Потерянный звон

Бывают в жизни минуты, когда даже неверующий готов исповедовать религию того храма, который окажется близ него.

— «Собор парижской Богоматери», Виктор Гюго.

В мотеле было холодно. Пахло дешёвой выпивкой и сексом. Лампы светились странно — моргали. Она была красивой: длинные загорелые ноги, тёмные волосы с запахом вишнёвых сигарет и бездонные глаза цвета неба в самый пасмурный день Нью-Йорка. Но внутри меня всё равно ничего не шевелилось. Должно ли было мне быть стыдно? Не знаю. Она сидела на краю постели и в ожидании смотрела на меня. Я смотрел на неё. Я старался рассмотреть в ней что-то для появления дурного внутреннего шевеления. Не получалось. Спустя пару минут я вздохнул, протянул её сто долларов из бумажника, кивнул и проговорил тихо, наверное:  «Это на такси. Пока».

И всё же мне не было стыдно, когда я уходил от неё. Было просто противно от самого себя, не больше. Хотя чего я ожидал от этого вечера? Противно мне ведь было всегда. От себя, от чужих, от своих, от всех. А почему? Не знаю.

В тринадцать мир по ощущениям стал немного меньше, тусклее, уже… чужероднее. У мира появились границы, а я стал ограниченным в самом плохом смысле, что вы могли подумать. Я перестал слышать свой голос, голоса близких и шелест листвы, и шум от машин, и всё. В целом перестал слышать всё.

Первые пару лет было интересно. Маленьким всегда всё было интересно, особенно новое или опасное. Розетки, ножи, папино ружьё. А потом все дети стали подростками… и теперь всем до меня было дело, до моего слуха и моих слуховых аппаратов. А мне дела не было. И бам, бам, бам! Новый слуховой аппарат, ещё один. Я не понимал, что не так, а ругали меня. Я терпел, ждал. Ничего не менялось. И было больно, и было ощущение, что я один, И бам, бам, бам… Мне семнадцать, и я ухожу из дома.

***

Нью-Йорк был холодным. Моросил дождь. Ветер тоже был холодным. Холодным, но не пустым. Пахло вкусно — хот-догами и выпечкой. А ещё люди были одеты смешно, будто лето ещё не кончилось. Хотя кончилось, месяца два назад.

Пешеходный переход.

Толпа.

В толпе хуже всего.

Зелёный.

Толпа на толпу.

Человек на человека.

Бесчеловечные.

 И ругаются, наверное, но не слышу.

И злятся, но не смотрю.

Бам, бам, бам! Прямо как у двери.

Я замираю посреди улицы, а люди всё же обходят, ругаются, смотрят косо. Меня толкают. Я стою — все идут, а колокольчик слышно всё так же громко. Я здесь, правда здесь. Оглядываюсь по сторонам, ищу кого-то, ищу и слушаю. Бам-бам-бам… Никого. Все идут, все спешат, а где… а кто? И всё же так же слышу колокольчик. Я оглядываюсь. Я ищу, ищу, ищу-ищу-ищу-ищу-ищу… Бам! Вижу. Стоит у светофора, в чёрных очках, с тростью… бам. Подхожу ближе, осматриваю, долго. 

— Я Клинт, — тепло и глухо, пасмурно и уютно, — я забыл слуховые аппараты… но я здесь… я…

— Мэтт. — Говорит он в ответ губами, а после рукой показывает «у тебя красивый голос» — обводит лицо, затем горло.

Бам-бам-бам!