя и отдаётся напряжением во всём теле. Сколько она уже тут? Всё это кажется ужасным кошмаром, бесконечным, наполненным агонией и её собственным отчаянием кошмаром. Хочется, чтобы всё так и было, чтобы она открыла глаза и очутилась у себя дома, а по глазам вновь било солнце, и чтобы её с улыбкой на лице приветствовали прохожие, узнающие её, а она бы улыбалась в ответ. Так оно и должно быть.
Но она не помнит свой дом. Она не помнит, кто она такая – и это осознание болезненнее всего, что ей пришлось вытерпеть до этого.
– Я… где я?..
– Тише. Пей.
И она пьёт, когда к губам подносят стакан, давится и кашляет, чувствует, как вода стекает с уголка рта, но продолжает пить. Она и не замечала до этого, что настолько страдает от жажды, но сейчас была не в силах остановиться. Горло саднит, но она не обращает на это совершенно никакого внимания, пока не опустошает стакан до конца, и даже так ей кажется, что воды было мало. О, кто бы только знал, что порой для счастья достаточно столь малого? Эта вода кажется самой вкусной из всего, что она вообще пила за свою жизнь – а ей почему-то думается, что она за свою жизнь успела попробовать немало самых разных напитков.
– Это, на самом деле, удивительно, что ты продержалась так долго даже несмотря на влияние, которое Разрушение оказывало на твоё тело. Твоя воля к жизни поразительна.
Половина слов проходит мимо ушей – она ещё не до конца очнулась ото сна, но женщина в лабораторном халате, которая и дала ей воды, кажется, не обращает на это никакого внимания. Видимо, ей просто хочется поговорить и поделиться своими мыслями, даже если её не поймут. Эта женщина… выражение её лица такое отстранённое и безучастное, но почему-то кажется, что в глубине души она невероятно одинока и чувствует гораздо больше, чем даже сама может понять. Все учёные, – а сомнений в том, что эта женщина была учёной, не было – по-своему одиноки. Такова уж их участь. Удивительные люди. И очень несчастные.
Интересно, а у этой женщины есть дом, по которому она могла бы скучать? Очень хочется спросить, но она отказывается от этой идеи. Глупо. И неуместно.
– Кто я, и как… не понимаю.
Женщина, до этого без умолку о чём-то говорившая, внезапно замолкает, будто думая над тем, что сказать; делает пару шагов вперёд-назад, а потом внезапно останавливается и как-то особенно грустно, с каким-то даже сочувствием, вздыхает. Потом медленно снимает очки, небрежно протирая их тканью халата, и надевает обратно. Поджимает губы. Видимо, что-то не так – женщина перед ней выглядит задумчивой, будто не уверенная в том, что делать дальше, – но ей не под силу понять, что именно.
– Ты… Тинъюнь. Пожалуйста, не забывай об этом. О том, кто ты есть.
– Я совсем ничего не помню…
– Тогда не забывай хотя бы то, ради чего так отчаянно желаешь жить.
Тинъюнь… это имя кажется смутно знакомым и, должно быть, и правда принадлежало ей, но сейчас оно было не более, чем пустым звуком. Она закрывает глаза, откидывая голову на мягкую подушку, чувствуя непреодолимую слабость во всём теле. Даже обычный разговор сейчас казался тяжёлым испытанием. Если она правда подверглась воздействию сил Разрушения, о котором говорила эта женщина, то в этом нет ничего удивительного. Восстановление будет долгим, но всё-таки…
Она, Тинъюнь, клянётся, что вернётся домой чего бы ей это ни стоило.