Сегодня ночью мне снова снился Антон. На самом деле, как это часто бывает во снах, это была какая-то абстрактная фигура, почти нечеловечески высокая, но во сне я знал, что это Антон. Мы стояли с ним на балконе на втором этаже, где чаще всего курят повара и сотрудники лазарета, только вместо мусорных баков и гаражей с роверами перед нами расстилался незнакомый мне древний город. Точнее, это нынешний, бодрствующий я никогда не видел этот город и эти строения, но там, во сне, они ощущались такими родными, словно я дома. Я не помню, разговаривали ли мы о чём-то, потому что это было не так важно — главным было то, как я себя чувствовал. Во сне я почему-то чувствовал какую-то непреодолимую тягу, словно эта фигура, Антон, был центром гравитации, а я был крошечной песчинкой, которая была обречена в него падать. Это нельзя было назвать даже обычным человеческим влечением, это ощущалось как что-то большее, что-то гораздо более важное. Настолько важное, что даже после того, как я проснулся, мне понадобилось какое-то время, чтобы стряхнуть с себя это несуществующее чувство.
За завтраком я наконец-то пересёкся с Серёжей, он спросил, зачем я вчера его искал. Я пригласил его на осмотр в свою лабораторию, при всех не хотелось обсуждать. Да и свет там был лучше.
За прошедшую неделю его ожоги и ссадины не затянулись окончательно, но выглядели заметно лучше. Я достал свои самые сильные увеличительные стёкла, чтобы рассмотреть, есть ли в его ранах осколки того же «минерала» (если честно, я уже не знаю, как его называть и как о нём думать) и те же симптомы, которые наблюдались у Шастуна. Но их не было.
Несмотря на то, что Матвиенко стал жертвой того же взрыва и был подвергнут тому же воздействию, в его коже я не нашёл ни осколков, ни следов прожилок — самый обычный ожог, обычные ссадины, царапины. Как будто они с Антоном пострадали в совершенно разных инцидентах.
— Хм-м, — проворчал я, убирая увеличительное стекло. — Ничего не понимаю.
— Там что-то плохое? — поинтересовался Серёжа.
— В том-то и дело, что нет. У тебя — нет, а у Шастуна ёбань какая-то непонятная. Но если вы пострадали от одного и того же, почему так? Почему у тебя совсем нет его симптомов?
Он взглянул на меня как-то странно. Я ждал, что он скажет что-то вроде «я ебу, что ли?», но он не сказал ничего, только прищурился и вздохнул.
— Но оно и к лучшему, — продолжил я. — Тебе повезло, что у тебя обычные царапины, а мне повезло, что я работаю с Антоном, потому что он очень настроен помогать в исследовании и даже настаивает на том, чтобы…
Серёжа не выдержал и фыркнул.
— Что? — нахмурился я.
— Да конечно, исследование его интересует, ага, — он даже немного закатил глаза и раздражённо убрал лампу от своего лица.
Я пожал плечами:
— Ну само собой, им руководит желание спасти собственную задницу, но другие на его месте могли бы истерить или замкнуться в себе, а он довольно активно настаивает на продолжении исследований и в целом идёт навстречу.
Вот теперь Серёжа полноценно закатил глаза и уставился на меня так, словно я говорю что-то невероятно глупое.
— Арс, ну серьёзно? Ты не понимаешь, что ли?
А я и правда не понимал, к чему он ведёт.
— Шаст тебе в чём угодно навстречу пойдёт, потому что он в тебя влюблён, как пятиклассник.
— Нет, — почему-то попытался возразить я, хотя не знал наверняка.
— Вся база в курсе, — продолжил настаивать Серёжа. — И что он тебе безделушки таскает в обход капитана, и что он заткнет любого, кто начнёт возникать, нахуя нам тут научный отдел. Когда его зовут после работы куда-нибудь, вечно — «а кто там будет?». И все понимают, что он имеет в виду, мол, это чисто с мужиками побухать или Арсень Сергеич тоже придёт. Ты серьёзно не замечал, что ли? Он же всегда над твоими шутками смеётся, даже над самыми тупыми, над которыми я не смеюсь.
— У него просто… хорошее чувство юмора… — обескураженно проговорил я, судорожно прокручивая в голове все эпизоды моего взаимодействия с Антоном.
— Реально не замечал? — усмехнулся Серёжа. — Хотя как ты заметишь, когда у всех на тебя такая реакция.
— Какая «такая»?
— Ну. «Такая», — он ничего не объяснил, но помахал руками вокруг меня, словно это что-то объясняло. — Это у меня за столько лет иммунитет, а неподготовленный человек в тебя влюбляется за две с половиной секунды. Правда, у большинства это проходит, когда ты открываешь рот и начинаешь сучить или хуйню какую-нибудь нести, но в особо тяжелых случаях и это не помогает — посмотри на Антона. Или на Стаса.
— Шеминова?! — удивился я.
— Ну.
Это был уже перегиб. Если в симпатию робкого Антона с его подарками и искренним смехом я ещё худо-бедно мог поверить, то приплетать капитана было совсем нелепо. Даже если не рассматривать всерьёз версию прям влюблённости, наши с ним отношения были настолько натянутыми, что даже дружескими их назвать было сложно. Номинально он не относился к моему начальству, но моё начальство на базе не обитало, так что Стас считался ближайшим лицом, ответственным за мою работу, и я великодушно позволял ему считать, что он указывает мне, что делать. Мне никогда не нравилось его стремление к контролю, его слепая уверенность в том, что он всегда знает, как лучше, но я терпел это, потому что среди военных начальников в целом не так просто найти тех, кто никогда не ударялся головой. Он… вероятно, тоже терпел меня, потому что я терпел его. Такой у нас был негласный пакт о взаимной неагрессии.
— Чего ты выдумываешь, — возмутился я.
Но Серёжа упрямо помотал головой:
— Ничё я не выдумываю. Ты знаешь, как часто его ебут на тему того, зачем нам научный отдел? Арс, без обид, но ты ж даже не биолог там и не геолог, ты археолог, это максимально, ну… как сказать, не бесполезная, но далёкая от практического применения сфера. Но всё равно каждый раз, когда ему предлагают тебя убрать из штата и перераспределить финансирование, он отказывается и выдумывает новые невероятные причины, почему нам на базе нужен археолог.
— Может, это потому, что он сам верит в экзоархеологию и её важность, — всё ещё пытался сопротивляться этой идее я.
— Ага, да, это экзоархеологии он в рот смотрит, ей позволяет о себя ноги вытирать и ищет её одобрения постоянно, ага. Арс, он никому из своих подчинённых не позволяет так об себя ноги вытирать, поверь мне. Тут точно эффект арсеньсергеича замешан.
От необходимости выяснять, кто ещё пал жертвой «эффекта арсеньсергеича», меня избавил звук нового сообщения: Позов передавал, что препараты для гистологии были готовы.
Выпроводив Матвиенко из лаборатории (что он точно засчитал за то, что я слился с разговора), я направился в лазарет.
Получив конверт с препаратами, я заодно заглянул в палату к Антону. Сразу после того неловкого разговора с Серёжей делать это было странно, но я хотел оценить его состояние после того, что произошло вчера.
— Как себя чувствуешь? — поинтересовался я.
— Ты знаешь, отлично! — неожиданно бодрым голосом отозвался Антон. — Может, выспался или ещё что, но сегодня прям полно сил. Поз говорит, если я и завтра так хорошо себя чувствовать буду, он меня выпишет, потому что смысл мне торчать в лазарете?
— И где тебя можно будет найти? В казарме? Вернёшься к работе?
Антон кивнул:
— Постараюсь уломать Стаса отпустить меня хоть куда-нибудь, а то надоело тут валяться. Хочется уже что-то делать, внутри аж зудит всё, понимаешь?
Я осторожно кивнул — это состояние было мне знакомо, но не сказать, что я часто видел в нём Антона.
Мы не были знакомы прям очень близко, но тот Антон, которого я знал, производил впечатление спокойного расслабленного интроверта, который умел собираться и включаться в работу, когда это было нужно, но, вернувшись с миссии, снова возвращался в исходное состояние. Был ли это новый симптом? Или естественное состояние для человека, жизнь которого ещё недавно висела на волоске, и теперь он ощущал прилив сил и желания что-то делать?
Вернувшись в лабораторию, я первым делом кинулся к микроскопу с желанием получить ответы на свои вопросы.
Препарат, собранный с «минерала», оказался мне понятен не сразу. Как я и подозревал, его структура напоминала клеточную, так что здесь не сказать чтобы я был сильно удивлён. Но вот что именно это за клетки, мне опознать было уже не так просто. Не будучи специалистом в цитологии, я открыл справочник, пролистал несколько десятков вариантов разных тканей, но так и не смог уловить существенное сходство. Клетки, которые были представлены у меня под микроскопом, определённо были живыми. В них различались некоторые органеллы, присутствовали клеточные стенки, но определить тип клеток у меня так и не получилось.
Отчаявшись, я сделал несколько снимков и отослал их Позову с пояснением, что я не могу их дифференцировать.
— Ясен хер, не можешь, — бесхитростно ответил мне Дима. — Потому что они ещё и не дифференцировались.
Вот оно что! Такое простое объяснение не приходило мне в голову — я не мог определить тип этих клеток, потому что они сами ещё не выбрали свой тип. Потенциально они могли стать любыми тканями, стоило только запустить процесс дифференциации. Подобно нашим стволовым клеткам, препарат, который сейчас лежал у меня на предметном стекле, мог вырастить целый новый организм, если поместить его в благоприятные условия.
У меня вспотели ладони, а сердце забилось чаще. Какой именно организм? Существовавший в одно время с одоитами или… одоитский? Значит ли это, что у нас в руках был способ восстановить древнейшую и самую загадочную расу нашей галактики?
Радость уступила место страху.
Но если этим клеткам нужна была правильная среда, чтобы активизировались процессы дифференциации, почему «минерал» проявлял активность, находясь в теле Антона? Неужели он и был той самой правильной средой? Неужели процессы, которые замерли в безжизненном срезе, активно происходили в его тканях?
Дрожащими руками я поменял препарат. Моё сердце тяжёлым камнем ухнуло вниз ещё до того, как я успел увидеть, что происходило на предметном стекле.
Как я и боялся, в тканях Антона обнаруживалось резкое разделение. Простой и знакомый человеческий эпителий, который нам доводилось рассматривать ещё на первом курсе, пронизывали крупные вытянутые чужеродные клетки. Они не просто располагались в тканях, они встраивались в их структуру, притворялись местными, стремились затеряться и… изменить уже существующие клетки тела? На стыке я нашёл несколько базальных эпителиоцитов, которые подозрительно вытянулись, словно стремясь принять форму своих новых знакомых. Что бы это ни было, оно размножалось, распространялось, словно опухоль, стремящаяся своими метастазами дотянуться до самых дальних уголков организма.
И это образец, который мы взяли, пока всё было спокойно! Что, если наша биопсия ускорила эти процессы? Что, если, возьми я образец материала сейчас, увидел бы ещё более пугающую картину?
Страх колотился в моих висках, пока взгляд скользил по рядам разномастных клеток.
Хуже всего было то, что, если Матвиенко был прав, это происходило из-за меня? Из-за меня Антон нарушал протоколы и подвергал себя опасности, из-за меня он искал и нашёл что-то, принадлежащее одоитам (даже слишком), из-за меня стал жертвой того, чем бы оно ни было. Система безопасности? Биологическое оружие? Медицинская технология?
То, что когда-то, возможно, помогало в лечении, сейчас расползалось по телу Антона, словно древнее проклятие, и никто из тех, кто присутствовал на базе, не имел понятия, как с этим справиться.
Возможно, стоило бросить всё и отвезти его в научный центр на Бертроне? Но каковы шансы, что там поставят в приоритет спасение его жизни, а не изучение нового невиданного ещё явления? А каковы шансы, что эта технология не попадёт в руки военным?
Ноль.
Если я хочу убедиться, что Антон не станет жертвой экспериментов, а одоитские стволовые клетки не будут использованы как биологическое оружие, я не могу позволить никому узнать о том, что здесь на самом деле происходит. Не сейчас. Когда я пойму, как нейтрализовать действие «минерала», — возможно. Но не сейчас.