Пурпурный закат раскидывает свои объятия над далеким краем моря и зеленой сельской местностью, пышущей жизнью. Воздух липко-горячий, пропитанный запахом приближающегося дождя. Погода изменилась незаметно для него и теперь Гону наслаждается этим, откидывая влажные от пота волосы со лба. Всего шесть месяцев назад стоял декабрь, было жутко холодно, улицы Сеула опустели из-за болезни, а мамино кафе изо всех сил пыталось удержаться на плаву. Перед смертью был другой вид смерти. С этим все еще трудно смириться.
Поднявшись со своего места на палубе, он убирает одноразовый телефон (третий или четвертый по счету с момента их с Уджином приезда сюда) в карман. Аккумулятор все еще горячий после долгого разговора с мамой. Он рассказал ей совсем немного о том, что произошло в доме мистера Чхве. Достаточно, чтобы она поняла, почему он не может навещать ее в приюте. Если он сделает все по-своему, она никогда не узнает всей правды о том, с чем они с Уджином имеют дело, потому что иначе она найдет способ обвинить себя. Он делает все возможное, чтобы сосредоточить их разговоры на ней, но жизнь за пределами загородного дома не становится менее мрачной. Там смерть. И еще больше смертей. Долги за долгами. Мир катится в бездонную воронку черного забвения.
Возвращаясь в дом, он быстро проверяет Уджина, который снова спит. Врачи заверили его, что это нормально для первых нескольких недель, так как его организм пережил огромное напряжение и боролся на грани смерти. Большую часть ночей Гону подолгу лежит без сна, прислушиваясь к дыханию Уджина, пока его не настигнет усталость, каждый раз опасаясь, что услышит, как ритмичные вдохи и выдохи прекращаются. Это никогда не происходит.
В данный момент Уджин выглядит умиротворенным, растянувшись в постели. Удовлетворенный этим, Гону спускается в гараж, чтобы немного поколотить что-нибудь кулаками. Это занятие ослабляет тревогу в его груди и успокаивает тревожный голос в глубине его сознания, говорящий ему двигаться, что-то делать. Прошло всего несколько недель, но они кажутся годами — годы понимания, что этот ублюдок Ким Менгиль убил хороших людей, о которых он заботился, и остался безнаказанным.
Как только его сердце начинает бешено колотиться, костяшки пальцев болят, а по телу струится пот, он бредет обратно наверх, чтобы принять душ. Солнечный свет совсем погас, оставляя спальню в сером полумраке летних сумерек. Он видит Уджина, лежащего в той же позе, в какой он его оставил. Напряженные, потные участки его кожи тускло блестят.
Взяв полотенце и ведро теплой воды с растворенным мылом, Гону снимает старую повязку с живота Уджина и осторожно купает его. Каждое движение он делает медленно, сначала поднимая одну руку, затем другую, чтобы вымыть Уджину подмышки. Рану он приберегает напоследок. Плоть вокруг скоб, скрепляющих кожу вместе, менее приподнята, чем вчера или позавчера. Вскоре они будут полностью удалены. С Уджином все будет в порядке.
Его послушный, спящий пациент не шевелится, пока он ухаживает за поврежденной областью.
«Наверное, снова принял слишком много обезболивающих», — с сожалением думает Гону.
Он откидывает волосы Уджина со лба и проводит большим пальцем по острому краю его скулы. Губы товарища едва заметно подергиваются.
— Хен, — шепчет Гону, — теперь в тебе есть часть моей крови. Никогда больше не теряй так много. Если ты это сделаешь, то можешь потерять и мою.
Спустя, вероятно, несколько часов, уже после того, как Гону понял, что заснул, его глаза резко распахнулись навстречу темноте от тихого всхлипа.
— Хен, — зовет он, инстинктивно протягивая руку к Уджину, нащупывая напряженные мышцы его плеча. — Ты в порядке?
Уджин хрипло вздыхает и двигается в темноте, поднимая костяшки пальцев, чтобы провести ими по глазам.
— Ты в порядке? — повторяет Гону, приподнимаясь на локте.
— Конечно. Что такое?
— Мне показалось, я слышал...
— Мой пердеж разбудил тебя. Видимо, я тоже проснулся, — Уджин смеется над собственной шуткой.
Гону не находит это смешным, но все равно заставляет себя усмехнуться, потому что знает, как Уджину нравится его смех. В темноте он находит его глаза. Они пристально смотрят на него, их тусклый блеск подобен мрамору, но слезы, все еще цепляющиеся за ресницы, яркие, как точки в созвездии.
Уджин протягивает руку, чтобы взъерошить ему волосы. — Возвращайся ко сну, донсэн.
Гону так и делает, но не сразу. Он вглядывается в темноту, пока не видит весь силуэт тела Уджина — подтянутую кожу и рельефы мышц, а также нижнюю часть живота, не тронутую ни лезвием, ни хирургом, и даже тонкие волоски, исчезающие под поясом. Его соски в жару похожи на плоские коричневые диски. Пот блестит в середине груди, в ложбинке между ключицами, на длинной, тонкой линии шеи. Кожа похожа на карамель, томящеюся в жару.
«Мир может катиться в эту бездонную пропасть, — думает Гону, — пока Уджин находится рядом со мной.»
***
Поездка в больницу для удаления скоб и осмотра Уджина врачом — это целое испытание, которое длится весь день. Для Гону очевидно, что друг полностью измотан процедурой, но тот совсем не жалуется.
«Мы морские пехотинцы, помнишь?» Эта мантра была одной из первых, что слетела с его пересохших губ после того, как он вышел из наркоза и увидел Гону, плачущего над его кроватью. Он будет утверждать, что бывало и хуже, чтобы им обоим стало легче, даже если они знают, что это неправда.
Когда они возвращаются в загородный дом, господин О уже приготовил ужин. Уджину удается съесть все рагу и немного тушеных овощей, прежде чем рухнуть на кровать.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Гону, когда присоединяется к нему спустя час.
— Как будто у меня больше нет кучи скоб в животе, — отвечает Уджин, а затем улыбается. — Все правда хорошо. Я быстро встану на ноги. Просто подожди, Гону-а, ты не сможешь угнаться за мной.
Гону ничего не может с собой поделать. Он слишком счастлив видеть Уджина с ясными глазами и думающим о выздоровлении. Он переворачивается и утыкается лицом в его шею, притягивая к себе, запустив руку в его волосы. Уджин крепко прижимается к нему в ответ, и Гону чувствует, как тот судорожно делает вдох и выдох.
В ту ночь Уджин рано ложится спать. Мама не звонит, поэтому Гону ненадолго отправляется в гараж, а потом смотрит телевизор до тех пор, пока у него не начинают гореть глаза. Когда он ложится в постель, то не успевает устроиться поудобнее, как слышит сдавленный стон и видит, как трясется плечо Уджина. Плач ни с чем не спутаешь.
— Хен, — шепчет Гону, перекатываясь, чтобы прижаться к спине Уджина и сжать его плечо. — Все хорошо. Я рядом.
Уджин, который, кажется, на этот раз полностью проснулся, сжимает в ответ руку на своем плече. — Что, если... — его голос срывается, а затем снова затихает.
Гону прижимается щекой к шее Уджина, чувствуя, как тот с трудом сглатывает.
— Что, если бы я не выпил так много в тот вечер? — прерывисто шепчет Уджин. — И у меня не было бы сильного похмелья?
Гону зажмуривает глаза. Он прокручивал в голове те же варианты. Гипотезы, сожаления, рассуждения, торг. Это ничего не изменило.
— Это была не твоя вина. Мы не знали. Никто из нас не мог предвидеть.
— Я мог бы быть быстрее и сильнее, если бы у меня не было такого похмелья.
— Это не имело бы значения. Их было слишком много.
— Однажды мы с тобой вместе отбились от тридцати парней. Помнишь подземный переход? Мы пробрались сквозь них. Только ты и я.
— Это другое. Нас сильно избили, и там были не только мы. Хенджу пришлось спасать нас.
Уджин замолкает, но его рука по-прежнему крепко сжимает костяшки пальцев Гону. Они долго лежат так в темноте, тесно прижавшись друг к другу, дрожа. Наконец, он задает вопрос, над которым они оба размышляли неделями, но не решались произнести вслух: «Как думаешь, когда она вернется?»
— Я не знаю.
— Но она вернется, — уверенно говорит Уджин. — По крайней мере, ради тебя она это сделает. Ты ее оппа.
Гону смаргивает влагу с глаз. — Я не знаю, хен.
***
Почти две недели подряд идут проливные летние дожди. Тренироваться в гараже — все равно что дышать исключительно в полиэтиленовый пакет, но Гону заставляет себя, в то время как проливной дождь бьет по жестяной крыше сверху, а небо грозит лопнуть, как шов, разрывающийся посередине.
Уджин становится беспокойным. После удаления скоб его состояние быстро улучшается, и он снова может делать большинство вещей самостоятельно. Он больше не нуждается в помощи Гону, чтобы сходить в ванную, помыться, подняться и спуститься по лестнице. Как только дожди утихают, он требует, чтобы они начали утренние пробежки. Сначала он ходит пешком, потому что Гону настаивает, но скорее рано, чем поздно, он начинает бегать трусцой по несколько минут за раз, даже если от этого его тошнит.
— Я больше не могу просто лежать в постели, — говорит он Гону, когда они начинают тренировку на рассвете. — Мне кажется, я схожу с ума. В голове крутятся безумные мысли.
— Например?
— Не знаю, типа… Узнать, где Ким Менгиль, и забить его до смерти голыми руками. Поджечь его дом и смотреть, как сгорают все его деньги, которые он заработал на бедных, больных людях. Или... помнишь, как Дуен и Янджун показали нам тот трюк с шлифовальной машиной и соленой водой? Мы могли бы сначала провернуть что-то подобное, прежде чем убить его.
Гону тянет пятку к ягодицам, разминая мышцы бедра. Его взгляд устремлен вниз на кроссовки ноги, поддерживающей его.
— Тебе это не приходило в голову? — спрашивает Уджин.
— Я не могу этого сделать.
— Айщ, видимо, он недостаточно сильно обидел твоего хена, чтобы ты захотел отомстить.
— Возможно, ты прав, — говорит Гону, опуская ногу и поворачиваясь, чтобы посмотреть Уджину в глаза. — Я хочу не просто мести. Я также хочу справедливости. Этот ублюдок причинил боль множеству людей. Мы не можем сделать ничего, что причинило бы вред и этим людям тоже. Я хочу составить план, как его уничтожить. Я настроен серьезно. Это не просто безумные мысли.
Глаза Уджина сужаются и становятся холоднее. Сжав челюсти, он кивает. — Я тоже. Итак, с этого момента мы тренируемся как демоны.
Гону кивает. — Мы оба становимся достаточно сильными, чтобы победить его навсегда.
Взявшись за руки, они заключают друг друга в крепкие объятия. Гону задерживается на изгибе шеи Уджина ровно настолько, чтобы запомнить его запах на все время пробежки.
***
Лето снова пытается убить их, но Уджин все равно держится за него.
Они лежат лицом к лицу после трехчасовой тренировки, душа и еды, оба слишком измотанные для чего-либо еще, кроме телевизора. За спиной Уджина идет забытое реалити-шоу. Он явно потерял интерес ко всему, что там происходит, проводя кончиком пальца по щеке Гону, следуя за бледной линией шрама.
— Тебя это когда-нибудь беспокоит? — спрашивает он.
Гону задумывается и качает головой.
— Он пытался сделать тебя похожим на себя. Ему это вроде как удалось.
— Я получил шрам, спасая свою маму. Меня это не беспокоит. Тебя он волнует?
— Нет, я едва могу вспомнить твое лицо без него, — признается Уджин, когда его большой палец касается крючка в нижней части шрама. — Но я точно помню, что оно было очень красивым.
— А сейчас я не красивый? Из-за шрама?
Глаза Уджина прищуриваются, когда он смеется. — Нет, ты красивый. Я просто хочу сказать, что шрам как бы уравнивает правила игры. Теперь и у остальных есть шанс.
— Черт, — бормочет Гону, чувствуя, как его лицо заливается краской. — Это не...
Его взгляд останавливается на голом животе Уджина и трех шрамах на его коже — два от ножа убийцы, один от скальпеля хирурга.
— Это будет беспокоить тебя? — спрашивает он, протягивая вниз дрожащую руку.
Живот Уджина слегка сжимается от его прикосновения, прежде чем снова расслабиться. Дыхание мягко обдувает щеку Гону. Переплетенные с ногами младшего, его икры тихонько подрагивают. Мягкий взгляд Гону прослеживает за мурашками вплоть до его бедер, обнаженных в крошечных спортивных шортах.
— Нет. Это боевые шрамы. И у меня их больше, чем у тебя, — говорит Уджин, пытаясь выглядеть дерзко.
Их хриплый смех затихает, и Уджин быстро снова замолкает, проводя пальцами по волосам Гону. Его живот все еще дрожит, даже когда смех прекращается, а рука товарища остается, следуя за выступающим молочно-белым шрамом от хирургического ножа.
— Прости, — бормочет Гону. — Я слишком груб?
— Нет. Это не больно. Я ничего не чувствую.
Гону нервно вздыхает и дотрагивается до одного из шрамов от ножа головореза. — А как насчет этого?
Уджин качает головой. — Нет. Я думаю, это мертвые… нервы или что-то в этом роде. Так сказал доктор.
Гону медленно поднимает подбородок, чтобы встретиться с мрачным взглядом Уджина. Его глаза полузакрыты, как будто он готовится к чему-то, но пока не знает к чему.
— Хен.
— Да?
Гону не знает, что хочет сказать. Что-то о том, что кроме них больше никого не осталось. Все остальные уже ушли или их забрали. Никто за ними не придет. Никто их не спасет. Никому нет до них дела. Мир, во всей его великой суматохе, в его жестокой апатии, в его тяжелом крахе промышленности, капитализма и денег, не оставил для них ничего, кроме крови, голода, а если не повезет, и болезней. Если он потеряет Уджина, действительно потеряет его, ничто уже не будет иметь значения.
— Не оставляй меня, — шепчет он, слыша, как дрожит его голос. — Никогда не оставляй меня.
Уджин сжимает его затылок, притягивая ближе. — Послушай, чтобы это произошло, потребуется гораздо больше, чем один парень с ножом.
Гону кивает, но слезы уже текут по его щекам.
Уджин колеблется, обеспокоенно блуждая глазами по сморщенному лицу Гону, прежде чем начать тихо успокаивать его: «Не плачь, Гону-а. Теперь я в порядке. Со мной правда все хорошо. Я не оставлю тебя, обещаю.
Ослепленный слезами, Гону едва видит, как Уджин наклоняется к нему, но чувствует, как поцелуй касается его щеки. Чувство оседает глубоко в груди, где он жаждал этого дольше, чем мог предположить. Уджин берет его за волосы, но не насильно, а по-собственнически. Он крепко прижимает Гону к себе и целует его шрам, челюсть, горячую впадинку на шее. Он целует и целует до тех пор, пока его слюна не смешивается с потом на теле и слезы не утихают.
Это сюрреалистично: дом, спрятанный в холмах, Уджин в его объятиях, жизнь после смерти.
Гону целует его в ответ.